Это та сучара-лесбиянка, которая живет не в кампусе, а с Барыгой Рупертом (который, как бы ни хотелось это отрицать, весьма симпатичен), а она совсем съехала с катушек, вопит «ой, блядь» снова и снова. Из распахнутых окон, выходящих на лужайку перед общим корпусом, проснувшись от ее воплей, начинают высовываться головы. Она исчезает в другом общежитии, и затем срабатывает сигнализация в Буте. Я гляжу на дом, на сбрендившую орущую девицу, а она то тащится нога за ногу, то вдруг бежит сломя голову не пойми куда, а на самом деле просто мечется по кругу. В верхнем углу общежития открывается окно Шона, и оттуда, мелькнув голой грудью, показывается не кто-нибудь, а Лорен. Затем появляется голова Шона. На нем нет футболки, он глядит по сторонам, прикладывая ладонь козырьком к глазам. Он замечает меня, машет и орет:
– Привет, Дент!
И я стою, опешивший настолько, что не могу засмеяться и помахать в ответ.
Так что я отправляюсь к себе в комнату под звук все так же ревущей пожарной сигнализации, мимо парочек, трахавших друг друга прошлой ночью, оцепеневших с бодуна при виде не закрывающей рта и раздирающей себе ногтями лицо девчонки в одних голубых мужских семейках и футболке с мордой Пи-Ви Германа. Я вернулся к себе в комнату – на двери записка, что звонила моя мать, и очередной флаер Комитета молодых республиканцев. Сижу, уставившись на свою кровать, раздумывая, застилал ли я ее перед отъездом? Я немного удивлен, но ошарашен вовсе не так, как ожидалось, или же как раз настолько. Лорен. И чего?..
Шон
В субботу мы затусили, отправились в Манчестер. Я, Лорен, Джуди и чувак по имени Фрэнк, с которым Джуди спала и на чьем «саабе» мы прикатили в Манчестер. Мы завалились в музыкальный магазин, погуляли, взяли девчонкам мороженого, обсудили возможность прикупить вечером экстази, которое притаранил с собой один чувак, приехавший на выходные из Канады. Мы остановились в винно-водочном и купили пару упаковок пива и бутылку вина на потом, если не найдем вечеринку или опоздаем в кино. Поужинали в итальянском заведении, где было довольно круто, и Фрэнк заплатил карточкой «Американ экспресс». Фрэнк вроде был прикольный пацан, и я к нему понемногу проникался, несмотря даже на то, что, когда я спросил его, кем он хочет быть, он на полном серьезе ответил: «Рок-критиком». Она спала с ним? До меня доходили слухи, бессмысленные сплетни, что да, но и половине того говна, которое слышишь, нельзя верить, так что я не придал этому значения. Когда я подумывал, что она, возможно, и спала с ним, я бывал не лучшего мнения о чуваке и его словах: например, он заявил, что хочет в следующем семестре отправиться по Парижской программе, потому как «терпеть не может Америку», – и тогда он выглядел таким мудачилой, который ни за что бы ей не понравился, не говоря уж о том, чтоб с ним переспать.
Мы были в итальянском ресторане, когда Фрэнк это сказал, и Лорен, проглотив смешок, быстро отхлебнула из бокала с красным вином. Я дотянулся под столом и сжал ее бедро – прекрасную длинную гладкую ножку из плоти, но все же упругое (хочется сказать «шелковистое», но не совсем) бедро. Я глядел на нее – она сводила меня с ума, и я чувствовал такое облегчение, что теперь у меня девушка с приличной внешностью и, наверное, постоянная, что в этом итальянском ресторане в Манчестере меня прям прибило, и на обратном пути в Кэмден до меня дошло – у меня встал оттого лишь, что я вспомнил, как она целовала меня вчера ночью, – что я должен сдать примерно четыре курсовые с прошлого семестра, за которые даже и не думал браться, но это было неважно, потому что я был с Лорен. Меня даже особо и не волновало, что она училась поэзии, хотя известно, что с поэтессами невозможно иметь дело. Когда она спросила меня, какая у меня специальность, я ответил «компьютеры» (и в итоге это может оказаться правдой), только чтобы впечатлить ее, и полагаю, так оно и вышло, потому что она улыбнулась, подняла глубокие голубые глаза с длинными ресницами и спросила:
– В самом деле? – И едва скрытая ехидная улыбочка искривила ее губы.
