А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

И знаете – увидишь из окна вагона молодую женщину, которая нежится в лучах утреннего солнышка, и не можешь поверить, что все уже началось .
– Да, сегодня невозможно поверить, что нам придется расхлебывать ту горькую кашу, которую заварили политические единомышленники Брауна, – сказал Кроуфорд. – Я думаю, мне навеки запомнится сегодняшний вечер…
– Да! Да! Вы совершенно правы! – вскричал, поблескивая глазами-пуговками, Пилброу. Он, вместе с Кроуфордом, пустился в рассуждения об европейских событиях; бутылки быстро пустели, а Пилброу объяснял, какую именно кашу нам придется расхлебывать, – через три недели он уезжал на Балканы, чтобы увидеть все собственными глазами. Семидесятичетырехлетний старик, он был взволнован предстоящей поездкой, как мальчишка.
Когда Пилброу энергично поддержал Кроуфорда, Брауна охватила тревога; но вот старик заговорил о своих путешествиях, и Браун успокоился; несмотря на молчаливость Роя и тревожное беспокойство Винслоу, он считал, что задуманная им примирительная встреча прошла вполне удачно.
Выйдя от Брауна, мы с Роем решили прогуляться по парку. Ветерок утих, на вековых буках не шевелился ни один лист. Полная луна висела в безоблачном небе, словно огромный фонарь, воздух был напоен ароматом цветущих акаций. Рой долго молчал, а потом, как бы в утешение нам обоим, сказал:
– Сегодня ночью я усну.
Когда на него наваливалась депрессия, он не спал по четыре, а то и по пять ночей кряду. Одинокий, предоставленный собственным угрюмым мыслям, лежал он ночами в своей спальне, но наконец его нервы не выдерживали, он подымался в мою квартиру и будил меня. Не съездим ли мы к друзьям в Лондон? Или, может быть, просто отправимся гулять – на всю ночь?
Мрачная подавленность, подавленность, перемежаемая вспышками лихорадочного возбуждения, исподволь овладевала им в течение нескольких последних недель. Он не мог с ней справиться – да и как справишься с болезнью? А когда депрессия вступала в самую острую фазу, ему казалось, что он уже не избавится от нее до конца жизни.
Мы молча бродили по парку, и ночь была такая теплая, что мы словно бы осязали прогретый воздух. На вечере Рой, к счастью, почти все время молчал, и мы ушли оттуда без всяких происшествий. Но я не был уверен, что смогу и в дальнейшем удержать его от каких-нибудь рискованных поступков.
Мне подумалось, что я не забуду этого лета до самой смерти, что цветочные ароматы – и особенно запах акации – будут преследовать меня всю жизнь.

23. Несчастье

Я предполагал, что Рой сорвется на вечере у Брауна, и оказался совершенно не подготовленным к его вспышке, когда он в самом деле сорвался.
Это случилось через две недели, в субботу. Я проснулся довольно рано и сразу вспомнил, что на сегодня у нас назначено заседание Совета, посвященное результатам экзаменов. Мы уже получили сведения о тех студентах, которые сдали экзамены досрочно, но официальные отчеты университет рассылал чуть позже.
Я знал, что университетский курьер приходит в колледж без четверти девять, и но стал дожидаться появления Бидвелла. Утро было тихим и безоблачным; я пересек дворик и получил в привратницкой объемистый пакет; взяв его, я увидел входящего в привратницкую Брауна – слегка запыхавшегося и даже не снявшего с брюк велосипедные зажимы: он приезжал в колледж на велосипеде.
– Надеюсь, нас ждет не слишком много огорчений, – проговорил он, вскрывая адресованный ему пакет.
– Слава богу, пронесло! – воскликнул он через несколько секунд. – Слава богу!
– Что это вас так обрадовало? – спросил я.
– Юный Тимберлейк не провалился, – ответил Браун. – Они признали его работу удовлетворительной и, между нами говоря, руководствовались при этом скорее добротой, чем беспристрастием. Ну, как бы там ни было, сэру Хорасу не в чем нас упрекнуть. А ведь если б его племянник провалился, это была бы самая разорительная в истории колледжа неудача. Должен признаться, что с моих плеч свалился тяжелый груз.
Лучший ученик Брауна, блестяще сдав экзамены, мог рассчитывать на диплом с отличием.
– Я знал, что он тоже меня не подведет, – радостно сказал Браун.
Он склонился над ведомостью, отмечая галочками фамилии студентов-историков, и вдруг тихонько присвистнул.
