Я собралась ему ответить и вдруг увидела, что стою одна. Или нет? Кажется, я успела заметить черную тень, мелькнувшую в направлении окна.
Из внезапно открывшейся рамы пахнуло холодным ветром. Я торопливо закрыла окно, тщательно повернув шпингалет. За стеклом чернели силуэты домов на противоположной стороне улицы. Тускло светили редкие фонари. Моросил холодный дождь. И больше ничего.
В дверь спальни отрывисто постучали. Звук был вполне привычным и никак не вязался с фантасмагорической реальностью, из которой я еще не успела вынырнуть. Если бы не он, я бы принялась себя убеждать, что появление Аркадия мне приснилось. А так я повернулась и пошла к двери.
– Moeder! Мама (голл.).

– послышался голос Брама.
Чувствовалось, что сын устал и чем-то взволнован.
Я открыла дверь. Брам еще не успел переодеться – на нем была рубашка, которую он надевал на похороны отца. Светло-голубые глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков, были обведены темными кругами. Светлые, с рыжеватым оттенком, волосы топорщились, как если бы он только что встал с постели. Но у него не было привычки спать одетым. Судя по усталому голосу, Брам, как и я, еще не ложился.
Неужели это тот малыш, которого Ян, рискуя жизнью, вывез из замка? Передо мной стоял хотя и молодой, но вполне взрослый человек. Прямолинейный, напористый, умный, любознательный. Вначале Абрахама привлекала юриспруденция. Он блестяще учился, и ему прочили успешную адвокатскую карьеру. Но, убедившись, что «защита беззащитных» не приносит ожидаемого удовлетворения, он пошел по стопам Яна и стал врачом. Ян очень гордился Брамом, мужу было приятно сознавать, что приемный сын не только перенял от него профессиональные интересы, но даже походил внешне. Я тоже замечала это сходство. Мы с Яном настолько привыкли считать Брама нашим общим сыном, что не хотели шокировать мальчика и рассказывать ему о настоящем отце. От приемного отца Брам унаследовал много привычек, в том числе и обыкновение допоздна засиживаться за работой. Но сегодня я впервые увидела сына настолько уставшим. Хотя, думаю, он был изможден не столько работой, сколько обрушившимся на нас горем.
Глядя на меня, Брам озабоченно нахмурился и взял мою руку в свои ладони. После холодных прикосновений Аркадия мне было очень приятно ощущать тепло живого человека.
– Я услышал крик и решил подняться.
В семье мы общались исключительно по-голландски. Я намеренно не разговаривала с сыновьями на английском, и мой родной язык они учили только в школе. Разумеется, я и сейчас ответила Браму по-голландски, но впервые за много лет осознала, что говорю на иностранном языке.
– Ничего страшною, – ответила я, сделав неудачную попытку улыбнуться. – Просто я наткнулась на мышь. Думаю, бедняжка испугалась гораздо сильнее, чем я.
– Опять эти мыши, – поморщился Брам. – Мне завтра с самого утра нужно будет уйти в больницу. Но я напомню Стефану, чтобы поставил мышеловку.
Произнося эти слова, он неотрывно глядел на меня. В отличие от брата, Брам привык ко всему относиться серьезно. Мелочей для него не существовало.
Я уже набрала в грудь воздуха и приготовилась рассказать сыну всю правду о том, что произошло сегодня вечером, предостеречь его и убедить скрыться, но, глядя на него, я никак не могла решиться начать. До сих пор неведение сохраняло моим детям счастливую жизнь. Неужели теперь оно принесет им потрясения и невзгоды?
Слова угасли внутри меня. От приемного отца Абрахам унаследовал веру в науку и скептическое отношение ко всему сверхъестественному и необъяснимому. Боюсь, он не поверит ни одному моему слову и решит, что у меня помутился рассудок. Но как же тогда я смогу предупредить его? Может, вначале рассказать все Стефану?
Я положила руку поверх его ладони и крепко сжала пальцы. Мой жест лишь усилил настороженность Брама.
– Мама, ты неважно себя чувствуешь?
Нет, я не могла сейчас обрушить на него всю страшную правду. Я должна подготовиться к этому разговору, продумать, как и что говорить. Желая успокоить сына, я изобразила на лице подобие улыбки.
– Может, ты все-таки примешь снотворное? – участливо спросил мой мальчик.
– Нет. Думаю, я сумею заснуть и без него. Иди спать, Брам. Тебе завтра рано вставать.
