- Возможно, и-эх, возможно... А ты, наверное, дай тебе все, что я имел: успех, деньги, бабы... Ты бы все равно на обочину прибился бы. Что ты там нашел?
- Слушай, и насчет женщин ты преувеличиваешь. Не все же одни студенческие свадьбы по-собачьи. Ты просто испугался сильно.
- Страшно, Елисеюшка, ужас, особенно по ночам, - тихо подвывая, прошептал Есипов. - Хоть один бы шанс! Кто бы помог?
Его помутневшие глаза впились в Елисея. Смотрел он с отчаяньем и, казалось, вот-вот его охватит безумие, глубокое, темное, как омут.
-А ты, можешь, - горло его задушено хрипело, - вернуть?.. Хоть немножечко?
- Что вернуть? - Елисей сделал вид, что не понял. - Прошлое? У меня там радости мало. Ты, наверное, не так понял меня?
- А простить можешь?
- Для меня, что было - утратило смысл, - сказал Елисей. - Сейчас вспоминать смешно, да и глупо.
Господи, только сейчас он стал понимать, как по-идиотски они выглядели тогда со стороны, из человеческой жизни.
Есипов поник и долго сидел, тяжело посапывая, бессмысленно глядя на свой живот. Голова его стала слегка раскачиваться, как у китайского болванчика. Он, кажется, уже забыл о существовании Елисея. Но затем его веки дрогнули.
- А я надеялся, - проговорил мрачно Есипов, - картину твою вспомню и легче становится. Есть в тебе что-то, уверен.
- Что-то, может, и есть - сказал Елисей, вспомнив, как недавно приловчился по вечерам усыплять дочку. Она расшалится, крутится в постели, смеется, а Елисей мягко положит ладонь ей на головку, проведет ласково по теплому лбу - и дочка затихает, глаза вдруг задумчиво потемнеют, а там и веки опустятся, и она уже спит.
- Поможешь? - встрепенулся Есипов, с надеждой ловя взгляд Елисея.
- Ты меня не понял. Как я тебе помогу?
Есипов помрачнел и снова скис. С минуту он молчал, потом засопел чаще и сильнее, глаза его приоткрылись:
- Врешь ты все... Я, когда припрет по ночам, вспоминаю тебя... размышляю. Один раз ярко так увидел тебя, вот, как сейчас. Знаешь, легче становится... Что это?
- Не знаю, - ответил Елисей и пожал плечами. - Я тут ни при чем. Помочь тебе не могу.
Есипов крутанул головой, словно ворот душил его, протяжно вздохнул. Какое-то время он молчал.
- Да, совсем забыл. - Он поднял голову. - Донимают тут меня разные шоумены. Хотят детей, юных художников разных национальностей собрать. Показать, поддержать, в духе дружбы народов. Я думал, может, тебе интересно будет. Своих вундеркиндов подключишь. Подумай, позвони.
Он тяжело навалился руками на стол, поднялся и, не оборачиваясь, поплелся к двери.
С облегчением Елисей вышел на улицу. За гребенкой крыш домов, крон деревьев, в той стороне, где текла Москва-река, виднелась громада Белого дома, выстроенного несколько лет назад. Его белизна бросалась в глаза на общем сером фоне. Верховное здание не существующего государства Россия, не существующей власти, которую играл какой-нибудь полуотставной партийный начальник - по контрасту с броским сиянием здания - незаметный, серый, невозмутимый и бестрепетный, как покойник. Кто бы он ни был, его почти не знали, как случайного знакомого, с которым много лет не приходилось встречаться, его не помнили, не замечали.
Сейчас в сторону Белого дома шли люди. Они почти терялись среди массы будничной толпы, втекающей и выползающей из горловины метро. Их редкая цепочка становилась заметна лишь на тихой боковой улочке, обычно безлюдной и спокойной. А тьма людей, живущих на неоглядных пространствах, или ничего не знали, или могли только ждать решения всеобщей участи. Елисей подумал, что заблуждаются все. И те несколько начальников, готовых отдать любой гнусный приказ, и те немногие тысячи людей, не желающих покориться, и те миллионы, которые безвестно и безмолвно ждут развязки. Плывущий корабль не может сразу изменить курс. Чем массивнее корабль, чем больше на нем народу, тем труднее разворачивается он. А если найдется безумец, желающий вопреки всему рвануть корабль в сторону любой ценой, то он сможет повернуть корабль лишь ломая его, калеча - и, пожалуй, потопит со всей командой и пассажирами.
