Бесконечное - это материя, оно не
охватывает, а охватывается; в случае интенсивной бесконечности мы имеем
определенную величину, допустим, отрезок известной длины, ограниченный
двумя точками - границами, полагающими ему предел (границы эти суть момент
формы), т.е. охватывающими его. Здесь бесконечное охватывается своими
"концами", деление происходит внутри охваченного. Напротив, когда речь идет
об экстенсивной бесконечности, то величина неограниченно растет, и
охватывать тут должна была бы уже не форма (ибо тут границы нет, она
убегает в бесконечность), а сама материя, что, согласно ранее сказанному,
невозможно.
Одним словом, величина может бесконечно уменьшаться, но она не может
бесконечно расти. Обратное мы имеем в случае числа: оно может бесконечно
расти, но не может бесконечно уменьшаться; ведь его нижний предел - единица
- не может быть превзойден, иначе оно перестанет - для грека - быть числом.
Эту "обратную зависимость" числа и величины Аристотель характеризует в
следующем отрывке, вскрывая при этом их глубокую внутреннюю связь: "...для
числа имеется предел в направлении к наименьшему, а в направлении к
наибольшему оно всегда превосходит любое множество, для величин же
наоборот: в направлении к большему бесконечной величины не бывает. Причина
та, что единица неделима, чем бы она ни была... А в направлении к большему
множеству всегда можно продолжать мысль, так как дихотомические деления
величин бесконечны". Последняя фраза этого отрывка может вызвать
недоумение: ведь Аристотель всегда отличает число (множество) и величину, а
тут они как бы отождествляются. В действительности же здесь, конечно,
никакого отождествления нет, а скорее устанавливается именно что-то вроде
"обратной зависимости": Аристотель рассматривает процесс дихотомического
деления определенной величины как процесс порождения числового ряда. Здесь
хорошо видна связь двух "пределов": тот самый предмет, который служит
нижним пределом числового ряда - единицей, является верхним пределом для
величины; так что мера для числа - его единица - оказывается мерой и для
величины, образно говоря, ее единицей; только для числа единица - это
начало счета, а для величины - конец ее роста. Без меры же, по Аристотелю,
нет ни числа, ни величины.
Из этих размышлений Аристотеля непосредственно вытекает известное положение
в его физике, а именно что не может существовать бесконечное, чувственно
воспринимаемое тело. Аргументация Аристотеля в пользу этого положения
проливает дополнительный свет также и на рассмотренный нами тезис о
невозможности величине быть не только бесконечно большой, но и становиться
сколь угодно большой: "Что такое тело вообще невозможно, ясно из
следующего. По природе все воспринимаемое чувствами находится где-нибудь, и
есть известное место для каждой вещи, одно и то же для части и для целого,
например, для всей земли и для отдельного комка, для огня и для искры. Так
что если бесконечное тело однородно, оно будет неподвижным или вечно будет
передвигаться. Однако это невозможно: почему оно будет внизу, а не вверху
или где бы то ни было? Я имею в виду, если будет, например, комок, куда он
будет двигаться или где будет пребывать? Ведь место сродного ему тела
бесконечно. Может быть, он захватит все место? А каким образом? Какое же и
где будет его пребывание и движение? Или повсюду он будет пребывать? Тогда
он не будет двигаться. Или повсюду он будет двигаться? Тогда он не
остановится".
Как видим, по Аристотелю, невозможно мыслить бесконечное тело, так как
невозможно определять движение иначе чем через место. Возникает вопрос,
идет ли речь о том, что бесконечную величину невозможно помыслить или же ее
невозможно себе наглядно представить. Поскольку у самого Аристотеля идет
речь о "бесконечной величине, воспринимаемой чувствами", то естественно
возникает соображение, что "в его аргументации против возможности
бесконечно большого значительную роль приобретали чувственная наглядность и
представимость. Он не мог, например, представить себе, чтобы бесконечно
большое тело могло совершить оборот в конечное время" (Зубов В.П.