Поскольку в Манчестере нам не удалось найти ни одной вечеринки, мы покатили обратно в кампус и затусовались у нее в комнате. У меня была трубочка с хорошей травой, и мы накурились. Я собирался выкатить коксу, который вырубил до этого, но перепугался, вдруг они скорчат рожу и решат, что я на самом деле учусь на подготовительном в меде. Мы лежали на двуспальном матрасе, который занимал большую часть ее комнаты в Кэнфилде, – ноги на полу, туловище на матрасе, болтали о людях, которые нам не нравились, занятиях, на которые мы не ходили, о том, какие дурни первогодки и почему приспущен флаг. Лорен сказала, что одна девочка порешила себя прошлой ночью. Фрэнк и я засмеялись и сказали, это, мол, наверное, потому, что ей никто не присунул. Джуди и Лорен рассердились (но не слишком, трава нас успокоила и похоронила все напряжение, которое только могло быть) и сказали, что, наверное, как раз таки наоборот. По радио играли Talking Heads, REM, New Order, старенький Игги Поп. Я придвинулся ближе к ней. Она стала зажигать свечи.
Я знал, что она любит меня, и не только из-за этих записок, которые я решил не упоминать (зачем ее смущать?), но потому что, когда она смотрела на меня, было видно, я просто чувствовал, что она – единственный человек из всех, что я когда-либо знал, который не глядел сквозь меня. Только она смотрела, и взгляд ее останавливался на мне. Этому было непросто найти объяснение, но это и не играло роли. Это была не самая важная сторона дела. Дело было в ее красоте. То была всеамериканская красота, какой обладают только американские девушки с белокурыми волосами и грудями, которые есть только у американских девушек. Прекрасное соразмерное тело, худощавое, но без анорексии, кожа – молочная кожа американской аристократки, идеально чистая и нежная, чего не скажешь о ее манере речи, которая всегда казалась слегка неприличной, словно она была распутной девицей, и от этого будоражила меня еще больше. Мне было плевать на ее прошлое, на фешенебельную хуйню Парк-авеню и Верхнего Ист-Сайда, но она не сделалась ни ожесточенной сучкой, ни параноиком и не огрызалась, как это неизбежно происходит с девушками с Парк-авеню, и все, чего мне хотелось, – это смотреть на ее лицо, черты которого, казалось, чудесным образом подобраны идеально, и на ее тело, сложенное так же превосходно, если не лучше.
И я сказал ей все это тем вечером, когда мы, накурившись, лежали вчетвером на ее матрасе в темноте, и свечки догорали одна за другой, а мы слушали классические песни по радио, Джуди с Фрэнком напились, вырубились, убились, и я не мог дождаться; не мог дождаться, когда мы вернемся в мою комнату, и я быстро и тихо лег на нее, и она обхватила меня ногами и сжала. Той ночью она плакала от благодарности, жевала мои губы, ее руки соскальзывали под мои джинсы, затем поднимались по моей спине, толкая меня глубже, мы оба двигались медленно, даже когда кончали вместе; не говоря ни слова, она уткнулась лицом мне в шею; мы оба тяжело дышали; у меня все еще стоял. Я не вышел из нее, но прошептал ей что-то на ухо, ее волосы закрыли мое горевшее потное лицо. Она шепнула что-то в ответ, и именно тогда я понял, что она меня любит. И как раз тогда в темноте раздался голос Джуди, и она произнесла:
– Надеюсь, вам это понравилось не меньше нашего.
А потом я услышал, как смеется Фрэнк, и мы тоже заржали, слишком усталые, чтобы смущаться, я был все еще в ней, не желая выходить, а ее руки все так же покойно лежали на моей спине.
В воскресенье после затяжного ланча в «Брассери» на окраине города мы провели остаток дня в кровати.
Клей
После полуночи люди боятся ходить по кампусу. Кто-то под кислотой, рыдая, шепчет мне это на ухо однажды на рассвете в воскресенье, после того как я проторчал практически всю неделю на амфетаминах, и я знаю, что это правда. Этот парень в моем компьютерном классе (компьютеры сейчас моя специализация), и я вижу его в тренажерном зале, а иногда встречаю в городском бассейне на Мейн-стрит – месте, где я провожу, как считают некоторые, гораздо больше времени, чем принято. (Еще у них есть хороший солярий неподалеку.) В этом семестре я редко снимаю плеер, слушаю группы, которые развалились: Eagles, Doors, Go-Go’s, Plimsouls, потому что мне не хочется слышать про изуродованную девушку, которую нашли порезанной в Норт-Эштоне (буквально разорванной напополам) неким, как его называют городские, Эштонским Потрошителем, или про девушку в Сван-хаусе, которая перерезала себе горло в ванной комнате общежития и истекла кровью в ночь после вечеринки «Приоденься и присунь», или слышать голоса городских жертв инцеста, тупо слоняющихся по «Прайс-чопперу» – месту, где я люблю околачиваться, месту, которое напоминает мне о Калифорнии, месту, которое напоминает мне об отделе замороженной еды в «Джелсоне», напоминает мне о доме.
