Много позже Наставник Мао счел нужным объяснить свой поступок: никогда не бойся, сказал он, сделать добро, если есть малейшее сомнение в целесообразности зла.
Наставник привел его в свой дом и никак не выделял среди учеников; построй монастырь собственного духа, — посоветовал он, — и удались туда; нельзя учить того, кто не знает, чему желает учиться; прежде учения должно познать себя…
…Еще не набравшее полную силу, а все же злое, незимнее солнце все крепче припекает обнаженные плечи; косица падает на грудь. Лю Ган размышляет. Это необходимо: каждый, нажавший на точку ци и на точку гун-по, должен побольше думать, это поможет освоиться в настоящей жизни, когда душа вырвется из оболочки…
Там, во внутреннем дворике дома Наставника Мао, он стал таким как есть. Совет учителя не скоро стал понятен ему; когда другие ученики садились за свитки, Лю продолжал упражняться, осваивая укус змеи, и прыжок кота, и падение ястреба; он сделал тело неуязвимым, а руки равными красивой смерти, это поняли все, когда Ган выбил мечи одновременно у Чжу-Семирукого и самого Ван Цаопи; и в те дни он все еще не был умен, потому что единственным его желанием — теперь это можно признать — было навестить богатый дом высокочтимого Фу Фэна. И в одну из безлунных ночей, перепрыгнув ограду, он пришел в этот дом…
…Визгливый голос, не сразу услышанный, прервал цепь воспоминаний. Кряжистый степняк стоит перед Лю, он широко расставил ноги и выкрикивает непонятные слова, требовательно протягивая руку. Это не случайный невежда, у варвара вид и взгляд человека, облеченного правом кричать. Следует проявить уважение, ведь Наставник учил чтить представляющих власть и даже сам снизошел до подчинения дикарям. Лю почтительно кланяется. Но монголу нужно не это, он заходится визгом, и подбежавший чериг торопливо подыскивает понятные любому разумному человеку слова. Ах, вот что! Лю вновь кланяется и извлекает из-под покрывала золотую табличку. Учителю теперь нет в ней надобности, и, следовательно, власти, вручившие ее, имеют основания востребовать врученное обратно. Возьми, животное, и пошел прочь!
— говорит Лю, уважительно улыбаясь. И невежда вцепляется в желтую пластину обеими руками, вырывает ее и, переваливаясь на коротких кривоватых ногах, почти бежит туда, откуда явился, — в шатер мальчишки-военачальника. А Лю вновь усаживается на снег в позе лотоса, предрасполагающей к размышлениям…
В этом доме, очевидно, много лет ждали дорогого гостя и хорошо подготовились к встрече. Но дорогой гость без труда дошел до хозяйской опочивальни, а там, где он прошел, остались те, кто пытался достойно встретить бывшего мальчика Гана; они лежали вперемежку со своими смешными секирами, их было немного — может быть, полтора десятка, но скорее два или три, и они тоже кое-что умели… но разве сравниться им было с Лю?.. и еще четыре пса валялись у самого входа, четыре взъерошенных комка белого меха, с какими северяне ходят на тигра; они распластались на узорном полу, как и люди, нелепо вывернув головы, и отблески стенных факелов подкрашивали кровью белизну; и Лю вошел в опочивальню высокочтимого Фу. Он хотел о многом поговорить, медленно и спокойно, но стоил ли беседы этот растекающийся на глазах старик?.. распахнув рот, сидел Фу Фэн на кане [кан
— лежанка, утепленная дымопроводом (кит.)], вонючая лужа расплывалась по мягкому одеялу, мальчик для удовольствий испуганно глядел из-за занавески… и черные волосы хозяина быстро белели. Лю не стал беседовать с грудой беспредельно боящейся плоти; он пожал плечами и ушел. А Наставник Мао поджидал его на пороге своего дома; он укоризненно покачал головой, а потом, всмотревшись, понял и довольно кивнул. И Лю Ган вошел в дом, зная, что пришло время строить свой монастырь.
…Обманутая неподвижностью красногрудая птица присела на бритый затылок и тотчас заверещала в кулаке. Человек-алмыс поднес летунью поближе к лицу, разглядывая, — и разжал пальцы. И вновь поймал — на самом взлете. А потом отпустил совсем…
Да, человек — птица, а судьба — быстрые пальцы. Изящное сравнение, достойное мудреца! Степные варвары нарушили уклад жизни, и Наставник нуждался не в раздумьях Лю, а в его умении убивать, потому что был стар, а ученики ушли. Лю не желал прислушиваться к горячим спорам; он осуждал спорщиков, ибо можно ли перечить Наставнику Мао? Они все покинули дом, все! — и Чжу, и Тигренок Дэн, и даже Ван Цаопи, и стены монастыря духа стало некогда возводить; нужно было сберечь Учителя, и Лю сберег, хотя и не сумел в одиночку позаботиться ни о госпоже, ни о девицах; подумали ли о них, покидая учительский дом, неблагодарные ученики? они считали себя умными, но разве умный предает?..
