Луцк – это маленький городок на реке Стырь с населением в семнадцать тысяч жителей. Там находилась резиденция епископа Римской католической церкви, что вряд ли вызывало особую симпатию у коммунистов. Прибыв туда, мы обнаружили, что почти все население собралось вокруг тюрьмы в тревоге о судьбе своих родственников-заключенных. Одно крыло тюрьмы уже вовсю пылало, но нам удалось бронемашинами свалить стену и спасти жизни более чем тысяче мужчин и женщин. Однако почти три тысячи других не дождались нас. Многих убили выстрелами в затылок. Других – гранатами, брошенными в окна камер. А большинство просто сгорели. Мне никогда, до конца дней своих, не забыть запаха горящей человеческой плоти.
Местные жители показали нам, в какую сторону ушел карательный отряд, и мы пустились в погоню. В бронированных автофургонах ехалосъ легко, укатанные проселочные дороги были не хуже бетонных. Скоро мы настигли их в местечке Голоби. Завязался бой. У них даже не хватило времени выбросить свои красные корочки, в которых к тому же – крайне некстати – имелись фотографии. Они не успели избавиться и от досье на убитых заключенных, а у одного даже найтись в кармане ключи от тюрьмы в Луцке. Мы захватили в плен двадцать восемь мужчин и двух женщин. Все – не старше двадцати пяти-двадцати шести лет. Самой молодой женщине было только девятнадцать. Было трудно представить, что эта привлекательная, славянского типа, с высокими скулами девушка принимала участие в массовом убийстве. Один из пленных говорил по-немецки, и я спросил его, зачем они это сделали. По сталинскому приказу, ответил он, и за невыполнение их самих бы расстреляли. Несколько моих солдат предложили забрать пленных с нами – повесить их потом в Минске. Но мне не нужна была лишняя обуза, и мы расстреляли всех, по четыре группы в семь человек, и двинулись дальше на север, к Минску.
В местечке Замосцъ, в Польше, я присоединился к 316-му батальону, пришедшему из Берлина. До этого 316-й и 322-й, с которыми мы действовали вместе, находились в Кракове. В то время, насколько мне было известно, полицейские батальоны не были замешаны в массовых казнях. Я знал, что многие из моих коллег – антисемиты, не все, конечно, но это никак не проявлялось, пока мы не вошли в Минск. Там я составил отчет и приложил два десятка удостоверений личности, которые мы конфисковали, перед тем как расстрелять их владельцев. Случилось это 7 июля.
Мой начальник, полковник СС Мундт, поздравил меня с успешной акцией, но объявил порицание за то, что мы не привезли с собой двух женщин: их следовало повесить тут. Оказывается, из Берлина поступил новый приказ: всех женщин из НКВД и партизанок следует вешать принародно в назидание жителям Минска.
По-русски Мундт говорил и читал лучше, чем я тогда. До его назначения в Специальную оперативную группу «Б» в Минске он служил в отделе по еврейскому вопросу Главного управления безопасности. Именно он и заметил кое-что насчет расстрелянных нами пленных энкавэдэшников. Но даже когда он прочитал вслух их имена, до меня не сразу дошло.
– Каган, – читал он, – Геллер, Залмович, Полонский. Ну что, еще не сообразили, оберштурмфюрер Гюнтер? Они же все евреи. Вы расстреляли еврейский карательный отряд НКВД. Это же доказывает, что фюрер прав: большевизм и иудаизм – два яда из одного флакона.
Но тогда я не придал этому особого значения. Я же не знал, когда мы расстреливали пленных, что все они – евреи. И убеждал себя: какая, в конце концов, разница, они же хладнокровно убили тысячи людей и заслуживали смерти. Но так было в то утро, 7 июля. А днем я уже стал смотреть на полицейскую акцию, которой командовал, иначе. Днем я услышал о «регистрации», в результате которой были выявлены и расстреляны две тысячи евреев. А на следующий день я присутствовал на «акции» карательного отряда СС под командованием молодого полицейского офицера, которого я знал еще по Берлину. Шестеро мужчин и женщин были расстреляны, и их тела брошены в братскую могилу, где уже лежало не меньше сотни трупов. Вот в эту минуту я и осознал истинную цель полицейских батальонов. В эту минуту моя жизнь переменилась навсегда.
Мне повезло, что генерал, командующий Специальной оперативной группой «Б», Артур Нёбе, был до войны профессиональным детективом и моим старым приятелем – он служил шефом Берлинской криминальной полиции. Я отправился к нему и попросил перевести меня в вермахт на передовую. Он поинтересовался причинами. Я объяснил, что если останусь здесь, то меня обязательно расстреляют за неподчинение приказу, это только вопрос времени. И добавил: одно дело расстрелять человека, потому что он член карательного отряда НКВД, и совсем другое – убивать кого-то только потому, что он – еврей. Нёбе мои рассуждения показались забавными.