– А Дика Винслоу даже не включили в список. Он, видимо, безнадежно срезался и диплома не получит. К нему они почему-то доброты не проявили. Очень странно. Позвоню-ка я прямо сразу в экзаменационную комиссию. У меня был случай, когда фамилию одного студента не включили в ведомость просто по ошибке.
Он ушел звонить, а вернувшись, с грустью покачал головой.
– Бесполезно, – проговорил он. – Они сказали, что не обнаружили у него решительно никаких знаний и способностей. Я, конечно, не предполагал в нем особенных дарований, но чтобы так – «решительно никаких знаний и способностей», – этого я, признаться, не ожидал.
Собрание было назначено на одиннадцать тридцать. Профессорская постепенно наполнялась, и по ней гуляли приглушенные шепотки о провале Дика. Вновь пришедшие первым делом спрашивали у коллег, знают ли они эту новость. Кое-кто говорил, не скрывая злорадства, кое-кто – сочувственно, кое-кто – равнодушно. Наконец на пороге профессорской появился Винслоу – он, как всегда, нес в руке университетскую шапочку, но не размахивал ею. Тяжело шагая и опустив голову, он подошел к своему креслу.
– Доброе утро, Винслоу! – весело крикнул ему Гей, еще не знавший о постигшем его несчастье.
– Доброе вам утро. – Ответ Винслоу прозвучал тускло и безжизненно.
Деспард-Смит уже встал, чтобы объявить заседание открытым, но Гей поспешно сказал:
– Разрешите мне сделать небольшое вступление. Я хочу подарить нашему колледжу – нашей великолепной библиотеке – экземпляр моей последней книги. Надеюсь, я не ошибусь, предположив, что члены Совета уже успели ее купить? Надеюсь, вы купили ее, Браун? Надеюсь, вы купили ее, Кроуфорд?
Он неловко поднялся с кресла и положил книгу перед Деспардом-Смитом.
– Пока нет, – сказал Кроуфорд, – но я видел одну или две рецензии.
– Да-да, рецензии, – немного растерянно проговорил Гей. – Но в этих первых рецензиях не чувствуется, знаете ли, истинной заинтересованности…
Его растерянный тон отвлек мои мысли от Винслоу, и я подумал, что старик по-настоящему волнуется – несмотря на всегдашнюю самоуверенность, он до сих пор не мог без волнения думать о том, как примут его очередную работу. И от возраста это чувство не притупилось – наоборот, стало даже как будто острей.
Через несколько минут началось собрание. Нам надо было обсудить два вопроса, касающихся церковного прихода, и несколько финансовых. Когда дело дошло до финансов, Деспард-Смит сказал, что хотел бы выслушать мнение казначея.
– Не вижу в этом необходимости, – пробормотал Винслоу. Он даже не поднял головы, не глянул на нас. Зато все члены Совета смотрели на него с нескрываемым любопытством.
Джего как старший наставник сделал подробный доклад о результатах экзаменов. Он переходил от предмета к предмету, строго следуя кембриджской традиции – математика, классическая филология, естественные науки… Члены Совета знали лишь по десять-пятнадцать студенческих фамилий, но Джего с таким увлечением говорил о каждом выпускнике, что увлек все собрание. История. В профессорской стало удивительно тихо.
– …Хочу обратить внимание коллег на замечательный и вполне заслуженный успех одного из наших студентов, – гортанно басил Джего. – Мы знаем, какие серьезные трудности ему пришлось преодолеть, чтобы поступить в университет. И я уверен, господин председатель, со временем мы будем гордиться тем, что этот юноша воспитывался в нашем колледже. – Потом, с усмешкой упомянув о героических усилиях Брауна, который подготовил Тимберлейка к экзамену, Джего заглянул в свои записи, на мгновение запнулся и быстрой скороговоркой закончил: – Ну вот, про историков мне сказать больше нечего. – После этого он сразу же перешел к другому предмету.
Джего проявил благородство, а может быть, даже милосердие, по я не понял, как к этому отнесся Винслоу. Он сидел не шевелясь, по-прежнему опустив голову вниз. Возможно, он просто не слышал, о чем говорилось на собрании. Сам он упорно молчал, и, когда мы оценивали годовую работу колледжа, ему пришлось напомнить, что он обязан принять участие в официальном голосовании.