Аристотель. С. 118). С этим соображением В.П. Зубова, однако, невозможно
согласиться, хотя сам способ связи мышления и чувственного созерцания в
философии Аристотеля очень своеобразен и затрудняет однозначное решение
подобных вопросов. Тем не менее в данном случае можно показать, что речь
идет у Аристотеля не просто о невозможности созерцания бесконечно большего
тела. Ведь он не допускает не только актуального существования бесконечно
большой величины, но даже и потенциально-бесконечного возрастания ее, хотя
в последнем случае созерцанию подлежит не сама величина, а процесс ее
возрастания, ничем - для созерцания - не отличающийся от процесса убывания
величины, допускаемого Аристотелем. Мы так же можем себе представить
непрекращающуюся процедуру сложения, как и непрекращающуюся процедуру
деления; тем не менее первая процедура применительно к величине запрещена,
а вторая дозволена. И основания тому лежат в принципах мышления Аристотеля,
в понятиях материи и формы, а не в возможностях созерцания.
Место играет в физике Аристотеля роль некоторой абсолютной системы
координат, по отношению к которой только и можно вести речь о движении
любого тела. Абсолютное место - это и то, куда движется тело, и то, откуда
оно движется: если не окажется ни верха, ни низа, то всякое тело будет
дезориентировано в своем движении. Подобно тому как всякое дихотомическое
деление предполагает в качестве своего условия некоторую определенную
величину, т.е. величину, ограниченную своими пределами, а без этого такое
деление, по Аристотелю, невозможно, подобно этому и условием возможности
движения является нечто определенное, а именно замкнутый (конечный) космос,
имеющий свой верх и свой низ, центр и периферию, и только по отношению к
этим абсолютным местам (как точкам отсчета) можно говорить об определенном
движении, закон и порядок которого познаваем. В противном случае, по
Аристотелю, движение вообще нельзя отличить от покоя, и непонятно, что
будет побуждать тело к движению, - ведь в бесконечном теле все места
одинаковы. Тело либо "повсюду будет двигаться" (принцип инерции!), либо
повсюду пребывать.
Весь этот ход рассуждения Аристотеля облегчает понимание аристотелевской
категории места, столь необычной для нашего современного научного мышления;
понятие места активно обсуждалось в средневековой физике, особенно в XIII и
XIV вв., и было одной из "точек роста" механики нового времени. Аристотель
определяет место как "первую неподвижную границу объемлющего тела"; моделью
места для него служит сосуд - место, в котором находится его содержимое.
Интересно отметить, что аристотелевское определение места представляет
известные затруднения не только для современных ученых, чье мышление
проникнуто принципом относительности, характерным для физики нового
времени; оно не было общепринятым и в греческой науке - не случайно же
Аристотель постоянно полемизирует с другими "физиками" относительно
понимания "места". Но Аристотелю важно определить место именно как границу,
ибо граница есть то основное определение, которое "держит в узде"
бесконечность, делая ее из чего-то полностью неопределенного определенной
величиной. Граница, таким образом, есть некая абсолютная система координат:
"место не пропадает, когда находящиеся в нем вещи гибнут". Поэтому для
Аристотеля не только через вещи определяется место, но и вещи - через
место: место в этом смысле наделено как бы некоторой силой. "Место, -
говорит Аристотель, - есть не только нечто, но оно имеет и какую-то силу.
Ведь каждое из них (физических тел. - П.Г.), если ему не препятствовать,
несется в свое собственное место, одно вверх, другое вниз, а верх, низ и
прочие из шести измерений - части и виды места".
Таким образом, положение о том, что величина может бесконечно уменьшаться,
но не может бесконечно возрастать, а число - наоборот, учение о
невозможности для тела быть бесконечно большим и, наконец, определение
места как "границы объемлющего тела" - все эти моменты аристотелевской
физики тесно связаны с аристотелевским решением проблемы бесконечного.
