Как там говорил Шерлок Холмс доктору Ватсону? Ты смотришь, но не видишь. – Ухмыльнувшись, Груэн подкрутил кончик уса, явно наслаждаясь моим удивлением и минутным замешательством.
– Что за чушь ты несешь! – заспорил я. – Ты сам знаешь, что не прав. Ведь я для того сюда и приехал, чтобы отключиться на какое-то время от прежней жизни. Что я и стараюсь делать.
– Пустые отговорки, Гюнтер. Сейчас ты скажешь, что болен, или еще какую-нибудь чепуховину выдумаешь. Например: ты не заметил, что у меня нет мизинца, оттого что после побоев у тебя отошла сетчатка глаза. И потому же не замечаешь, что Энгельбертина немного влюблена в тебя.
– Что? – Я остановил коляску, стукнув по тормозу, и обошел Груэна спереди.
– Ну да, это же бросается в глаза. – Он улыбнулся. – А еще называешь себя детективом.
– Про что это ты – влюблена?
– Я не говорю – безумно. Я говорю – немного. – Вытащив трубку, Эрик принялся набивать ее. – Нет, ничего такого она не говорила. Но ведь я хорошо ее знаю. Достаточно хорошо, чтобы понимать: влюбиться так, немного – вот и все, на что способна бедная женщина. – Груэн похлопал себя по карманам. – Кажется, забыл спички. У тебя нет с собой?
– Чем докажешь? – Я кинул ему коробок.
– Теперь уже поздно изображать из себя настоящего детектива! – хохотнул он. – Твоей репутации нанесен непоправимый ущерб. – Он истратил две спички, пока ему удалось раскурить трубку, и он перебросил коробок мне обратно. – Доказательства? Ну, не знаю. То, как она смотрит на тебя. Когда Энгельбертина видит тебя, дружище, ее глаза неотступно следуют за тобой. А когда говорит с тобой, то без конца поправляет волосы. А стоит тебе уйти из комнаты, тут же закусывает губу, как будто ей тебя уже не хватает. Поверь мне, Берни, признаки мне известны. Есть две вещи в жизни, на какие у меня особое чутье. Резиновые шины и любовные романы. Хочешь верь, хочешь нет, но я был великим ходоком. Сейчас я, конечно, в инвалидной коляске, но в женщинах разбираюсь по-прежнему недурно. – Пыхнув трубкой, Эрик ухмыльнулся мне. – Не сомневайся, она немного влюблена в тебя. Изумлен, да? Признаться, я и сам удивляюсь. Удивляюсь и немного, могу признаться, ревную. Но что поделать, ошибка весьма распространенная: всегда предполагаешь, раз девушка хороша собой, то и вкус в выборе мужчин у нее хорош.
Я расхохотался:
– Она, пожалуй, и влюбилась бы в тебя, не красуйся у тебя на физиономии проволочная мочалка.
Эрик смущенно потеребил бороду.
– Считаешь, мне следует избавиться от нее?
– Будь я на твоем месте, то сунул бы ее в мешок, добавил парочку камней поувесистее и поискал хорошую глубокую речку. Чтоб сразу избавить беднягу от мучений.
– Но мне нравится моя борода, – заспорил он. – Я так долго ее отращивал.
– Призовую тыкву выращивать тоже долго. Но ее же не тащат с собой в постель.
– Наверное, ты прав, – как всегда добродушно уступил он. – Хотя могу назвать причины и поважнее, чем борода, отчего Энгельбертина не заинтересовалась мной. В войну я потерял способность пользоваться не только ногами.
– А как все произошло?
– Особо тут рассказывать нечего. Правда. Нужно только знать, как действует бронебойный снаряд. Никаких разрывных зарядов. Он пробивает броню танка, а потом уже прыгает внутри, как резиновый мяч, убивая и калеча все, обо что ударяется, пока не иссякнет энергия. Просто, но очень эффективно. Я единственный, кто выжил в моем танке. Хотя тогда это было трудно заметить. Жизнь мне спас Генрих. Если б он не был врачом, то меня тут не было бы.
– А как вы познакомились?