Похвально познать себя, но еще похвальнее обрести цель; всем обязан был он Наставнику, а порядочным людям не пристало не оплачивать долги… в семье же торговцев Лю не бывало непорядочных людей; служить честно, в этом мире и в том, и хранить от превратностей жизни — вот цель, выше которой нет ничего, и, поняв это, он наконец ощутил уважение к себе.
А единственную оплошность Учитель простит: ведь живому, не постигшему тайн, не дано справиться с оборотнями; сам Наставник Мао говорил это, и в сени Яшмовых Струй будет время отслужить вину.
…Вбивая ступни в снег, мимо Лю прошагал высокий варвар в наброшенном поверх панциря алом плаще; уверенной походкой сильного человека прошел степняк, и Лю Ган, завершив круг раздумий, проводил его одобрительным взглядом. Но джаун-у-ноян сотни мэнгу, седой и поджарый, не снизошел обратить внимание на раскорячившего колени чжурчжэ. Жизнь отучила его верить в алмысов, а бритоголовых, подобных этому, сотнями вразумила его сабля на улицах каменных стойбищ Китая. Он прошел мимо, надменно отвернувшись и думая совсем об ином: с чего бы это его, подчиняющегося лично Бурундаю, вздумал пригласить в юрту мальчишка, не оправдавший доверия Непобедимого? Прибежавший с вызовом чериг сказал: срочно, но что может быть неотложным теперь, когда сотни уже почти скатали палатки?
В своем алом плаще монгол был похож на неосторожную красногрудую птицу, о которой не знал. Он подошел к юрте и назвался. Кебтэулы, предупрежденные заранее, рывком раздвинули копья, и выскочка Тохта, отдернув изнутри полог, прижал руку к сердцу, приглашая джаун-у-нояна войти…
В сущности, можно было и не приходить. Бурундай повелел сотне мэнгу оказать мальчишке помощь при взятии города, но не отдавал в полное подчинение. И все же седой монгол откликнулся на зов, потому что понимал: юноше сейчас нелегко, а законы Ясы гласят: если собрату по оружию нужно содействие, таковое надлежит оказать, дабы в иной раз не оставили без поддержки тебя.
Седой монгол сидел перед жаровней, выставив вперед левое колено, уверенно и цепко, словно беркут на степном камне. Юноша нравился иссеченному шрамами воину, хотя тот и скрывал симпатию под маской равнодушия. Этот ястребенок мог бы далеко пойти, не случись досадной оплошности: он отважен и хладнокровен; он умеет подчинять людей и уважает старость. Нынешняя молодежь испорченна, и мало кто сохранил понимание, как следует чтить родительские седины, этот же — бережно заботлив со своим стариком, видно, отец правильно воспитывал его. Строгость и внимание, всего поровну — тогда только дети вырастают такими, какими хочешь их видеть…
Своих сыновей монгол растил так, и они были хорошими детьми, преданными и покорными; не сожри всех пятерых война, он испросил бы у Бурундая отставку и сейчас кочевал бы на берегах золотого Онона, не заботясь ни о чем, разве что тревожась, когда запаздывают вести от богатуров-сыновей. Увы, Сульдэ-Ураган судит по-своему; мальчиков нет, и заботиться о внуках приходится деду, уставшему от седла и сабли. Что ж, судьба. Его хватит на этот поход, а может быть, и еще на один; нужно много добычи, чтобы семья не знала нужды, потеряв пятерых кормильцев…
Ульджаев же отец — счастливец: сын думает о нем прежде, чем о себе. Еще на пороге, не заметив в углу недужного, мэнгу понял: его вынесли на свежий воздух и, укутав в меха, уложили греть старые кости в лучах раздобрившегося солнца. Да, Ульджай хороший сын; больно терять такого…
Молчали. Прихлебывали айран. Тишина затягивалась.
Сотник опасался одного: что страх перед наказанием пересилит в незрелой душе достоинство и юнец попытается умолить его повлиять на ноянов, уговорить их решиться на еще один — последний, разумеется, самый последний! — штурм. Если так случится, мальчишка унизит себя, ничего не добившись. Перерешать решенное запрещено Ясой, и нельзя поощрять слабость. Сотнику очень не хотелось обмануться в своей приязни…
Но Ульджай сидит и молчит, изредка поднося к губам чашу.