Аристотель не забывает отметить, что отрицание им актуальной бесконечности
в физике не вступает в противоречие с математикой: "Наше рассуждение,
отрицающее актуальность бесконечного в отношении увеличения, как не
проходимого до конца, не отнимает у математиков их теории: ведь они не
нуждаются в таком бесконечном и не пользуются им: математикам надо только,
чтобы ограниченная линия была такой величины, как им желательно, а в той же
пропорции, в какой делится величайшая величина, можно разделить какую
угодно другую". И Аристотель был прав, так как он мог спокойно сослаться на
Евдокса и его учеников.
В связи с понятием бесконечного остается, однако, не рассмотренным еще один
вопрос. Аристотель, как мы видели, определяет бесконечное как то, вне чего
всегда есть еще что-то. А может ли существовать нечто такое, вне чего
больше ничего нет? Если да, то как следует называть это? "...Там, где вне
ничего нет, - говорит Аристотель, - это законченное и целое: ведь мы так
именно и определяем целое: это то, у которого ничто не отсутствует,
например, целое представляет собой человек или ящик... Целое и законченное
или совершенно одно и то же или сродственны по природе: законченным не
может быть ничто, не имеющее конца, конец же граница". Если бесконечное -
это материя, то целое - это материя оформления, и "конец", который дает
оформление целому, завершает его, - это и есть сама форма. Греческая наука
делает акцент именно на конце, границе, ибо тут - начало оформления, а
вместе с ним и начало познания: неоформленное, беспредельное как таковое -
непознаваемо. Поэтому и бесконечное, число или величина, не может быть
бесконечным "в обе стороны": ибо в этом случае о нем вообще ничего нельзя
было бы знать. Хотя бы один "конец" должен быть налицо: для числа - нижняя
граница, для величины - верхняя.
На первый взгляд кажется, что исключение здесь составляет время: ведь оно
бесконечно "в обе стороны" - и в прошлое, и в будущее. Однако, по
Аристотелю, у времени тоже есть свой "конец", только он не "внизу" и не
"вверху", в "середине". Таким "концом", "границей" времени является момент
"теперь", который сам не есть время, но без которого мы не могли бы вообще
говорить о времени. Причем эта "граница" весьма своеобразна; она содержит в
себе одновременно и начало, и конец: начало - будущего, конец - прошлого.
Бесконечность "в обе стороны" обеспечивается, таким образом, характерной
для времени - и только для него - границей, в которой то, что обычно
разделено, а именно начало и конец, оказывается совпавшим в одной точке -
"теперь". Не случайно время у многих мыслителей ассоциируется с образом
круга: именно круг есть данная наглядно модель того, в чем начало и конец
совпадают в одной точке. Но время все же и не вполне круг: граница "теперь"
- это конец одного времени (протекшего) и начало другого (имеющего
протечь), а в круге любая точка - это начало и конец одного и того же.
Поэтому время - нечто вроде разомкнутого круга, круга, ставшего бесконечной
прямой линией, убегающей в обе стороны от точки "теперь".
Вечный двигатель. Неделимое у Аристотеля
Рассмотрев содержание принципа непрерывности и связь его с аристотелевской
концепцией бесконечного, мы можем теперь обратиться к аристотелевой теории
движения в целом. Значение этой теории в становлении науки трудно
переоценить: это в сущности исторически первая теория движения.
Непрерывность, как мы уже говорили, является фундаментальной
характеристикой движения. Именно потому, что перемещение более остальных
видов движения способно явить свою непрерывность, оно, по Аристотелю, имеет
приоритет перед другими видами движения.
Однако эмпирический опыт свидетельствует о том, что не всякое движение
непрерывно; в природе одни предметы всегда движутся, другие покоятся,
третьи то движутся, то покоятся. Это фактическое положение дела должно
получить свое объяснение в теории движения Аристотеля. И он дает такое
объяснение, вводя понятие "первый двигатель" и различая движения в
зависимости от того, насколько опосредована их связь с первым двигателем.