Я отправился на концерт Элвиса Костелло в Нью-Йорк, но на обратном пути в Кэмден заблудился. Мне не достать кабель, чтобы подключить «МТУ» в моей комнате в общежитии, поэтому я покупаю видеомагнитофон и беру клипы в дешевом видеопрокате в городе. В Нью-Йорке еще до начала семестра я покупаю подержанный «порш», так что у меня есть машина для всех этих дел. Еще некоторые боятся есть суси в Нью-Гэмпшире.
Прочее: на двери в «Паб» кто-то пишет «Пункт лишения чувств». Рип в самом деле звонит мне пару раз из Эл-Эй. Кто-то пишет его имя красным фломастером у меня на двери. Я не уверен, он ли это в действительности, потому что на кассете, которую отправила мне Блер, она уверенно говорила, что его убили. Еще она сказала, что видела Джима Моррисона в «Хаген Даз» в Уэствуде. Какое-то время я встречался с девушкой по имени Ванден, потом она покрасила раму для матраса в черный цвет и перестала со мной встречаться, потому что разглядела у меня в ванной «паука размером с Нормана Мейлера». Я не спросил ее, кто такой Норман Мейлер, и вернуться тоже не попросил. Потом я тусовался с парнем из Бразилии, но в основном ради халявного экстази. Затем была девушка с танцев из Коннектикута, которая считала себя ведьмой. У нас был сеанс вокруг бочки с пивом, и мы попытались вызвать дух старшекурсника, который перевелся в Бард. Затем раскопали планшетку и спросили, можем ли мы достать кокаин. Та выдала ответ «ОВТК». Битый час мы ломали голову, что бы это значило. Она ушла от меня к студенту-литератору по имени Джастин. Я сплю с некоторыми богатенькими парнями, с некоторыми еще более богатыми девчонками, парой из Северной Калифорнии, преподавателем французского, девушкой из Вассара, которая знакома с одной из моих сестер, девушкой, которая постоянно пьет найквил…
Еще мне нельзя раздвигать шторы, ведь я слышал историю о том, почему индейцы не смогли осесть на земле, на которой стоит кампус, – здесь, на лужайке перед общим корпусом, встречаются четыре ветра, и несколько индейцев совсем спятили, и их пришлось убить, тела принесли в жертву богам и закопали там, где теперь общий корпус. И говорят, что теплыми осенними вечерами, после полуночи, они поднимаются с перекошенными, окровавленными лицами, вглядываются в окна и злобно смотрят, вскинув томогавки, – ишут новых жертв.
И в уборной надпись над туалетом, кто-то написал «У Рональда Макглинна ни хуя, ни яиц» много раз. Кто-то из Эл-Эй отправил мне видеокассету без названия, и я боюсь ее смотреть, но, наверное, посмотрю. Три раза в этом семестре я терял свой пропуск. Даме, к которой я хожу на психологические консультации, я говорю, что чувствую приближение апокалипсиса. Она спрашивает меня, как мои успехи в игре на флейте. Я не говорю ей, что бросил флейту и взял курс видео.
Кто-то спрашивает меня:
– Как дела?
– Не знаю, – отвечаю я. – А какие дела? Пункт лишения чувств.
Покойся с миром.
Люди боятся ходить по кампусу после полуночи. Индейцы на видео появляются, исчезают, снова появляются.
У Рональда Макглинна ни хуя… Ни яиц. Чувак.
– Как дела?
– …I’d be safe and warm if I was back in L. A.
Скучаю по пляжу.
Пол
– Все кончено, не так ли? – спрашиваю я в машине, которую Шон одолжил у кого-то.
Мы стоим на парковке у «Макдоналдса». На мотоцикле слишком холодно, сказал он, когда я пришел к нему в комнату. (В комнате был бардак. Кровать не застелена, на столе разбросаны браслеты, снятое со стены зеркало лежит на кресле, на нем валяются свернутые бумажки, покрытые тонким слоем белой пыли.) Он сказал, и я ловил каждое его слово:
– В ванную нельзя.