Он не походит на слабого, и это радует сотника.
У ястребенка хорошее лицо, наше, степное, думает седой беркут. Он, конечно, не монгол, слишком четко вылеплены скулы, но и не из отребья, подхваченного смерчем войны. Найман? Нет, узковаты глаза. Керэй? Но кожа гораздо желтее, под цвет песка. Но кто же тогда? Нечто очень знакомое в резком разлете бровей, в четко вылепленном подбородке… очень-очень знакомое, но неуловимое. Впрочем, мало ли племен в степи над Ононом?
Во всяком случае, он — свой, подумалось с теплом и внезапно возросшей приязнью. Нас пригоршня в сонме чужаков, и мы должны держаться друг друга
— и найманы, и монголы, и керэи, и остальные, иначе нас сожрут, растворят в себе наглые и трусливые твари, которым позволено сражаться под нашими бунчуками. Все эти туркмены и кипчаки, кара-кырк-кызы и уйгуры, вся эта накипь на казане побед Потрясателя Вселенной… они только и ждут, чтобы мы повернулись к ним спиной, а когда дождутся — всадят нож. Каждый в отдельности они ничто, но скопом — сильны, и хорошо, что не знают еще своей силы. Это не люди, это грязь; алчность заменяет им отвагу, и вместо верности у них льстивость, а чувство долга вообще незнакомо им; хорошо, что они пока еще боятся плети монгола!
Сотник чуть скашивает левый глаз.
Вот он, сидит слева и чуть позади, этот, как его?.. Тохта! Кипчак, выскочка, ничтожество, ошеломленное нежданной удачей; хлебает айран, громко рыгая, и щурится; таких я рубил в Черных Песках, один — пятерых, и они бежали, как куланы, прижав уши, а теперь им доверяют бунчуки джаун-у-ноянов; плохие глаза у этого кипчака, нельзя верить ему, такие вот и всадят нож под лопатку, когда почувствуют свою силу…
Нет, нельзя доверять командование неоперившимся ястребятам! Они храбры, неукротимы, они умеют увлечь людей за собой, но они не разбираются в людях и не умеют читать выражения лиц; почему он вообще здесь, этот кипчак?.. если мальчик хочет молчать вдвоем, то зачем же нам третий?..
Ничего не выразило лицо монгола, но Ульджай сумел угадать, каковы мысли старого воителя. Он приподнял бровь, и Тохта, дыша, как отогнанный пес, уполз куда-то назад, к стене, перестал оскорблять взор дыханием и присутствием.
О, мальчик умеет все же читать лица, он был не прав, думая о ястребенке! и повелевать движением бровей тоже умеет; это высочайшее из искусств, с ним нужно родиться, а изучить его негде; это — не ястребенок! мужающий орел сидит на войлоке, и он мог бы взлететь высоко, если бы…
Мысль появилась внезапно, ясная и четкая. Юноша не должен умереть — понимает джаун-у-ноян, — мы, старики, не вправе убивать будущее свое, славу свою, нет, не вправе! Нужно вступиться! нужно говорить с Бурундаем, а если Воитель не пожелает услышать, я пойду к Субедэ, одноглазый демон не мог забыть меня, он вообще ничего не забывает, особенно долги. Та сабля прервала бы его земной путь, не заслони я одноглазого собой, и Субедэ подходил после ко мне; он ничего не сказал, просто посмотрел, запоминая, но этот взгляд стоил тысячи слов! а если откажет и одноглазый, я доберусь до Бату, в конце концов мой отец был нухуром Потрясателя Вселенной… но этот юноша не должен умереть и не умрет; пусть подыхают такие псы, как этот… Тохта!..
Тохта же сидит за спиной джаун-у-нояна мэнгу, стараясь сопеть потише, и руки его спокойно лежат на коленях, а глаза медленно обводят юрту, не упуская ничего. Сиди и слушай! — сказал Ульдхай и еще кое-что сказал, но для этого еще не пришло время; Тохта не стал удивляться понапрасну, получив распоряжение, — это не его дело, его дело исполнять приказы ноян-у-нояна Ульджая, потому что, когда тот станет вождем тумена, освобожденная тысяча достанется Тохте; тысячник, о! это совсем не сотник!.. и Ульджай, возвысившись, потянет за собой Тохту: ведь каждому нужен верный человек, не удивляющийся никаким приказам…
Для того чтобы все случилось именно так, нужно взять город; неудача разотрет в пыль все, что достигнуто, и Тохта снова будет простым ардан-у-нояном, каких множество; десятник, э! это вовсе не сотник… и где будет искать второго Ульджая?..