Для того чтобы понять, почему Аристотель допускает перводвигатель,
достаточно вспомнить, что при рассмотрении движения он всегда требует
различать движущее и движимое, но никакого самодвижения не допускает. При
этом исключения не составляют живые и даже одушевленные существа. Что
касается неодушевленных тел, то они, по Аристотелю, всегда движимы
чем-нибудь другим. При этом их движение будет либо естественным (когда они
движутся на "свое" место - огонь вверх, землъ вниз), и тогда их движет
"место", либо насильственным, и тогда их движет какое-либо другое тело или
система тел. Тут, как видим, можно всегда отличить движущее от движимого.
А как быть с движением одушевленных существ, которые, по-видимому, движут
себя сами? Как в этом случае не признать, что существуют самодвижущиеся
тела? Здесь движущее и движимое, как кажется, совпадают. Если бы Аристотель
строил свою физику по "органической" модели, как это считает Франк, он
должен был бы признать, во-первых, что движение не является непрерывным
(ибо животные представляют собой картину самопрекращающегося и
самовозбуждающегося движения), а во-вторых, исходить из наличия тождества
движущегося и движимого, усматривая это тождество воплощенным в движении
живого существа. У Аристотеля же читаем: "Мы видим... воочию существа,
которые движут сами себя, например те, которые принадлежат к роду
одушевленных существ и животных. Это именно и внушило нам мнение... не
может ли возникать движение, не будучи раньше совсем, так как нам пришлось
видеть это в указанных телах; ведь будучи известное время неподвижными, они
снова начинают двигаться: так это кажется. Это, однако, надо понимать таким
образом, что они движут себя только одним движением и притом не в
собственном смысле: ведь причина исходит не от самого животного, но в них
происходят другие физические движения, которыми они движутся не сами по
себе, например рост, убыль, дыхание, которые производит каждое животное,
находясь в покое и не двигаясь собственным движением. Причиной этому
является окружающая среда и многое из того, что входит внутрь..." Таким
образом, и в случае с одушевленными телами "первое начало движения
находится вовне". Движимое и движущее и здесь также различны.
Движущее может быть либо подвижным, либо неподвижным. Так, если человек с
помощью палки толкает камень, то в этой системе следует различать несколько
звеньев: палка и рука будут подвижными двигателями, сам же человек -
неподвижным. И неподвижный двигатель в этой системе будет исходным началом
движения, а подвижные - только передаточными инстанциями. В основе
аристотелевской теории движения лежит утверждение: первично движущее во
всех случаях движения является неподвижным. В любом движущемся теле, если
оно, подобно животному, движет себя само, Аристотель различает части
движущиеся и движущие. При этом, если движущая часть является и сама
движущейся, по совпадению, то вся система не сможет производить
непрерывного движения: она в конце концов остановится. Так, по совпадению,
мотор (движущее) движется вместе с автомобилем (движимое), но именно
поэтому такая система никогда не сможет двигаться вечно.
Следовательно, для того чтобы движение могло продолжаться непрерывно и
всегда, движущее должно быть само неподвижным, оно не должно двигаться даже
и по совпадению. Поскольку же в природе движение существует всегда и
никогда не прекращается, "то необходимо должно существовать нечто вечное,
что движет как первое... и должен существовать первый неподвижный
двигатель". Этот вывод с необходимостью вытекает из исходного допущения, а
именно различения движущего и движимого. Именно это различение и
подверглось критике в эпоху Возрождения; отмена его привела к необходимости
искать другого способа обоснования вечности движения.
Каким же способом движет вечный двигатель и каково то первое движение,
которое от него происходит? Поскольку вечный двигатель должен обеспечить
вечность и непрерывность движения, то он должен двигать движимое круговым
движением, ибо только круговое движение может быть поистине непрерывным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43