– Но мне не нужно в ванную.
– Там все заблевано, – сказал он.
– Мне не хочется в ванную, – сказал я спокойно.
Он пожал плечами. От ужина он отказался.
– Я тебе разонравился, – сказал я. – Ты нашел кого-то.
А он сказал:
– Это неправда.
И я сказал:
– Поклянись.
А он ответил:
– Клянусь.
Я сказал:
– Я тебе не верю.
Он сказал:
– В ванную нельзя.
В итоге я уговорил его на «Макдоналдс», мы сидим в машине, он сплевывает из окна, доедает кусок биг-мага, выбрасывает остальное, закуривает «Парламент». Он пытается завести машину, но на улице мороз, хотя еще только октябрь, и одолженная машина (чья это? Джерри?) никак не заводится.
– Ну? – спрашиваю я.
Я не могу есть. Не могу даже закурить.
– Да, – говорит он. – Черт подери, – орет он, ударяя по рулю, – почему же эта сука не заводится?
– Ты, конечно, не виноват, что не чувствуешь то же, что чувствую я.
– Да. Не виноват, – говорит он, по-прежнему пытаясь завести машину.
– Но моих чувств это тоже не изменит, – говорю я.
– А должно бы, – бормочет он, уставившись в лобовое стекло.
Проезжают машины, водители высовывают головы из опущенных окон, выкрикивают заказы, забирают их, едут дальше, их сменяет еще больше машин и еще больше заказов. Я дотрагиваюсь до его ноги и говорю:
– Но этого не происходит.
– Ну, мне тоже сложно, – говорит он, отталкивая мою руку.
– Я знаю, – говорю я.
«Как я мог запасть на такого урода?» – подумал я, глядя на его тело, затем на лицо, пытаясь отвести глаза от его промежности.
– Кто в этом виноват? – орет он. Он нервничает и снова пробует завести машину. – Ты! Ты разрушил нашу дружбу своим сексом, – говорит он с отвращением.
Он вылезает из машины, хлопает дверью и пару раз обходит вокруг. От запаха еды, к которой я даже не притронулся, остывающей у меня на коленях, я чувствую легкую тошноту, но не могу пошевелиться, не могу выбросить пакет. Теперь я стою на парковке. Внезапно становится очень холодно. Мы оба не можем долго оставаться без движения. Он приподнимает воротник куртки. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его щеке, что-то стряхивая. Он отворачивается и даже не улыбается. Я озадаченно гляжу в сторону. Где-то сигналит автомобиль.
– Не нравится мне такая расстановочка, – говорю я.
Уже в машине он произносит, не глядя на меня:
– Тогда уходи. Мораль сей басни?
Шон
Когда она уходила, я нюхал подушки. Ей не нравилось спать в моей кровати, та, мол, чересчур мала, чтобы спать вместе, и в конце концов это было не так важно. Я соглашался. Когда она уходила, я, нанюхавшись подушек, переходил на руки, ладони, пальцы, я вспоминал, как мы трахались, и дрочил, и кончал еще раз, думая о нас, фантазировал и придавал сексу новые измерения, чтобы он казался еще более насыщенным и безумным, нежели был на самом деле. В постели с ней я с трудом себя сдерживал. Вначале я быстренько ее трахал, а потом слезал и несколько часов пожирал ее, облизывал, не переставал обсасывать ее кисульку; у меня болел и распухал язык, натирало во рту, я зарывался в нее по подбородок, горло так пересыхало, что я даже не мог сглотнуть, и тогда я поднимал голову, задыхаясь, и буквально глотал воздух.
Чтобы на нее встал, не требовалось практически ничего. Я наблюдал, как она нагибается в одних только трусиках, чтобы что-то приподнять с пола, или подглядывал, как она натягивает футболку или свитер, высунувшись из окна, дымя сигаретой. Даже незначительное действие – она прикуривает, и мне приходится бороться с желанием схватить ее, сорвать трусики, облизать, обнюхать и проткнуть языком. Иногда желание становилось настолько невыносимым, что я только и мог, что лежать в кровати без движения, представляя себе ее тело, вспоминать, как она на меня посмотрела, и мучиться эрекцией.