За войлоком перекликаются чериги, стучат топоры.
Золотой луч солнца освещает юрту.
— Скажи, — нарушает наконец молчание Ульджай. — Ты ведь видел Потрясателя Вселенной; каким он был?
— Он был как Солнце! — просто отвечает монгол.
Скажешь ли точнее? Россыпью пыли летели по степи племена, теряя лучших в бестолковых драках за угнанный скот; со всех сторон налетали враги, и сушь, наступая на травы, губила скот, пока не пришел Потрясатель Вселенной, зеленоглазый полубог Тэмуджин. Кто, кроме него, смог бы собрать воедино несоединимое? Он связал племена в пучок и заставил поверить, что их сила неодолима; он указал путь к процветанию, и не нищий аркан пастуха, а щедрая сабля накормила голодных…
— Так, — кивает Ульджай. — А бился ли ты с меркитами? Каковы были они?..
— Они были как ветер! — без промедления говорит сотник.
Лучше не описать! Степным ураганом был непокорный народ, не желавший смириться и признать главенство силы; свободой своей дорожили они выше всего и дольше всех противостояли неизбежному. Их сабли были нужны остальным племенам, войско было неполным без меркитских богатуров, они же противились воле хана и желаниям Синевы; их покарали, и кара была суровой, но не слишком, ибо преподала урок иным непокорным, и больше не было нужды в столь беспощадной суровости…
— Так, — произносит Ульджай.
И вновь тяжело повисает молчание, искрясь в солнечном луче.
— Ноян-у-ноян, — нарушает наконец тишину сотник. — Если позволишь, я покину тебя. Мои люди еще не скатали палатки.
— Да? — Бровь на бледном лице юноши медленно приподнимается. — А разве твои люди не готовятся к штурму?
Монгол не сразу понимает. А потом лицо его впервые теряет непроницаемость. Мальчишка все же унизил себя! Он не сумел удержаться, он потерял лицо! Нет, я не пойду к Бурундаю, я не буду умолять Субедэ; я обманулся, как горько я обманулся!.. так будь же проклят, трусливый щенок, и подыхай, как шелудивый пес!
Сотник приподнимается. И Тохта, по-кошачьи вспрыгнув с кошмы, правой рукой обхватывает его голову, закрывая ладонью рот, а левой втыкает под лопатку короткий, остро отточенный нож. Монгол вскидывает руки, но перед глазами вертится желтый квадрат тоно, и солнечный блеск угасает в нестерпимой, тут же обрывающейся боли.
Тело обвисает в крепких руках кипчака, кровавый пузырь выступает на губах, ноги вздрагивают в последний раз. Кончено. Кипчак сноровисто заворачивает мертвеца в его же алый плащ, и следы крови незаметны на гладкой ткани…
Ульджай хлопает в ладоши, вызывая кебтэула.
— Эй! Пусть придет ко мне ертоул-у-ноян!
…Они умирали по-разному: кто беззвучно, кто успев негромко вскрикнуть, кто хрипя, и в то же время — одинаково: короткое молчание, вопрос-другой… и нож под лопатку. Никто не сумел предвидеть и защитить себя: ни рябой кипчак, осторожный, как степная лисица, ни помеченный страшным шрамом кара-кырк-кыз, ни начальник ертоулов, скрученный из железных мышц убийца. Только грузный канглы оказался неожиданно проворным: он даже не сел к очагу; дрогнули ноздри, уловив слабый запах пролитой крови под грудой тряпья, — и он кинулся назад, к порогу, но кебтэулам не было ведено выпускать никого; они отбросили его в тепло юрты и продолжали безучастно стоять, стараясь не слышать возни и сопения за пологом. Толстяка резали вдвоем, повиснув, словно собаки на медведе. Он и был силен, как медведь, он рвался и трижды едва не отбросил двоих в углы, едва не сумел вырвать из ножен саблю, прежде чем упал, споткнувшись о жаровню, и Ульджай рухнул на него, прижимая к войлоку мощные руки, а Тохта с налитыми кровью глазами возник сбоку и, не раздумывая, чиркнул сизым, в потеках лезвием по напряженному горлу… и Ульджай испортил новый чапан, прежде чем сумел чисто вытереть лицо и руки…
Сделано. Тохта, шумно дыша, отирает рукавом пот со лба и сплевывает на войлок. Сейчас ему простится вольность, ведь именно он, а не кто иной помог ноян-у-нояну устранить тех, кто мешал выполнить волю Бурундая.