Начал крапать мелкий дождь. Капли монотонно стучали по зонтику, приглушая гул встревоженного города. Брусчатка спуска с площади тотчас заблестела и стала сочиться мелкими ручейками. Елисей почувствовал желание хоть немного заглянуть вперед, предугадать события. Но поймал себя на том, что слишком велик соблазн придумать будущее, не похожее на гнусную реальность. Очень хотелось подправить ответы. Наконец он решил, что проще ждать естественной развязки, потому что знание даже самого неприятного исхода не заставит отказаться от шага навстречу любой судьбе.
В метро снова всплыл разговор с Есиповым. С ним что-то стряслось, и его болезненное томление передалось и Елисею. Будет ли и у него, подумал Елисей, похожий холодный и липкий страх? Может, в последний момент?.. Есипов говорил о картине, что Елисей оторвался от трясины темноты и летит вверх. А может, Елисей тоже увяз?..
На противоположном эскалаторе он заметил невзрачную худенькую девчонку, жалкую, с робкими щуплыми плечами. Ее темные глаза на осунувшемся лице смотрели подавленно и обречено. Она ему напомнила Раису, студентку с актерского. Почти все годы его краткого студенчества она мелькала в отдалении. Знал, что в насмешку ей дали кличку "колхозница", потому что была она из ставропольского села, талантливая, разбитная, но никак ее худоба, сумрачность облика не вязалась с экранным образом советской колхозницы. Лишь однажды столкнулся с ней. Есипов затащил его в канун ноябрьских праздников в общагу. Там шел хоровод возлияний и блужданий по комнатушкам, пока не очутились в компании с Раей. К полуночи в коридоре, по пути из сортира, Валерка навалился на Елисея и промычал ему в лицо, пьяно водя глазами:
- Хочешь, я перепихнусь с Райкой?
Елисей запнулся, перед глазами возникла жалкая фигура Раи.
- Почему я должен хотеть этого? - едва нашелся Елисей.
Валерка отшатнулся, помял губами, махнул рукой и наконец, вздохнув, сказал:
- Должна мне, сука, не отдает, - помотал головой, добавил: - не отдаст... мне как раз хочется, пойду... помну цветочки.
Войдя в комнату, Елисей подсел к столу, за которым не прерывались дебаты о судьбах киноискусства, а Валерка полуобнял Раю, сначала говорил ей что-то на ухо, потом гоготал, целовал в шею... скоро они исчезли.
Под утро Елисей оказался за столом в одиночестве. Валерка только что вышел в коридор, студент, один из хозяев комнаты, лежал без чувств на кровать. И тут Елисей увидел, что на другой кровати, прислонившись к железным прутьям спинки, сидит Рая и смотрит со злобой на него.
- Есипов - сволочь, - пробормотала она глухо и добавила: - Все вы сволочи... хотя ты, может, и не сволочь.
Медленно она встала, держась за спинку, постояла, потом приблизилась к столу и села напротив.
- Мне почему-то жалко тебя, - сказал Елисей.
Ее глаза мутно и бесчувственно смотрели на него.
- Хочешь, пойдем со мной?
- После Есипова не могу.
Она удивилась, ее глаза округлились и прояснели, ожили, потом она засмеялась, затем ее лицо дрогнуло и потекли слезы.
- Может, ты и прав. Он - скотина, и я - скотина.
- Нет, ты не скотина, ты потерянная.
Она фыркнула и уронила голову, долго сидела, тяжело вздыхая.
- Брось ты, - наконец сказала она. - Не жалей меня. Таких скотов перевидала, и сама стала... Два года назад бригадир меня в лесополосе поймал, снасиловал, и потом прохода не давал, а ведь я лучшая в самодеятельности в районе была... Уехала наконец.
С этого дня Елисей порвал с Валеркой, отодвинулся от него. А через какое-то время придумал написать ему письмо, решил написать о природе зла. Еще за год до этого, после ввода войск в Чехословакию, стал задумываться об этом. Удивляло, мучило, что однажды августовский покой подмосковных дней с жарой, купанием, друзьями, девушками должен был прерваться смутными и злыми объяснениями, что кто-то не хочет, упрямится, а их надо заставить, грозить им, спасать их. По телевизору мелькали кадры, в которых обезумевшие люди метались по площадям и улицам, в их лицах горела ярость, а потом дикторы спокойно объясняли. Ловил себя на чувстве ненависти к тем людям, которые не хотели понять, что им желают добра, возникало желание уничтожить их... В такие моменты старался оттолкнуть все болезненные впечатления и мысли. Он написал Валерке: "Валерка, пойми, зло - такая же реальность, как кусок хлеба, башмак. Изуродуй человека злом - и он будет всегда жить с тобой рядом, норовить напомнить о себе, отомстить. Добей его - и ты поймешь, как просто убить, как легко сломать живую плоть. А зло уже на ступень выше. Зло - порождение слабоумия, бессилия, импотенции. Если бы зло было бы всесильно - человечества уже не было бы. Если мы существуем, значит, добро всесильно".