– Мы знали друг друга еще до войны, – ответил он. – Встретились в медицинском колледже во Франкфурте в тысяча девятьсот двадцать восьмом. Мне полагалось бы учиться в Вене, где я родился, но случилось так, что мне пришлось спешно оттуда уехать. Была одна девушка, я бросил ее в интересном положении. Ну, понимаешь, как это бывает. Эпизод, боюсь, довольно-таки постыдный. Но ведь всякое случается, правда? После окончания колледжа я получил работу в госпитале в Западной Африке, поработал там немного. Потом – Бремен. А когда началась война, нас с Генрихом перестало занимать спасение жизней людей. И мы вступили в Ваффен СС. Генриха интересовали танки – его интересует все, у чего есть мотор. А я увязался за компанию, так сказать. Родители не очень-то обрадовались, что я выбрал военную службу. Им не нравился ни Гитлер, ни нацизм. Сейчас отец уже умер, а мать со мной не разговаривает с самой войны. Ну, в общем, для нас с Генрихом все шло хорошо до тех пор, пока меня не ранило. Вот и вся моя история. Ни медалей у меня, ни славы. Но попрошу без жалости, с твоего позволения. Если честно, досталось мне по заслугам. Однажды я поступил дурно. И я не про девушку. Я про службу в СС, про то, как мы пронеслись через Францию и Голландию, убивая людей, когда нам взбредет в голову.
– Все мы совершали поступки, которыми не можем гордиться, – тихо сказал я.
– Может, и так. Иногда мне даже трудно поверить, что подобное вообще происходило.
– В этом и разница между войной и миром, вот и все. На войне убийства представляются уместными и вполне обычными. А в мирное время все по-другому. В мирное время человек беспокоится, как бы после убийства на ковре не осталось жуткого грязного пятна. Беспокойство из-за грязи на ковре и возможных последствий убийства – и есть единственная реальная разница между войной и миром. – Я схватился за сигарету. – Еще не Толстой, но я буду оттачивать свой афоризм и дальше.
– А мне нравится, – одобрил Эрик. – Хотя бы потому, что гораздо короче, чем у Толстого. Последнее время я засыпаю, если читаю что-то длиннее автобусного билета. Ты мне нравишься, Берни. А потому я даже дам тебе хороший совет насчет Энгельбертины.
– Ты, Эрик, мне тоже нравишься. Но ни к чему советовать мне держаться от нее подальше потому, что ты относишься к ней, как к сестре. Хочешь верь, хочешь нет, но я не из тех, кто пользуется случаем.
– В том-то и дело, – сказал он. – Ты не мог бы использовать Энгельбертину, даже будь твое имя Свенгали , а она рвалась бы петь в отеле «Реджина Палас». Нет, если кто и воспользуется случаем, так это она. Поверь мне. Это тебе следует соблюдать осторожность. Она будет играть на тебе, как на «Стейнвее», стоит тебе пустить ее на краешек вертящегося стула у рояля. Иногда, когда на тебе играют, это даже развлекает. Но только в том случае, если тебе про эту игру известно, и ты ничего не имеешь против. Говорю я тебе все это только затем, чтоб ты не слишком увлекся ею. И запомни: девушка не из тех, на ком женятся. – Эрик вынул изо рта трубку и задумчиво оглядел чашечку. Я опять кинул ему спички. – Энгельбертина уже замужем.
– Уловил. Ее муж сгинул с концами в каком-то лагере.
– Нет. Вовсе нет. Он – американский солдат. Энгельбертина вышла за него замуж, а вскоре он испарился. Скорее всего дезертировал. И от нее, и из армии. Сущее безобразие, если ты допустишь, чтобы она оболванила тебя и навязалась в клиентки, поручив тебе разыскивать ее мужа. Он парень никчемный, и лучше, чтоб так и оставался в пропавших. Лучше для всех.
– Но это уж ее дело, верно? Она большая девочка.
– Да, вижу, это ты заметил, – поддразнил Эрик. – Поступай как знаешь, легавый. Только не жалуйся потом, что я тебя не предупреждал.
Щелчком отбросив сигарету, я ударил по тормозу на коляске.
– Не переживай, – бросил я ему. – Я покончил со всеми блондинками и исчезнувшими мужьями. И мизинец-то свой я потерял из-за розысков пропавшего мужа. А я таким методам обучения поддаюсь легко. Как собака Павлова. Пусть какая-нибудь домохозяйка только намекнет, что ее старик припозднился после карточной игры и не могу ли я отправиться поискать его, как я тут же кинусь надевать железные рукавицы, обряжаться в доспехи. – Я покачал головой. – Я старею, Эрик. И уже не подскакиваю так высоко, как прежде, после того как меня изобьют.
Я покатил Грузна обратно в дом. Он устал и сразу отправился в постель, а я прошел к себе в комнату. Через минуту раздался стук в дверь. Энгельбертина. В руке она держала пистолет. Маузер. Предназначенный для стрельбы по дичи, покрупнее мышей. К счастью, не направленный на меня.
– Подумала, может, ты спрячешь его… – начала она.
– Только не говори, что убила кого-то.