— Иди, — негромко приказывает Ульджай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Наставник привел его в свой дом и никак не выделял среди учеников; построй монастырь собственного духа, — посоветовал он, — и удались туда; нельзя учить того, кто не знает, чему желает учиться; прежде учения должно познать себя…
…Еще не набравшее полную силу, а все же злое, незимнее солнце все крепче припекает обнаженные плечи; косица падает на грудь. Лю Ган размышляет. Это необходимо: каждый, нажавший на точку ци и на точку гун-по, должен побольше думать, это поможет освоиться в настоящей жизни, когда душа вырвется из оболочки…
Там, во внутреннем дворике дома Наставника Мао, он стал таким как есть. Совет учителя не скоро стал понятен ему; когда другие ученики садились за свитки, Лю продолжал упражняться, осваивая укус змеи, и прыжок кота, и падение ястреба; он сделал тело неуязвимым, а руки равными красивой смерти, это поняли все, когда Ган выбил мечи одновременно у Чжу-Семирукого и самого Ван Цаопи; и в те дни он все еще не был умен, потому что единственным его желанием — теперь это можно признать — было навестить богатый дом высокочтимого Фу Фэна. И в одну из безлунных ночей, перепрыгнув ограду, он пришел в этот дом…
…Визгливый голос, не сразу услышанный, прервал цепь воспоминаний. Кряжистый степняк стоит перед Лю, он широко расставил ноги и выкрикивает непонятные слова, требовательно протягивая руку. Это не случайный невежда, у варвара вид и взгляд человека, облеченного правом кричать. Следует проявить уважение, ведь Наставник учил чтить представляющих власть и даже сам снизошел до подчинения дикарям. Лю почтительно кланяется. Но монголу нужно не это, он заходится визгом, и подбежавший чериг торопливо подыскивает понятные любому разумному человеку слова. Ах, вот что! Лю вновь кланяется и извлекает из-под покрывала золотую табличку. Учителю теперь нет в ней надобности, и, следовательно, власти, вручившие ее, имеют основания востребовать врученное обратно. Возьми, животное, и пошел прочь!
— говорит Лю, уважительно улыбаясь. И невежда вцепляется в желтую пластину обеими руками, вырывает ее и, переваливаясь на коротких кривоватых ногах, почти бежит туда, откуда явился, — в шатер мальчишки-военачальника. А Лю вновь усаживается на снег в позе лотоса, предрасполагающей к размышлениям…
В этом доме, очевидно, много лет ждали дорогого гостя и хорошо подготовились к встрече. Но дорогой гость без труда дошел до хозяйской опочивальни, а там, где он прошел, остались те, кто пытался достойно встретить бывшего мальчика Гана; они лежали вперемежку со своими смешными секирами, их было немного — может быть, полтора десятка, но скорее два или три, и они тоже кое-что умели… но разве сравниться им было с Лю?.. и еще четыре пса валялись у самого входа, четыре взъерошенных комка белого меха, с какими северяне ходят на тигра; они распластались на узорном полу, как и люди, нелепо вывернув головы, и отблески стенных факелов подкрашивали кровью белизну; и Лю вошел в опочивальню высокочтимого Фу. Он хотел о многом поговорить, медленно и спокойно, но стоил ли беседы этот растекающийся на глазах старик?.. распахнув рот, сидел Фу Фэн на кане [кан
— лежанка, утепленная дымопроводом (кит.)], вонючая лужа расплывалась по мягкому одеялу, мальчик для удовольствий испуганно глядел из-за занавески… и черные волосы хозяина быстро белели. Лю не стал беседовать с грудой беспредельно боящейся плоти; он пожал плечами и ушел. А Наставник Мао поджидал его на пороге своего дома; он укоризненно покачал головой, а потом, всмотревшись, понял и довольно кивнул. И Лю Ган вошел в дом, зная, что пришло время строить свой монастырь.
…Обманутая неподвижностью красногрудая птица присела на бритый затылок и тотчас заверещала в кулаке. Человек-алмыс поднес летунью поближе к лицу, разглядывая, — и разжал пальцы. И вновь поймал — на самом взлете. А потом отпустил совсем…
Да, человек — птица, а судьба — быстрые пальцы. Изящное сравнение, достойное мудреца! Степные варвары нарушили уклад жизни, и Наставник нуждался не в раздумьях Лю, а в его умении убивать, потому что был стар, а ученики ушли. Лю не желал прислушиваться к горячим спорам; он осуждал спорщиков, ибо можно ли перечить Наставнику Мао? Они все покинули дом, все! — и Чжу, и Тигренок Дэн, и даже Ван Цаопи, и стены монастыря духа стало некогда возводить; нужно было сберечь Учителя, и Лю сберег, хотя и не сумел в одиночку позаботиться ни о госпоже, ни о девицах; подумали ли о них, покидая учительский дом, неблагодарные ученики? они считали себя умными, но разве умный предает?..