Дальше Елисей сумбурно, сбивчиво добавил про чехословацкие события, об ошибке правительства, о грядущих бедствиях.
Письмо Валерка потерял, сообщил об этом мельком, безразлично, шаря вокруг скучными глазами. А потом началась эпопея с исключением из института. Кто-то нашел и отнес письмо в партбюро...
С Ларисой и дочкой он столкнулся у подъезда дома. Аля, натягивая капюшон куртки, выскочила первая, резво, с криком, немного походила на засидевшегося дома щенка, с визгом и дрыганьем хвостика вылетающего на улицу. Лариса с зонтом вышла степенно, как подобает беременной женщине. На лице явно проступала тревога и за Алю, которая вот-вот споткнется и обдерется об асфальт, и за второго ребенка, которого она еще носит в себе. На ее лице промелькнула радуга узнавания: радость, улыбка, озабоченность, беспокойство.
- Если хочешь есть - там на кухне. Мы уже перекусили.
В лифте снова подумал о том, что заводить сейчас ребенка - безумие. Хотя не больше ума можно обнаружить и в самой женитьбе. Можно ли вообще найти что-нибудь умное в жизни? Достаточно глянуть в окно, выйти на улицу, включить радио или телевизор. Ничего, кроме безумия: частичного или полного. Мысль очень актуальная, усмехнулся Елисей, особенно, когда по улицам Москвы ползают танки и бэтээры, а по тротуарам бредут ошалелые горожане.
Одной из причин - как он догадывался, - по которой жена хотела второго ребенка, было желание покрепче привязать его к семье. Младенец спутает их по руками и ногам. Даже помешательство бессонных ночей под вопли грудничка не достанет для того, чтобы разорвать порядком ослабевшие семейные узы, которые раньше готовы были бы лопнуть от малейшего дуновения, неприязненного взгляда, резкого слова.
Была ли любовь? Была. Не ослепление, которое через время схлынет, оставляя опустошение и недоумение. Было открытие по-детски доверчивой, радостной души, которая казалась легкой, воздушной, как счастливое детское воспоминание, как детская фотография, поймавшая миг радости, счастья, солнца, вздернутых легким ветром кудряшек. Потом все исчезло, заилилось мелким и липким мусором жизни. обернулось просто далеким отблеском детской наивности и чистоты.
Телефон зазвонил, когда Елисей только открыл дверь.
- Елисей Иванович? - услышал он незнакомый женский голос, когда снял трубку. В нем звучали потусторонние нотки, похожие на донесенные ветром колокольные удары, неизвестно откуда взявшиеся среди загородной пустоты, в диком поле: то ли из невидимого за лесом села, то ли свалившиеся прямо с нахмуренных тучами жутких небес. - Я по поручению Светланы Алексеевны. Вы друг Фердинанда Константиновича. Он сегодня скончался в больнице. Похороны после путча, двадцать второго...
Ухо жалила пустота шорохов и скрипов в телефонной трубке, горло Елисея судорожно напряглось, свободная рука вздрогнула, словно доискиваясь не хватающих слов...
- До свидания, - всплыло из молчания трубки и утонуло в мертвой тишине.
"После путча? Почему двадцать второго? Что хотел утром сказать мне Фердинанд? Он звонил последний раз. А меня не было". Елисей словно увидел его оплывающее грузное тело, раздавленное болезнью, страданием. Могло ли в его последние слова вместиться все, что составляло уходящую жизнь, бесчисленную череду дней, рассветы и ночи, осенний морозный воздух Москвы, когда тринадцатилетним мальчишкой с приятелем уходил на неведомый фронт, уходил на смерть, которая пожрала всех его попутчиков, помиловав двух пацанов? "Что он хотел сказать?.. Кто мне звонил, и почему - после путча, двадцать второго?"
- Не ходи на похороны, я плохо себя чувствую, - услышал Елисей голос жены за спиной.