Она редко со мной разговаривала и никогда ничего не говорила про секс, возможно, потому что была более чем удовлетворена, и я в свою очередь особо не распространялся. Потому в наших отношениях минусов было мало, а несогласий и того меньше. Например, мне не приходилось говорить с ней о ее стихах, которые были полный отстой, хотя парочку и отобрали для учебной литгазетенки и поэтического журнала под редакцией ее препода. Если же поэзия когда-нибудь и всплывала, я попросту говорил ей, что мне нравятся ее стихи, и вставлял что-нибудь про образность. Но разве могут сравниться какие-то стихи с этой грудью, с задницей, с ненасытным центром меж длинных ног, обвивающих мои бедра, с прекрасным лицом в слезах от удовольствия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Привет, Дент!
И я стою, опешивший настолько, что не могу засмеяться и помахать в ответ.
Так что я отправляюсь к себе в комнату под звук все так же ревущей пожарной сигнализации, мимо парочек, трахавших друг друга прошлой ночью, оцепеневших с бодуна при виде не закрывающей рта и раздирающей себе ногтями лицо девчонки в одних голубых мужских семейках и футболке с мордой Пи-Ви Германа. Я вернулся к себе в комнату – на двери записка, что звонила моя мать, и очередной флаер Комитета молодых республиканцев. Сижу, уставившись на свою кровать, раздумывая, застилал ли я ее перед отъездом? Я немного удивлен, но ошарашен вовсе не так, как ожидалось, или же как раз настолько. Лорен. И чего?..
Шон
В субботу мы затусили, отправились в Манчестер. Я, Лорен, Джуди и чувак по имени Фрэнк, с которым Джуди спала и на чьем «саабе» мы прикатили в Манчестер. Мы завалились в музыкальный магазин, погуляли, взяли девчонкам мороженого, обсудили возможность прикупить вечером экстази, которое притаранил с собой один чувак, приехавший на выходные из Канады. Мы остановились в винно-водочном и купили пару упаковок пива и бутылку вина на потом, если не найдем вечеринку или опоздаем в кино. Поужинали в итальянском заведении, где было довольно круто, и Фрэнк заплатил карточкой «Американ экспресс». Фрэнк вроде был прикольный пацан, и я к нему понемногу проникался, несмотря даже на то, что, когда я спросил его, кем он хочет быть, он на полном серьезе ответил: «Рок-критиком». Она спала с ним? До меня доходили слухи, бессмысленные сплетни, что да, но и половине того говна, которое слышишь, нельзя верить, так что я не придал этому значения. Когда я подумывал, что она, возможно, и спала с ним, я бывал не лучшего мнения о чуваке и его словах: например, он заявил, что хочет в следующем семестре отправиться по Парижской программе, потому как «терпеть не может Америку», – и тогда он выглядел таким мудачилой, который ни за что бы ей не понравился, не говоря уж о том, чтоб с ним переспать.
Мы были в итальянском ресторане, когда Фрэнк это сказал, и Лорен, проглотив смешок, быстро отхлебнула из бокала с красным вином. Я дотянулся под столом и сжал ее бедро – прекрасную длинную гладкую ножку из плоти, но все же упругое (хочется сказать «шелковистое», но не совсем) бедро. Я глядел на нее – она сводила меня с ума, и я чувствовал такое облегчение, что теперь у меня девушка с приличной внешностью и, наверное, постоянная, что в этом итальянском ресторане в Манчестере меня прям прибило, и на обратном пути в Кэмден до меня дошло – у меня встал оттого лишь, что я вспомнил, как она целовала меня вчера ночью, – что я должен сдать примерно четыре курсовые с прошлого семестра, за которые даже и не думал браться, но это было неважно, потому что я был с Лорен. Меня даже особо и не волновало, что она училась поэзии, хотя известно, что с поэтессами невозможно иметь дело. Когда она спросила меня, какая у меня специальность, я ответил «компьютеры» (и в итоге это может оказаться правдой), только чтобы впечатлить ее, и полагаю, так оно и вышло, потому что она улыбнулась, подняла глубокие голубые глаза с длинными ресницами и спросила:
– В самом деле? – И едва скрытая ехидная улыбочка искривила ее губы.
Поскольку в Манчестере нам не удалось найти ни одной вечеринки, мы покатили обратно в кампус и затусовались у нее в комнате. У меня была трубочка с хорошей травой, и мы накурились. Я собирался выкатить коксу, который вырубил до этого, но перепугался, вдруг они скорчат рожу и решат, что я на самом деле учусь на подготовительном в меде. Мы лежали на двуспальном матрасе, который занимал большую часть ее комнаты в Кэнфилде, – ноги на полу, туловище на матрасе, болтали о людях, которые нам не нравились, занятиях, на которые мы не ходили, о том, какие дурни первогодки и почему приспущен флаг. Лорен сказала, что одна девочка порешила себя прошлой ночью. Фрэнк и я засмеялись и сказали, это, мол, наверное, потому, что ей никто не присунул. Джуди и Лорен рассердились (но не слишком, трава нас успокоила и похоронила все напряжение, которое только могло быть) и сказали, что, наверное, как раз таки наоборот. По радио играли Talking Heads, REM, New Order, старенький Игги Поп. Я придвинулся ближе к ней. Она стала зажигать свечи.