Похвально познать себя, но еще похвальнее обрести цель; всем обязан был он Наставнику, а порядочным людям не пристало не оплачивать долги… в семье же торговцев Лю не бывало непорядочных людей; служить честно, в этом мире и в том, и хранить от превратностей жизни — вот цель, выше которой нет ничего, и, поняв это, он наконец ощутил уважение к себе.
А единственную оплошность Учитель простит: ведь живому, не постигшему тайн, не дано справиться с оборотнями; сам Наставник Мао говорил это, и в сени Яшмовых Струй будет время отслужить вину.
…Вбивая ступни в снег, мимо Лю прошагал высокий варвар в наброшенном поверх панциря алом плаще; уверенной походкой сильного человека прошел степняк, и Лю Ган, завершив круг раздумий, проводил его одобрительным взглядом. Но джаун-у-ноян сотни мэнгу, седой и поджарый, не снизошел обратить внимание на раскорячившего колени чжурчжэ. Жизнь отучила его верить в алмысов, а бритоголовых, подобных этому, сотнями вразумила его сабля на улицах каменных стойбищ Китая. Он прошел мимо, надменно отвернувшись и думая совсем об ином: с чего бы это его, подчиняющегося лично Бурундаю, вздумал пригласить в юрту мальчишка, не оправдавший доверия Непобедимого? Прибежавший с вызовом чериг сказал: срочно, но что может быть неотложным теперь, когда сотни уже почти скатали палатки?
В своем алом плаще монгол был похож на неосторожную красногрудую птицу, о которой не знал. Он подошел к юрте и назвался. Кебтэулы, предупрежденные заранее, рывком раздвинули копья, и выскочка Тохта, отдернув изнутри полог, прижал руку к сердцу, приглашая джаун-у-нояна войти…
В сущности, можно было и не приходить. Бурундай повелел сотне мэнгу оказать мальчишке помощь при взятии города, но не отдавал в полное подчинение. И все же седой монгол откликнулся на зов, потому что понимал: юноше сейчас нелегко, а законы Ясы гласят: если собрату по оружию нужно содействие, таковое надлежит оказать, дабы в иной раз не оставили без поддержки тебя.
Седой монгол сидел перед жаровней, выставив вперед левое колено, уверенно и цепко, словно беркут на степном камне. Юноша нравился иссеченному шрамами воину, хотя тот и скрывал симпатию под маской равнодушия. Этот ястребенок мог бы далеко пойти, не случись досадной оплошности: он отважен и хладнокровен; он умеет подчинять людей и уважает старость. Нынешняя молодежь испорченна, и мало кто сохранил понимание, как следует чтить родительские седины, этот же — бережно заботлив со своим стариком, видно, отец правильно воспитывал его. Строгость и внимание, всего поровну — тогда только дети вырастают такими, какими хочешь их видеть…
Своих сыновей монгол растил так, и они были хорошими детьми, преданными и покорными; не сожри всех пятерых война, он испросил бы у Бурундая отставку и сейчас кочевал бы на берегах золотого Онона, не заботясь ни о чем, разве что тревожась, когда запаздывают вести от богатуров-сыновей. Увы, Сульдэ-Ураган судит по-своему; мальчиков нет, и заботиться о внуках приходится деду, уставшему от седла и сабли. Что ж, судьба. Его хватит на этот поход, а может быть, и еще на один; нужно много добычи, чтобы семья не знала нужды, потеряв пятерых кормильцев…
Ульджаев же отец — счастливец: сын думает о нем прежде, чем о себе. Еще на пороге, не заметив в углу недужного, мэнгу понял: его вынесли на свежий воздух и, укутав в меха, уложили греть старые кости в лучах раздобрившегося солнца. Да, Ульджай хороший сын; больно терять такого…
Молчали. Прихлебывали айран. Тишина затягивалась.
Сотник опасался одного: что страх перед наказанием пересилит в незрелой душе достоинство и юнец попытается умолить его повлиять на ноянов, уговорить их решиться на еще один — последний, разумеется, самый последний! — штурм. Если так случится, мальчишка унизит себя, ничего не добившись. Перерешать решенное запрещено Ясой, и нельзя поощрять слабость. Сотнику очень не хотелось обмануться в своей приязни…
Но Ульджай сидит и молчит, изредка поднося к губам чашу.