– Нет, но боюсь, что Эрик может убить себя. Понимаешь, это его пистолет. Иногда Эрик впадает в депрессию, и мне кажется, бывает готов покончить с собой. Я решила, лучше спрятать оружие где-нибудь в безопасном месте.
– Большая штуковина. – Я забрал у нее пистолет и проверил, стоит ли он на предохранителе. Нет, не стоит. Я нажал на предохранитель. – Эрик и сам может позаботиться о своем оружии. Да и не производит он впечатление человека, способного на самоубийство.
– Это все напускное! – возразила Энгельбертина. – Вся эта его жизнерадостность. Он совсем не такой. Я хотела выбросить пистолет, но потом подумала, нет, нельзя. Кто-то может найти, и произойдет несчастный случай. И еще подумала, ты ведь детектив и сумеешь разобраться, как поступить правильно. – Она порывисто схватила меня за руку. – Ну пожалуйста! Если ему придется просить пистолет у тебя, то за время вашего разговора может передумать.
– Ладно, – уступил я.
Когда Энгельбертина ушла, я спрятал маузер в ванной, позади сушильного шкафа.
Как обычно, из кухни доносились вкусные запахи. Интересно, что будет на обед, гадал я. А еще гадал, правда ли то, что Груэн сказал про Энгельбертину. Ждать, пока все мои сомнения развеются, мне оставалось недолго.
24
Иногда Энгельбертина мерила мне температуру, давала пенициллин и осматривала культю мизинца, покрытую шрамами, – и все с ласковой озабоченностью, так ребенок ухаживает за больным кроликом. Когда она взяла в привычку целовать мой мизинец, я понял, что тянет ее к моей кровати не как к кровати больного. Про ее жизнь я никогда не расспрашивал, решив: если ей захочется, расскажет сама. И однажды, когда она осматривала мой палец в кокетливой, уже описанной манере, это случилось.
– Я австриячка. Я это тебе уже говорила? Нет вроде. Иногда я говорю, что я из Канады. Не потому, что и правда из Канады, а потому, что Канада спасла мне жизнь. Не страна. Канадой называлась одна из смотровых зон в Аушвице, где мы, девушки – а нас там было около пятисот, – должны были проверять, не спрятаны ли какие ценности в пожитках вновь поступавших пленных, перед тем как их отправляли в газовые камеры. – Она говорила ровным голосом, без эмоций, словно описывала обычную работу на фабрике. – В Канаде мы получали еду получше, чем другие, одежду поприличнее и спали достаточно. Нам даже разрешили отращивать сбритые при поступлении волосы.
В Аушвиц я попала в сорок втором. Сначала меня послали работать в поле. Это было очень тяжело. Я бы точно умерла, работай я так и дальше. Все руки себе загубила. А в Канаду я попала в сорок третьем. Конечно, тоже не летний лагерь для отдыха. И там много чего случалось. Нехорошего. Меня три раза насиловали эсэсовцы, когда я была там. – Передернув плечами, Энгельбертина будто сбросила с себя воспоминания. – Первый раз было хуже всего. Он меня избил потом, из чувства вины, что ли. Но ведь мог и убить, что иногда и случалось. Из страха, что девушка кому-то расскажет. Второй и третий раз я не сопротивлялась, так что не знаю, можно ли назвать это настоящим изнасилованием. Я не хотела… но и чтоб били, тоже не хотела. В третий раз я даже попыталась получить удовольствие – вот это была ошибка. Потому что, когда в лагере в том же году, но чуть позже открыли бордель, эсэсовец про это вспомнил, и меня перевели туда, проституткой.
Никто, правда, заметь себе, не называл заведение борделем. И мы, конечно, не считали себя тогда проститутками. Мы просто выполняли работу, а заключалась она в том, чтобы выжить. Назывался бордель «блок двадцать четыре», и обращались с нами там сравнительно хорошо. У нас была чистая одежда, душ, медицинское обслуживание. Нам даже давали духи. Не могу передать тебе, какое это было наслаждение – снова приятно пахнуть! Ведь перед тем целый год мы пахли разве что потом или еще чем похуже. Мужчины, которые занимались с нами сексом, были не эсэсовцы – тем не разрешалось. Хотя некоторые рисковали. Но большинство ограничивалось подглядыванием за нами. У меня появился постоянный дружок из пожарной бригады Аушвица. Чех. Он очень хорошо ко мне относился. Однажды в жаркий день даже провел тайком в бассейн пожарной бригады. Купальника у меня не было. Помню, как приятно было ощущать солнце на голом теле. Все мужчины там были ко мне так добры, уважительны и смотрели на меня с обожанием. Этот день запомнился мне как самый счастливый в жизни. Парень был католиком, и нас тайно обвенчал его знакомый священник.