Я знал, что она любит меня, и не только из-за этих записок, которые я решил не упоминать (зачем ее смущать?), но потому что, когда она смотрела на меня, было видно, я просто чувствовал, что она – единственный человек из всех, что я когда-либо знал, который не глядел сквозь меня. Только она смотрела, и взгляд ее останавливался на мне. Этому было непросто найти объяснение, но это и не играло роли. Это была не самая важная сторона дела. Дело было в ее красоте. То была всеамериканская красота, какой обладают только американские девушки с белокурыми волосами и грудями, которые есть только у американских девушек. Прекрасное соразмерное тело, худощавое, но без анорексии, кожа – молочная кожа американской аристократки, идеально чистая и нежная, чего не скажешь о ее манере речи, которая всегда казалась слегка неприличной, словно она была распутной девицей, и от этого будоражила меня еще больше. Мне было плевать на ее прошлое, на фешенебельную хуйню Парк-авеню и Верхнего Ист-Сайда, но она не сделалась ни ожесточенной сучкой, ни параноиком и не огрызалась, как это неизбежно происходит с девушками с Парк-авеню, и все, чего мне хотелось, – это смотреть на ее лицо, черты которого, казалось, чудесным образом подобраны идеально, и на ее тело, сложенное так же превосходно, если не лучше.
И я сказал ей все это тем вечером, когда мы, накурившись, лежали вчетвером на ее матрасе в темноте, и свечки догорали одна за другой, а мы слушали классические песни по радио, Джуди с Фрэнком напились, вырубились, убились, и я не мог дождаться; не мог дождаться, когда мы вернемся в мою комнату, и я быстро и тихо лег на нее, и она обхватила меня ногами и сжала. Той ночью она плакала от благодарности, жевала мои губы, ее руки соскальзывали под мои джинсы, затем поднимались по моей спине, толкая меня глубже, мы оба двигались медленно, даже когда кончали вместе; не говоря ни слова, она уткнулась лицом мне в шею; мы оба тяжело дышали; у меня все еще стоял. Я не вышел из нее, но прошептал ей что-то на ухо, ее волосы закрыли мое горевшее потное лицо. Она шепнула что-то в ответ, и именно тогда я понял, что она меня любит. И как раз тогда в темноте раздался голос Джуди, и она произнесла:
– Надеюсь, вам это понравилось не меньше нашего.
А потом я услышал, как смеется Фрэнк, и мы тоже заржали, слишком усталые, чтобы смущаться, я был все еще в ней, не желая выходить, а ее руки все так же покойно лежали на моей спине.
В воскресенье после затяжного ланча в «Брассери» на окраине города мы провели остаток дня в кровати.
Клей
После полуночи люди боятся ходить по кампусу. Кто-то под кислотой, рыдая, шепчет мне это на ухо однажды на рассвете в воскресенье, после того как я проторчал практически всю неделю на амфетаминах, и я знаю, что это правда. Этот парень в моем компьютерном классе (компьютеры сейчас моя специализация), и я вижу его в тренажерном зале, а иногда встречаю в городском бассейне на Мейн-стрит – месте, где я провожу, как считают некоторые, гораздо больше времени, чем принято. (Еще у них есть хороший солярий неподалеку.) В этом семестре я редко снимаю плеер, слушаю группы, которые развалились: Eagles, Doors, Go-Go’s, Plimsouls, потому что мне не хочется слышать про изуродованную девушку, которую нашли порезанной в Норт-Эштоне (буквально разорванной напополам) неким, как его называют городские, Эштонским Потрошителем, или про девушку в Сван-хаусе, которая перерезала себе горло в ванной комнате общежития и истекла кровью в ночь после вечеринки «Приоденься и присунь», или слышать голоса городских жертв инцеста, тупо слоняющихся по «Прайс-чопперу» – месту, где я люблю околачиваться, месту, которое напоминает мне о Калифорнии, месту, которое напоминает мне об отделе замороженной еды в «Джелсоне», напоминает мне о доме.