В час дня, когда мы сделали перерыв, нам подали холодный ленч; но почти все члены Совета очень проголодались и ели с большим аппетитом. Винслоу закусывал стоя, повернувшись лицом к окну. Я заметил, что Рой смотрит на него с горестным сочувствием. За последние две недели он помрачнел еще сильнее и старательно уклонялся от разговоров с коллегами. Увидев, что он пристально наблюдает за Винслоу, я почувствовал тревогу; но когда кто-то предложил ему распить бутылку вина и он отказался, тревога отпустила меня: я решил, что он в состоянии сдерживаться.
После ленча Джего сделал доклад о предварительных экзаменах. Ему задали пару вопросов, высказали несколько высокопарных критических замечаний, а потом поздравили с успехом.
– Разумеется, те молодые люди, чьи работы признаны всего лишь посредственными, не делают чести нашему колледжу, – подводя итог, сказал Деспард-Смит. – Однако в общем и целом мы можем считать, что наши питомцы успешно закончили курс. Я правильно уловил вашу мысль, старший наставник?
– Не совсем, господин председатель. По-моему, мы можем гордиться их успехами.
– Вы согласны с этим, наставник? – спросил Деспард-Смит Брауна.
– Совершенно согласен, – ответил Браун. – И хочу обратить внимание коллег на замечательную организационную работу декана.
Меня неожиданно поразило слово «питомцы», и до самого конца собрания, которое, впрочем, кончилось довольно быстро, я размышлял об изменениях в нашем языке. Деспард-Смит пользовался лексикой девяностых годов – нынешние преподаватели сказали бы не «молодые люди», не «питомцы», а «дипломники» или «выпускники», в то время как сами студенты называли себя в конце тридцатых годов «парнями» или «ребятами». В нашей профессорской забавно перемешивались языковые стили разных эпох. Старик Гей, например, говорил «наверно», когда мы сказали бы «обязательно» или «наверняка» – «так вы наверно придете завтра в колледж?» – это слово сохранилось вето лексиконе с семидесятых годов прошлого столетия. Пилброу, стараясь не отставать от века, пользовался по большей части новейшими речениями, а вот Деспард-Смит до сих пор сохранял верность стилю девятнадцатого века: он постоянно повторял «ей же богу», «милейший молодой человек», «сударь мой», «питомцы». Кроуфорд очень любил выражение «ученые занятия» – так говорили при Эдуарде VII. Короче, слушая речи членов нашего Совета, можно было реконструировать при желании лексику самых разных эпох.
Между тем собрание кончилось. Я хотел дождаться Роя и поэтому не торопился уходить из профессорской. Винслоу неподвижно сидел за столом, как будто у него не было сил, чтобы встать. Через несколько минут мы остались в профессорской втроем – Рой, Винслоу и я. Рой не сказал мне ни слова, даже не посмотрел на меня – он подошел к Винслоу и сел с ним рядом.
– Я всей душой сочувствую Дику, – проговорил он.
– Вы очень добры.
– И вам тоже – потому что вам пришлось сидеть на этом дурацком собрании. Уж я-то знаю, как это невыносимо в несчастье – быть у всех на глазах, да еще и слушать о себе людские пересуды.
В голосе Роя звучало неподдельное страдание, и Винслоу удивленно посмотрел на него.
– Их пересуды гроша ломаного не стоят, но человеку-то хочется, чтобы его оставили в покое, – с надрывом продолжал Рой. – Так нет же, у нас не хватает на это благородства! Да я и вообще-то не верю в человеческое благородство. А вы? Вы верите, Винслоу? Вы знаете, что они все сейчас думают, знаете? «Ну, теперь-то у него поубавится спеси», – вот что они все сейчас думают. Они прекрасно помнят, как вы умели их осадить. А теперь толкуют друг другу, что вы, мол, просто заносчивый грубиян, и ничего больше. Да только не заслуживают они никакого внимания. Никто из нас не заслуживает.
Его звонкий голос срывался от лихорадочного возбуждения. Винслоу молча смотрел на него. Потом сказал:
– Слова людей всегда заслуживают внимания, молодой человек.
– Ну, разумеется! В словах людей всегда есть доля правды – про кого бы они ни говорили! – Рой расхохотался.
Я уже шел к нему вокруг стола, чтобы хоть как-нибудь, хотя бы силой, остановить его. Он заговорил о сплетнях про него и Джоан. Я схватил его за плечо, но он оттолкнул меня. Он сказал, что в трепотне Найтингейла тоже есть доля правды.
– Хотите знать всю правду? – вскричал Рой. – Мы оба страдаем. Может быть, вам станет немного легче…
– Успокойтесь, Калверт! – решительно перебил его Винслоу. – Не хочу я ничего о вас знать.