Он погладил меня по руке и побрел к двери. Я закрыла за ним дверь, после чего тщательно вымыла руки и лицо и даже прополоскала рот. Спать я, естественно, не могла и села писать дневник.
Я все время ощущаю на губах привкус крови. Несколько раз я вытирала их платком, но это не помогает.
Скоро рассвет, а я так и не решила, как преподнесу сыновьям страшную правду.
Зло вновь угрожает моей семье. Я сама чувствую его приближение. Боже, помоги нам!

Глава 4

ДНЕВНИК СТЕФАНА ВАН-ХЕЛЬСИНГА
19 ноября 1871 года
Я одновременно и самый счастливый, и самый несчастный из всех людей.
Я должен, непременно должен все это записать. Возможно, это станет мне своеобразным наказанием, так сказать, епитимьей. Не исключено, что в один прекрасный день кто-то обнаружит мои записи и прочтет их. Что ж, я вполне заслужил такую кару.
Я намерен рассказать о своем грехопадении. По правде говоря, вспоминая о нем, я испытываю не только стыд, но и запретную радость.
Сегодня утром мы похоронили отца. Я был настолько сражен горем (впрочем, не пытаюсь ли я сейчас оправдать свое непростительное поведение?), что на меня махнули рукой. Зато Брам, как всегда, оставался собранным и деятельным. Все заботы о похоронах и о нашей матери легли на его плечи. Характером Брам пошел в нее: основательный, уравновешенный, надежный. Он настолько хорошо умеет владеть собой, что ни разу не заплакал на публике. Мама тоже не позволила себе пролить при чужих людях и слезинки, хотя глаза у нее были красными.
Только я – чувствительный и слабохарактерный – не скрывал своего горя, стоя у свежей отцовской могилы в окружении этих двух живых скал. Холодный утренний ветер трепал мои черные волосы (я единственный брюнет в семье) и в момент остужал горячие слезы, которые смешивались с влажным ноябрьским туманом.
Да, я сильно отличаюсь от родителей и брата. Неудачник, у которого эмоции и страсти постоянно берут верх над разумом. В нашем доме, где все спокойны и рассудительны, никто никогда не понимал моих порывов и метаний. И не только в доме. Я нередко ощущаю себя чужаком и в этом городе, и в маленьком Нидерландском королевстве, где жизнь течет неспешно, а трудолюбивые люди почти поголовно слишком практичны, а потому из всего стремятся извлечь пользу и выгоду.
Желая потрафить отцу, я, как и Брам, пошел по его стопам и стал врачом. Но мое сердце – это сердце поэта.
Герда меня понимает. Она похожа на меня: черноволосая, темноглазая. Я убежден, что мы с нею вылеплены из одного теста. Я почувствовал это еще несколько лет назад, как только впервые увидел ее. Она сидела на полу больничной палаты, поджав колени к груди. Ее волосы были растрепаны, а глаза лихорадочно блестели. Герду не назовешь красавицей, но такие женщины запоминаются. Не в пример типичным голландкам, она худенькая, тонкокостная, с четко обозначенными высокими скулами и глубоко посаженными глазами.
В больнице ее считали обычной сумасшедшей, но Брам сумел разглядеть в ней нечто иное. Я это сразу понял по его лицу, когда он встал у зарешеченной двери палаты, где находилась Герда. В тот день она завладела его сердцем. И моим тоже.
Мальчишкой Брам постоянно таскал домой разную живность: кошек, собак, птиц. У одних была перебита лапа или сломано крыло, другие ослабели от голода. Меня еще тогда поражали его доброта и душевная щедрость. Став взрослым, Брам не изменился, только теперь его заботы были направлены на людей. А Герда, казалось, всем своим видом безмолвно взывала о помощи. Врачи убедили ее отца, что душевная болезнь дочери неизлечима и что ей трудно жить среди нормальных людей. Так Герда оказалась в больнице.
Помню, в тот день Брам повернулся ко мне и как-то очень мягко (обычно во время обходов он бывает весьма сдержан) спросил:
– Тебе не кажется, что у этой девушки есть надежда на выздоровление?
– Определенно есть, – ответил я. – Я в этом не сомневаюсь.
Я заглянул в ее глаза: беспокойные, уставшие, измученные, пугливые, как у дикой лани, и необыкновенно чувственные, и сразу же понял, что встретил родственную душу. Даже не встретил, а распознал.