Все у нас было хорошо до октября тысяча девятьсот сорок четвертого, когда заключенные в лагере подняли мятеж. Мой друг участвовал в нем, и его повесили. Потом, когда Красная армия подошла совсем близко, нас вывели из лагеря. Мы стояли долго; если люди падали в снег, их пристреливали. Наконец нас погрузили в вагоны и повезли в Берген-Белзен, где жилось куда тяжелее, чем в Аушвице, всего ужаса я даже описать не могу. Начать с того, что там не было еды. Вообще никакой. Два месяца я голодала. Если б меня не кормили так хорошо в блоке двадцать четыре, то в Белзене я бы точно умерла. Когда в апреле сорок пятого англичане нас освободили, я весила меньше сорока килограммов. Но все-таки осталась жива. И это – главное. Все другое не имеет значения, верно?
– Да, – согласился я.
– Вот что я пережила, – пожала плечами Энгельбертина. – В Аушвице у меня было четыреста шестнадцать клиентов. Я считала и горжусь, что выжила. И потому рассказываю тебе все. А еще потому, что хочу, пусть люди знают, что делали с евреями, коммунистами, цыганами и гомосексуалистами во имя национал-социализма… Ты, Берни, мне нравишься, и, если случится, что ты захочешь меня, лучше тебе знать о моем прошлом. После войны я вышла замуж за янки. Но он сбежал, когда узнал, что я была проституткой в концлагере. Эрик думает, я из-за этого переживаю, но на самом деле – нет. Совсем. Да и какое имеет значение, со сколькими мужчинами я спала? Зато я никогда никого не убила. По-моему, с грехом убийства на душе жить гораздо тяжелее. Вон как Эрику. Он казнил французских партизан в отместку за убийство немецких раненых. Мне не хотелось бы с ним поменяться. Такое прошлое гораздо хуже моего. Ты согласен?
– Да, – ответил я. – Вполне.
Я дотронулся до лица Энгельбертины кончиками пальцев. На щеке у нее шрамиков не было, но я не мог не думать о шрамах в ее душе. Их было самое малое четыреста. В сравнении с ее испытаниями мои казались вполне заурядными, хотя я, конечно, понимал, что это не так. В войну мне много чего довелось повидать, так что, возможно, я просто был лучше подготовлен, чем она. Некоторых мужчин, пожалуй, оттолкнул бы ее рассказ – мужчин вроде ее янки. Меня – нет. Может, для меня обернулось бы к лучшему, если б оттолкнул. Но у меня после ее рассказа только возникла мысль: между нами есть что-то общее.
Энгельбертина закончила наносить мазь на обрубок моего пальца, забинтовала и закрепила пластырем.
– Ну, – заключила она, – теперь ты знаешь все и поймешь, откуда у меня появились навыки шлюхи. И тут уж я ничего не могу поделать. Когда мне нравится мужчина, я иду с ним в постель. Вот так все просто. А ты, Берни, мне нравишься. Очень.
Случалось, мне делали и более прямые и недвусмысленные предложения, но только в мечтах. Она была похожа на грацию в древнеримском эротическом шоу, и я был только счастлив позволить ей играть на мне, если ей припадет охота. Как на «Стейнвее». К тому же в последние годы женщины смотрели на меня озадаченно, с жалостью или любопытством, и ничего больше в их взглядах мне прочесть не удавалось. Так что попозже в тот же вечер, когда Груэн уже спал, а Хенкель уехал обратно в Мюнхен, в государственный госпиталь, Энгельбертина пришла ко мне в комнату лечить доступными ей способами. И следующие десять дней мое здоровье, к взаимному нашему удовольствию, все улучшалось. К моему – уж точно.
Странно себя чувствует человек, когда после долгого воздержания занимается любовью. Точно снова присоединяешься ко всему человечеству. Как показали дальнейшие события, ни любви там не было, ни слияния с человечеством. Но тогда я про это не знал. Ну да мне не привыкать бродить в потемках – это профессиональный риск для любого детектива. Даже после того как дело закрыто, просто поразительно, как много сыщику остается неизвестным.
Кстати, про Бритту Варцок я даже не был уверен, закрытое она дело или нет. Мне, правда, щедро заплатили, но сколько же осталось непонятного! В один прекрасный день я все-таки ухитрился вспомнить, наконец, ее телефон и решил позвонить и задать пару-тройку вопросов, выяснить некоторые детали, которые мучили меня. К примеру, откуда она знает отца Готовину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39