– Вот поэтому-то я вам все и расскажу! – На столе перед Винслоу лежал листок чистой бумаги. Рой придвинул его к себе и начал быстро писать. Я попытался помешать ему. Он выругался и крикнул:
– Отстань, Льюис! Мне надо написать признание! – Он был как в лихорадке. – Только для Винслоу. – Он написал что-то еще, расписался и с кривой усмешкой протянул листок казначею.
– У вас был кошмарный день! – воскликнул он. – Храните этот листок, он всегда подтвердит вам, что люди не стоят никакого внимания!
Рой торопливо попрощался и ушел.
– Н-да, мучительная сцена, – сказал Винслоу.
– Через несколько минут он придет в себя.
– Вот уж никогда не подумал бы, что Калверт способен устроить такое позорное представление. И это что же – не в первый раз?
Передо мной стояло две задачи – во-первых, по возможности оправдать Роя и, во-вторых, не навредить Джего. Я открыл Винслоу только часть правды, а кое-что счел за благо скрыть. Я сказал, что никогда не видел Роя в таком состоянии. Сказал, что его вспышка просто ошеломила меня. И вместе с тем объяснил, что Роя измучили страдания ректора – из-за этого-то он, по-видимому, и сорвался.
– Его считают серьезным ученым, – проговорил Винслоу. – И мне всегда казалось, что он очень приятный молодой человек – хотя одно время меня, признаться, несколько смущало его поведение.
– Я уверен, что в его поведении не было ничего недостойного.
– Вы знаете его лучше, чем я, – сказал Винслоу. – Надеюсь, вы правы. И мне кажется, что вам надо убедить его как следует отдохнуть этим летом.
Винслоу прочитал записку Роя. Потом спросил:
– Так, значит, эти слухи имеют некоторые основания?
– Я ведь не читал его записку, – ответил я. – Но нисколько не сомневаюсь, что слухи сильно преувеличены. Нельзя забывать, что их распространяют люди, которых гложет зависть.
– Возможно, – сказал Винслоу. – Вполне возможно. Однако если они получат это свидетельство, то член Совета Рой Калверт едва ли удержится в нашем колледже. Его наверняка отсюда выживут.
– И вам этого хочется?
– Я не утверждаю, что мне этого хочется. С ним иногда приятно поговорить, и многие считают его серьезным ученым – чего никак не скажешь про некоторых наших коллег. Нет, я не утверждаю, что мне этого хочется. Но мне, знаете ли, не хочется, чтобы ваш кандидат стал ректором.
– Вы имеете в виду, что если вы обнародуете эту записку, то партия Джего уменьшится?
– Совершенно верно.
– Я уверен, что вы этого не сделаете, – сказал я.
– Почему же?
– Да потому, что вы знаете, из-за чего Калверту было сегодня так тяжко. Уже одного этого достаточно…
– А если конкретней?
– Могу и конкретней. Мы оба знаем, что Калверт был сегодня не в себе. Его истерзало сострадание – он видел, что вы мучаетесь, а другие этому радуются. Кто, кроме него, отнесся к вам с сочувствием?
– Меня не интересует, сочувствуют мне люди или нет, – отрезал Винслоу.
Тогда я сказал:
– Кто, кроме него, посочувствовал горю вашего сына? Вы прекрасно знаете, что Калверта очень расстроила его неудача. А кто еще отнесся с сочувствием к вашему сыну?
Я решил извлечь пользу из его несчастья. Он казался совсем обессиленным. Он опустил голову и долго молчал. Потом измученно пробормотал:
– Так что мне с этим делать? – Кивком головы он указал на записку.
– Это уж вы решайте сами, – сказал я.
– Наверно, лучше всего отдать ее вам, – проговорил Винслоу.
Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть, как я бросил записку в камин.

24. Спор в летних сумерках

Распрощавшись с Винслоу, я пошел к Рою. Он лежал у себя в кабинете на кушетке, умиротворенный и успокоившийся.
– Сильно я всем навредил? – спросил он.
Он был счастлив . Меня это, впрочем, ничуть не удивило – я превосходно изучил все стадии его недуга: они чередовались в неизменной последовательности. Первая стадия – тоскливая подавленность – продолжалась обыкновенно несколько недель или даже месяцев; потом ее сменяла вторая, при которой подавленность перемежалась иногда вспышками лихорадочного возбуждения, – их-то мы с Роем больше всего и боялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38