Герда покорила мое сердце. Вот уже четыре года, как я тайно люблю ее. Тайно. Об этом не знали ни родители, ни тем более мой добросердечный брат, который за полтора года сумел вылечить Герду, сделать ей предложение и жениться на ней. На моих глазах она буквально расцвела, окруженная заботой Брама. А потом у них родился сын.
Через какое-то время я стал замечать, что Герда снова погрустнела. В ее глазах появилось прежнее беспокойство. Ей было не в чем упрекнуть Брама, ибо он оставался любящим мужем и заботливым отцом. Но у него есть своя страсть, точнее, две – работа и научные изыскания. Он погружен в мир медицины, не забывая и про юриспруденцию (Брам не сразу стал врачом, поначалу он хотел быть адвокатом). Решив, что у Герды теперь вполне нормальная, счастливая жизнь, Брам, естественно, переключил свое внимание на других несчастных, нуждающихся в его помощи.
Я не столь усерден в медицинской практике и никогда не задерживался в больнице до позднего вечера. Пока Брам возился с очередным умалишенным или изучал какую-нибудь экзотическую болезнь, я прилагал все усилия, чтобы развлечь Герду и стать заботливым дядюшкой для маленького Яна. Думаю, я изучил характер мальчика лучше, чем родной отец. Однако я держался в рамках приличий и никак не проявлял своих чувств к Герде. Правда, подчас мне казалось, что Герда тоже любит меня. Иногда я ловил ее странные улыбки, иногда она как-то по-особому смотрела на меня или произносила фразу, имеющую двойной смысл.
Но я не допускал и мысли о любовных интригах за спиной брата. Я не позволял себе верить в ответные чувства Герды, а если у меня возникали подобные мысли, то я старался как можно глубже спрятать их от себя. Брам всегда был добр и честен со мной, даже к моим эмоциональным всплескам он относился вполне терпимо. Поняв, что отец серьезно болен, Брам сразу же взял на себя роль мудрого и заботливого главы семьи. Мог ли я столь коварно его обмануть? Я часто твердил себе: хватит вздыхать о Герде. Нужно смириться с неизбежным. Вокруг немало девушек, и мне наверняка встретится новый предмет обожания.
Но все попытки урезонить себя оказывались тщетными: чем дольше я находился рядом с Гердой, тем сильнее ее любил. За эти четыре мучительных года я не раз мысленно возвращался к моменту нашей первой встречи, когда увидел ее сидящей на полу больничной палаты. Мы словно поменялись местами – теперь я был безумцем, облаченным в смирительную рубашку своих чувств... И наконец то, о чем я так долго мечтал и чего так долго страшился, все-таки случилось.
Отец умер позавчера. Вечером того дня, оцепенев от горя, я сидел в любимом отцовском кресле. Время перевалило за полночь, и, кроме меня, в гостиной не было никого. Мама несла скорбную вахту, сидя возле покойного. Я и не помышлял о сне. Мне было не заставить себя подняться, чтобы подбросить дров в очаг и зажечь лампу. Я сидел, тупо уставившись на мерцающие угли.
Вначале мне показалось, будто я вижу призрак – в гостиной появился белый силуэт. Я решил, что у меня начались галлюцинации, но вскоре узнал в «призраке» Герду. Она шла крадучись, направляясь к каминной полке. На ней была только ночная сорочка. Наверное, я доконца жизни не забуду, как золотистые отблески умирающего огня сквозь тонкий белый шелк нежно осветили удивительно красивую грудь Герды. Жена моего брата взяла бокал, открыла отцовский графин и налила туда портвейна. Затем она повернулась, намереваясь тихо исчезнуть из гостиной.
Заметив меня, Герда вскрикнула и выпустила бокал из рук.
До сих пор не знаю, каким чудом мне удалось вскочить и поймать злополучный бокал. Вино выплеснулось на сорочку Герды и на мою домашнюю куртку. В воздухе повис сладковатый терпкий запах. Спасая бокал, я не заметил, что почти прижался к Герде. Первым моим стремлением было немедленно вернуться в кресло. Но вместо этого я придвигался к ней все ближе и ближе. Я уже слышал, как часто-часто бьется ее сердце. Окружающий мир перестал существовать. Я не видел ничего, кроме глаз Герды. В них не было ни стыда, ни жеманства. Они смотрели на меня простодушно, как глаза животного, которое ждет, когда его погладят и приласкают.
Герда стояла, не шевелясь. Тогда я понял, что мои догадки были верны: она любит меня, как и я ее. Мы замерли, готовые слиться в поцелуе.