Я отправился на концерт Элвиса Костелло в Нью-Йорк, но на обратном пути в Кэмден заблудился. Мне не достать кабель, чтобы подключить «МТУ» в моей комнате в общежитии, поэтому я покупаю видеомагнитофон и беру клипы в дешевом видеопрокате в городе. В Нью-Йорке еще до начала семестра я покупаю подержанный «порш», так что у меня есть машина для всех этих дел. Еще некоторые боятся есть суси в Нью-Гэмпшире.
Прочее: на двери в «Паб» кто-то пишет «Пункт лишения чувств». Рип в самом деле звонит мне пару раз из Эл-Эй. Кто-то пишет его имя красным фломастером у меня на двери. Я не уверен, он ли это в действительности, потому что на кассете, которую отправила мне Блер, она уверенно говорила, что его убили. Еще она сказала, что видела Джима Моррисона в «Хаген Даз» в Уэствуде. Какое-то время я встречался с девушкой по имени Ванден, потом она покрасила раму для матраса в черный цвет и перестала со мной встречаться, потому что разглядела у меня в ванной «паука размером с Нормана Мейлера». Я не спросил ее, кто такой Норман Мейлер, и вернуться тоже не попросил. Потом я тусовался с парнем из Бразилии, но в основном ради халявного экстази. Затем была девушка с танцев из Коннектикута, которая считала себя ведьмой. У нас был сеанс вокруг бочки с пивом, и мы попытались вызвать дух старшекурсника, который перевелся в Бард. Затем раскопали планшетку и спросили, можем ли мы достать кокаин. Та выдала ответ «ОВТК». Битый час мы ломали голову, что бы это значило. Она ушла от меня к студенту-литератору по имени Джастин. Я сплю с некоторыми богатенькими парнями, с некоторыми еще более богатыми девчонками, парой из Северной Калифорнии, преподавателем французского, девушкой из Вассара, которая знакома с одной из моих сестер, девушкой, которая постоянно пьет найквил…
Еще мне нельзя раздвигать шторы, ведь я слышал историю о том, почему индейцы не смогли осесть на земле, на которой стоит кампус, – здесь, на лужайке перед общим корпусом, встречаются четыре ветра, и несколько индейцев совсем спятили, и их пришлось убить, тела принесли в жертву богам и закопали там, где теперь общий корпус. И говорят, что теплыми осенними вечерами, после полуночи, они поднимаются с перекошенными, окровавленными лицами, вглядываются в окна и злобно смотрят, вскинув томогавки, – ишут новых жертв.
И в уборной надпись над туалетом, кто-то написал «У Рональда Макглинна ни хуя, ни яиц» много раз. Кто-то из Эл-Эй отправил мне видеокассету без названия, и я боюсь ее смотреть, но, наверное, посмотрю. Три раза в этом семестре я терял свой пропуск. Даме, к которой я хожу на психологические консультации, я говорю, что чувствую приближение апокалипсиса. Она спрашивает меня, как мои успехи в игре на флейте. Я не говорю ей, что бросил флейту и взял курс видео.
Кто-то спрашивает меня:
– Как дела?
– Не знаю, – отвечаю я. – А какие дела? Пункт лишения чувств.
Покойся с миром.
Люди боятся ходить по кампусу после полуночи. Индейцы на видео появляются, исчезают, снова появляются.
У Рональда Макглинна ни хуя… Ни яиц. Чувак.
– Как дела?
– …I’d be safe and warm if I was back in L. A.
Скучаю по пляжу.
Пол
– Все кончено, не так ли? – спрашиваю я в машине, которую Шон одолжил у кого-то.
Мы стоим на парковке у «Макдоналдса». На мотоцикле слишком холодно, сказал он, когда я пришел к нему в комнату. (В комнате был бардак. Кровать не застелена, на столе разбросаны браслеты, снятое со стены зеркало лежит на кресле, на нем валяются свернутые бумажки, покрытые тонким слоем белой пыли.) Он сказал, и я ловил каждое его слово:
– В ванную нельзя.
– Но мне не нужно в ванную.
– Там все заблевано, – сказал он.
– Мне не хочется в ванную, – сказал я спокойно.
Он пожал плечами. От ужина он отказался.
– Я тебе разонравился, – сказал я. – Ты нашел кого-то.
А он сказал:
– Это неправда.
И я сказал:
– Поклянись.
А он ответил:
– Клянусь.
Я сказал:
– Я тебе не верю.