Он не походит на слабого, и это радует сотника.
У ястребенка хорошее лицо, наше, степное, думает седой беркут. Он, конечно, не монгол, слишком четко вылеплены скулы, но и не из отребья, подхваченного смерчем войны. Найман? Нет, узковаты глаза. Керэй? Но кожа гораздо желтее, под цвет песка. Но кто же тогда? Нечто очень знакомое в резком разлете бровей, в четко вылепленном подбородке… очень-очень знакомое, но неуловимое. Впрочем, мало ли племен в степи над Ононом?
Во всяком случае, он — свой, подумалось с теплом и внезапно возросшей приязнью. Нас пригоршня в сонме чужаков, и мы должны держаться друг друга
— и найманы, и монголы, и керэи, и остальные, иначе нас сожрут, растворят в себе наглые и трусливые твари, которым позволено сражаться под нашими бунчуками. Все эти туркмены и кипчаки, кара-кырк-кызы и уйгуры, вся эта накипь на казане побед Потрясателя Вселенной… они только и ждут, чтобы мы повернулись к ним спиной, а когда дождутся — всадят нож. Каждый в отдельности они ничто, но скопом — сильны, и хорошо, что не знают еще своей силы. Это не люди, это грязь; алчность заменяет им отвагу, и вместо верности у них льстивость, а чувство долга вообще незнакомо им; хорошо, что они пока еще боятся плети монгола!
Сотник чуть скашивает левый глаз.
Вот он, сидит слева и чуть позади, этот, как его?.. Тохта! Кипчак, выскочка, ничтожество, ошеломленное нежданной удачей; хлебает айран, громко рыгая, и щурится; таких я рубил в Черных Песках, один — пятерых, и они бежали, как куланы, прижав уши, а теперь им доверяют бунчуки джаун-у-ноянов; плохие глаза у этого кипчака, нельзя верить ему, такие вот и всадят нож под лопатку, когда почувствуют свою силу…
Нет, нельзя доверять командование неоперившимся ястребятам! Они храбры, неукротимы, они умеют увлечь людей за собой, но они не разбираются в людях и не умеют читать выражения лиц; почему он вообще здесь, этот кипчак?.. если мальчик хочет молчать вдвоем, то зачем же нам третий?..
Ничего не выразило лицо монгола, но Ульджай сумел угадать, каковы мысли старого воителя. Он приподнял бровь, и Тохта, дыша, как отогнанный пес, уполз куда-то назад, к стене, перестал оскорблять взор дыханием и присутствием.
О, мальчик умеет все же читать лица, он был не прав, думая о ястребенке! и повелевать движением бровей тоже умеет; это высочайшее из искусств, с ним нужно родиться, а изучить его негде; это — не ястребенок! мужающий орел сидит на войлоке, и он мог бы взлететь высоко, если бы…
Мысль появилась внезапно, ясная и четкая. Юноша не должен умереть — понимает джаун-у-ноян, — мы, старики, не вправе убивать будущее свое, славу свою, нет, не вправе! Нужно вступиться! нужно говорить с Бурундаем, а если Воитель не пожелает услышать, я пойду к Субедэ, одноглазый демон не мог забыть меня, он вообще ничего не забывает, особенно долги. Та сабля прервала бы его земной путь, не заслони я одноглазого собой, и Субедэ подходил после ко мне; он ничего не сказал, просто посмотрел, запоминая, но этот взгляд стоил тысячи слов! а если откажет и одноглазый, я доберусь до Бату, в конце концов мой отец был нухуром Потрясателя Вселенной… но этот юноша не должен умереть и не умрет; пусть подыхают такие псы, как этот… Тохта!..
Тохта же сидит за спиной джаун-у-нояна мэнгу, стараясь сопеть потише, и руки его спокойно лежат на коленях, а глаза медленно обводят юрту, не упуская ничего. Сиди и слушай! — сказал Ульдхай и еще кое-что сказал, но для этого еще не пришло время; Тохта не стал удивляться понапрасну, получив распоряжение, — это не его дело, его дело исполнять приказы ноян-у-нояна Ульджая, потому что, когда тот станет вождем тумена, освобожденная тысяча достанется Тохте; тысячник, о! это совсем не сотник!.. и Ульджай, возвысившись, потянет за собой Тохту: ведь каждому нужен верный человек, не удивляющийся никаким приказам…
Для того чтобы все случилось именно так, нужно взять город; неудача разотрет в пыль все, что достигнуто, и Тохта снова будет простым ардан-у-нояном, каких множество; десятник, э! это вовсе не сотник… и где будет искать второго Ульджая?..