Наконец я с величайшей неохотой все-таки отстранился от нее. Задержавшись еще на несколько секунд, Герда побрела с полупустым бокалом наверх.
Трудно описать смятение, наполнившее мою душу. Скорбь по умершему отцу странным образом перемешалась с радостью долгожданной взаимности. В ту ночь я окончательно освободился от чувства вины и поклялся себе: если подобная встреча еще раз повторится, я больше не буду рабом приличий.
Сегодня, после похорон, в дом без конца приходили бывшие пациенты отца, чтобы выразить свои соболезнования. Их принимали мама и Брам, а я отсиживался у себя в комнате, не желая никого видеть. Под вечер поток скорбящих иссяк. Мама заперлась в спальне, а Брам, как обычно, отправился навещать больных. Я опять занял отцовское кресло в гостиной и стал ждать. Серый ноябрьский день за окном незаметно сменили сумерки. Я смотрел на мокрую улицу, на проезжающие кареты и телеги, на аккуратные ряды одинаковых кирпичных домиков, за которыми темнели силуэты ветряных мельниц. Дальше начиналось море. Сидя в этом старом кресле, я не так остро чувствовал боль утраты, ибо оно хранило запах отца и его трубки. На мягкой спинке я нашел светлый, тронутый сединой отцовский волос, а на столике по-прежнему лежал его кисет с табаком.
Я налил себе в бокал портвейна и вдруг понял, почему Герде понадобилось вино. Вкус и запах воскрешали для нее свекра, причем не осунувшегося и скрученного болезнью, каким он был в последние дни перед кончиной, а рослого, веселого, похожего на медведя, любящего жену, детей, пациентов. Его любовь была удивительно светлой, и ее хватало на всех.
Я медленно потягивал портвейн. Сумерки перешли в унылую вечернюю мглу. Улица опустела. В доме стало совсем тихо, если не считать размеренного тиканья дедушкиных часов. Я продолжал пить вино и ждал, пока не услышал мягкие шаги на лестнице. Тогда я встал и поправил дрова в камине.
Герда остановилась на пороге. Как и позавчера, на ней была только шелковая ночная сорочка. Но сегодня ее темные волосы свободно струились по плечам и груди, доходя почти до талии. Некоторое время мы разглядывали друг друга, будто заговорщики, затем Герда сказала:
– Я услышала шум и решила взглянуть, не вернулся ли Абрахам.
Выпитый портвейн придал мне смелости. Я выдержал ее взгляд и ответил:
– Мы оба знаем, что он вернется еще не скоро.
Моя прямота насторожила Герду. Она отвела глаза. Сейчас Герда напоминала мне загнанного в угол зверя, готового обороняться. Мне даже показалось, что она готова ударить меня. Но я ошибся. Герда расправила плечи и тихо сказала:
– В этом кресле ты похож на своего отца. Он был поистине замечательным человеком.
Я покачал головой.
– Я бы очень хотел быть таким, как он. И как Брам.
Герда приблизилась ко мне. В ее голосе звучала непоколебимая внутренняя убежденность.
– Ты ничем не хуже их, и тебе не надо быть ни на кого похожим. Ты лучше, чем они все!
– Нет, Герда Я – ужасный человек. Моя радость обернется страданиями для тех, кто мне дорог.
Она молчала. Затем едва слышно (я с трудом разбирал слова) она прошептала:
– Тогда, Стефан, я тоже – ужасный человек.
В ее взгляде было столько муки, что я не выдержал и заплакал. Горе утраты усугублялось невозможностью нашего с Гердой счастья.
Герда потянулась ко мне. Мы обнялись, но как брат с сестрой, без страсти. Она стала гладить меня по волосам, приговаривая:
– Ну не надо так. Успокойся.
Герда всегда говорила эти слова, утешая расплакавшегося маленького Яна.
Мне стыдно описывать то, что произошло потом... Выпитое вино? Острота горя? Близость ее тела? Не берусь гадать, что именно послужило толчком, сломавшим во мне последние преграды. Но мои губы прижались к белой щеке Герды, потом скользнули к шее, оттуда еще ниже. Теперь мною двигала прорвавшаяся страсть, и я, дрожа от возбуждения, набросился на жену своего брата, словно голодный – на корку хлеба. Шелковая ночная сорочка чудесным образом распахнулась и упала вниз, обнажив тело Герды.
Она прижалась спиной к теплой стене у камина. Обезумев от желания, я овладел Гердой. Или это она овладела мной? В тот момент она была львицей, богиней, полной огня и неистового желания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32