Он оглянулся, и ему показалось, что в коридоре мелькнул ее силуэт, покатые маленькие плечи, полные руки и ноги, которые природа чудесным образом наградила сходством с ногами древнегреческих красавиц, высеченных из мрамора их пылкими любовниками-камнерезами. Тут же озарило, что жена - на улице с дочкой. Не могла она говорить в коридоре. Он оглянулся: в коридоре мелькнула тень, значит, вернулась. Елисей встал.
К нему подошла жена. Прильнула, окутав своим теплом.
- Меня беспокоит Аля. Чихает что-то. - Ее озабоченное лицо вдруг осветилось улыбкой, она засмеялась. - Смешная такая. Говорит, зимой снег падает для того, чтобы быстрей земля заснула и вспоминала о лете.
Лариса снова прижалась к нему. Он видел ее короткие, вьющиеся пряди волос на затылке, смявшийся ворот халата.
- А Мишутка совсем похож на медвежонка, даже пищит баском, - она снова засмеялась. - Я ведь говорила: не надо ходить на похороны. У меня душа болела. Ох, забыла! - воскликнула она и исчезла в коридоре.
Он остался один посреди комнаты, ощущая ее тепло, оглянулся на телефон. Никак не мог понять, о каком Мишутке она говорила. Может, какую-нибудь знакомую с ребенком в подъезде встретила?
Елисей хотел ее спросить, окликнул, но она не ответила. Заглянул в коридор, прошел на кухню, зашел в другую комнату. Ларисы не было.
***
После путча, утром двадцать второго августа Елисей стоял у ворот больницы. Никого кругом не было, и он стал прохаживаться по дорожке, чтобы скоротать ожидание. В небе легко всплывали пухлые перины облаков, солнце слабеющим золотом озаряло улицу, корпуса больницы, траву, редкие деревья за оградой. Черные стрижи еще плавали неустанно в небе. Их крики через несколько дней умолкнут, они исчезнут до нового лета. Вместе с ними исчезнет душа Фердинанда. Человека с явно неуместным в нашей жизни именем, чрезмерной полнотой, несуразностью, трудно объяснимой жизнью человека, исторгнутого их общего потока. Но ведь зачем-то судьба вырвала его из тысяч ополченцев, приговоренных к смерти! Продлила его жизнь на пятьдесят долгих лет. Уместила в них голод войны, бедное и веселое студенчество, несколько лет хождений на заводишко в инженерной должности. Ненадолго занесло в милицию: темные задворки, бандиты, карманники, битые небритые рожи, драки, ножи, кровь...Что еще, вспоминал Елисей. Очерки о милиции в газете, в журнале. Редакционные кабинеты. Веселые, молодые журналисты. Потом коротенькая повесть о молодом милицейском опере. Третья премия министерства внутренних дел. Соседство на вручении премий с признанными мастерами, их похлопывания по плечу, усмешки. Голова кружилась от опьянения мечтами...
За ними - неудачная женитьба, развод. Безрезультатное топтание по редакциям, около литературные пересуды по издательским коридорам с табачным чадом. Планы поблекли. Мэтры перестали узнавать, да и надоело просительно топтаться перед ними. Остались сиротское именование литератором, редкие командировки от журналов в провинцию в поисках положительных образов советской действительности.
Со смехом Фердинанд часто рассказывал о начальнике отделения из Рыбинска, который привадил его рыбалкой да охотой. Покашливая булькающим смешком, пуская витые клубы дыма, Фердинанд говорил: "А после первой бутылки майор, стуча ритм сжатыми кулаками по крышке стола, кричал: "Артиллеристы, Сталин дал приказ". Лицо Фердинанда страшно искажалось, изображая гримасу майора, глаза безумно выпучивались, заполнялись диким буйством, и он сам уже кричал, не видя косых изумленных взглядов прохожих: "Артиллеристы, Сталин дал приказ".
Прошлой осенью он и Елисея вытащил на охоту. Сначала была предрассветная электричка с холодными сквозняками, помятыми лицами ранних пассажиров. Потом автобус - и тлеющая будущим утром глухая тишь. Ватная муть облачной пелены, налегающей над полем, серой кромкой осеннего неба. Казалось, рассвет так и заглохнет в толще облаков...
Елисея окликнули, и он очнулся, увидел жену Фердинанда, рядом с ней высокую худую старуху в черном и такой же худой пожилой мужчина, державший старуху под руку.
Они пошли к больничному моргу. Потянулось ожидание, он несколько раз прочитал хамское объявление о том, что "трупы выдаются" с такого-то по такой-то час, кроме воскресения. С выдачей трупов администрация не торопилась, и в комнате становилось все теснее от родственников, прибывающих к раздаче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25