Он сказал:
– В ванную нельзя.
В итоге я уговорил его на «Макдоналдс», мы сидим в машине, он сплевывает из окна, доедает кусок биг-мага, выбрасывает остальное, закуривает «Парламент». Он пытается завести машину, но на улице мороз, хотя еще только октябрь, и одолженная машина (чья это? Джерри?) никак не заводится.
– Ну? – спрашиваю я.
Я не могу есть. Не могу даже закурить.
– Да, – говорит он. – Черт подери, – орет он, ударяя по рулю, – почему же эта сука не заводится?
– Ты, конечно, не виноват, что не чувствуешь то же, что чувствую я.
– Да. Не виноват, – говорит он, по-прежнему пытаясь завести машину.
– Но моих чувств это тоже не изменит, – говорю я.
– А должно бы, – бормочет он, уставившись в лобовое стекло.
Проезжают машины, водители высовывают головы из опущенных окон, выкрикивают заказы, забирают их, едут дальше, их сменяет еще больше машин и еще больше заказов. Я дотрагиваюсь до его ноги и говорю:
– Но этого не происходит.
– Ну, мне тоже сложно, – говорит он, отталкивая мою руку.
– Я знаю, – говорю я.
«Как я мог запасть на такого урода?» – подумал я, глядя на его тело, затем на лицо, пытаясь отвести глаза от его промежности.
– Кто в этом виноват? – орет он. Он нервничает и снова пробует завести машину. – Ты! Ты разрушил нашу дружбу своим сексом, – говорит он с отвращением.
Он вылезает из машины, хлопает дверью и пару раз обходит вокруг. От запаха еды, к которой я даже не притронулся, остывающей у меня на коленях, я чувствую легкую тошноту, но не могу пошевелиться, не могу выбросить пакет. Теперь я стою на парковке. Внезапно становится очень холодно. Мы оба не можем долго оставаться без движения. Он приподнимает воротник куртки. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его щеке, что-то стряхивая. Он отворачивается и даже не улыбается. Я озадаченно гляжу в сторону. Где-то сигналит автомобиль.
– Не нравится мне такая расстановочка, – говорю я.
Уже в машине он произносит, не глядя на меня:
– Тогда уходи. Мораль сей басни?
Шон
Когда она уходила, я нюхал подушки. Ей не нравилось спать в моей кровати, та, мол, чересчур мала, чтобы спать вместе, и в конце концов это было не так важно. Я соглашался. Когда она уходила, я, нанюхавшись подушек, переходил на руки, ладони, пальцы, я вспоминал, как мы трахались, и дрочил, и кончал еще раз, думая о нас, фантазировал и придавал сексу новые измерения, чтобы он казался еще более насыщенным и безумным, нежели был на самом деле. В постели с ней я с трудом себя сдерживал. Вначале я быстренько ее трахал, а потом слезал и несколько часов пожирал ее, облизывал, не переставал обсасывать ее кисульку; у меня болел и распухал язык, натирало во рту, я зарывался в нее по подбородок, горло так пересыхало, что я даже не мог сглотнуть, и тогда я поднимал голову, задыхаясь, и буквально глотал воздух.
Чтобы на нее встал, не требовалось практически ничего. Я наблюдал, как она нагибается в одних только трусиках, чтобы что-то приподнять с пола, или подглядывал, как она натягивает футболку или свитер, высунувшись из окна, дымя сигаретой. Даже незначительное действие – она прикуривает, и мне приходится бороться с желанием схватить ее, сорвать трусики, облизать, обнюхать и проткнуть языком. Иногда желание становилось настолько невыносимым, что я только и мог, что лежать в кровати без движения, представляя себе ее тело, вспоминать, как она на меня посмотрела, и мучиться эрекцией.
Она редко со мной разговаривала и никогда ничего не говорила про секс, возможно, потому что была более чем удовлетворена, и я в свою очередь особо не распространялся. Потому в наших отношениях минусов было мало, а несогласий и того меньше. Например, мне не приходилось говорить с ней о ее стихах, которые были полный отстой, хотя парочку и отобрали для учебной литгазетенки и поэтического журнала под редакцией ее препода. Если же поэзия когда-нибудь и всплывала, я попросту говорил ей, что мне нравятся ее стихи, и вставлял что-нибудь про образность. Но разве могут сравниться какие-то стихи с этой грудью, с задницей, с ненасытным центром меж длинных ног, обвивающих мои бедра, с прекрасным лицом в слезах от удовольствия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28