За войлоком перекликаются чериги, стучат топоры.
Золотой луч солнца освещает юрту.
— Скажи, — нарушает наконец молчание Ульджай. — Ты ведь видел Потрясателя Вселенной; каким он был?
— Он был как Солнце! — просто отвечает монгол.
Скажешь ли точнее? Россыпью пыли летели по степи племена, теряя лучших в бестолковых драках за угнанный скот; со всех сторон налетали враги, и сушь, наступая на травы, губила скот, пока не пришел Потрясатель Вселенной, зеленоглазый полубог Тэмуджин. Кто, кроме него, смог бы собрать воедино несоединимое? Он связал племена в пучок и заставил поверить, что их сила неодолима; он указал путь к процветанию, и не нищий аркан пастуха, а щедрая сабля накормила голодных…
— Так, — кивает Ульджай. — А бился ли ты с меркитами? Каковы были они?..
— Они были как ветер! — без промедления говорит сотник.
Лучше не описать! Степным ураганом был непокорный народ, не желавший смириться и признать главенство силы; свободой своей дорожили они выше всего и дольше всех противостояли неизбежному. Их сабли были нужны остальным племенам, войско было неполным без меркитских богатуров, они же противились воле хана и желаниям Синевы; их покарали, и кара была суровой, но не слишком, ибо преподала урок иным непокорным, и больше не было нужды в столь беспощадной суровости…
— Так, — произносит Ульджай.
И вновь тяжело повисает молчание, искрясь в солнечном луче.
— Ноян-у-ноян, — нарушает наконец тишину сотник. — Если позволишь, я покину тебя. Мои люди еще не скатали палатки.
— Да? — Бровь на бледном лице юноши медленно приподнимается. — А разве твои люди не готовятся к штурму?
Монгол не сразу понимает. А потом лицо его впервые теряет непроницаемость. Мальчишка все же унизил себя! Он не сумел удержаться, он потерял лицо! Нет, я не пойду к Бурундаю, я не буду умолять Субедэ; я обманулся, как горько я обманулся!.. так будь же проклят, трусливый щенок, и подыхай, как шелудивый пес!
Сотник приподнимается. И Тохта, по-кошачьи вспрыгнув с кошмы, правой рукой обхватывает его голову, закрывая ладонью рот, а левой втыкает под лопатку короткий, остро отточенный нож. Монгол вскидывает руки, но перед глазами вертится желтый квадрат тоно, и солнечный блеск угасает в нестерпимой, тут же обрывающейся боли.
Тело обвисает в крепких руках кипчака, кровавый пузырь выступает на губах, ноги вздрагивают в последний раз. Кончено. Кипчак сноровисто заворачивает мертвеца в его же алый плащ, и следы крови незаметны на гладкой ткани…
Ульджай хлопает в ладоши, вызывая кебтэула.
— Эй! Пусть придет ко мне ертоул-у-ноян!
…Они умирали по-разному: кто беззвучно, кто успев негромко вскрикнуть, кто хрипя, и в то же время — одинаково: короткое молчание, вопрос-другой… и нож под лопатку. Никто не сумел предвидеть и защитить себя: ни рябой кипчак, осторожный, как степная лисица, ни помеченный страшным шрамом кара-кырк-кыз, ни начальник ертоулов, скрученный из железных мышц убийца. Только грузный канглы оказался неожиданно проворным: он даже не сел к очагу; дрогнули ноздри, уловив слабый запах пролитой крови под грудой тряпья, — и он кинулся назад, к порогу, но кебтэулам не было ведено выпускать никого; они отбросили его в тепло юрты и продолжали безучастно стоять, стараясь не слышать возни и сопения за пологом. Толстяка резали вдвоем, повиснув, словно собаки на медведе. Он и был силен, как медведь, он рвался и трижды едва не отбросил двоих в углы, едва не сумел вырвать из ножен саблю, прежде чем упал, споткнувшись о жаровню, и Ульджай рухнул на него, прижимая к войлоку мощные руки, а Тохта с налитыми кровью глазами возник сбоку и, не раздумывая, чиркнул сизым, в потеках лезвием по напряженному горлу… и Ульджай испортил новый чапан, прежде чем сумел чисто вытереть лицо и руки…
Сделано. Тохта, шумно дыша, отирает рукавом пот со лба и сплевывает на войлок. Сейчас ему простится вольность, ведь именно он, а не кто иной помог ноян-у-нояну устранить тех, кто мешал выполнить волю Бурундая.
— Иди, — негромко приказывает Ульджай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24