– Но оберштурмфюрер Мундт сообщил мне, что люди, которых вы расстреляли, были евреями.
– Да, но расстрелял я их не потому – возразил я.
– В НКВД полно евреев, – заметил он. – Ты же это знаешь, правда? И если ты захватишь еще один карательный отряд, там тоже будут евреи. И что тогда?
Я молчал. Я не знал – что.
– Я знаю одно. Я хочу воевать, а не заниматься массовыми убийствами людей.
– Война есть война, – нетерпеливо бросил он. – Но, честно говоря, мы в России, пожалуй, откусим больше, чем сумеем проглотить. Нам необходимо победить здесь как можно скорее, если мы желаем обезопасить себя на зиму, что означает – сейчас не время для сантиментов. А вообще у нас с нашей собственной армией забот полно, нам не до пленных красноармейцев и местного населения. Можешь не сомневаться, задача нам предстоит трудная и для ее выполнения не каждый годится. Мне, Берни, и самому все это не по душе. Я ясно изложил?
– Яснее некуда. Но я предпочел бы стрелять в людей, которые в ответ тоже стреляют. Такой вот я странный.
– Ты слишком стар для передовой. Ты там и пяти минут не продержишься.
– И все-таки я рискну.
Нёбе смотрел на меня еще с минуту, а потом потер свой длинный хитрый нос. У него было типичное лицо полицейского: проницательное, но непроницаемое и как бы добродушное. До того дня я и не думал о нем как о нацисте. Мне было известно наверняка, что всего три года назад он участвовал в армейском заговоре с целью свергнуть Гитлера, как только Англия объявит войну Германии вслед за аннексией Судет. Но англичане в 1938-м войны, само собой, так и не начали. А Нёбе… что ж, он смог уцелеть в житейских бурях. К тому же в 1940-м, после того как Гитлер одержал победу над Францией всего за шесть недель, многие переменили о нем мнение. Эта победа показалась многим немцам неким чудом, даже тем, кто не любил Гитлера и всего, за что тот ратовал. Думаю, Нёбе тоже оказался в их числе.
Он мог бы приказать расстрелять меня, хотя я никогда не слышал, чтобы кого-то расстреляли за неповиновение так называемому «Приказу о комиссарах», ставшему лицензией на убийство гражданского населения на территории СССР. А мог бы отправить меня в штрафной батальон – были и такие. Но Нёбе командировал меня в разведотдел «Иностранные армии Востока» Гелена, там я провел несколько недель, приводя в порядок захваченные отчеты НКВД. А позже меня перевели снова в Берлин, в Бюро расследований военных преступлений. Я всегда считал, что это Нёбе сыграл со мной такую шутку, у него всегда было весьма своеобразное чувство юмора.
Я старался придумать всяческие оправдания тому, что произошло в Луцке. Я же не знал, что они евреи. Они же были убийцами – убили почти три тысячи человек, а может, и больше. И убивали бы политических заключенных и дальше, если б мы не расстреляли их.
Но в остатке всегда выходило одно.
Я расстрелял тридцать евреев. Тех заключенных они убили, чтобы предотвратить их сотрудничество с фашистскими оккупантами – что почти наверняка и произошло бы. Сталин действительно приказал завербовать большое количество евреев в НКВД, потому что знал: им есть за что ненавидеть немцев и они будут хорошими солдатами. Я же принял участие в самом крупном преступлении в истории.
И я ненавидел себя за это. Но еще больше я ненавидел СС, за то что невольно стал соучастником проводимого ими геноцида. Никто лучше меня не знал, что творилось от имени Германии. И такова была настоящая причина, почему я шел в эту церковь, задумав убийство. Не только из-за того, что был зверски избит и лишился мизинца, а из-за чего-то гораздо более значительного. Побои всего лишь заставили меня очнуться, осознать до конца, кто эти люди и что они сотворили. Не только с миллионами евреев, но и с миллионами немцев, таких же, как я. Со мной лично. Вот за такое стоило убить.
21
Я сидел в проходе построенной в пятнадцатом столетии церкви Святого Духа рядом с исповедальней, ожидая, пока она освободится. Я почти не сомневался: Готовина там, потому что двое других священников, которых я видел в первое свое посещение, находились сейчас в поле моего зрения. Один, по виду очень мягкий, отзывчивый, тихонько беседовал, с сострадательной улыбкой кивая, с крупной, похожей на торговку женщиной у парадной двери. Второй, чахлого сложения, с темными волосами и усиками сутенера, прихрамывая, шел к главному алтарю, опираясь на трость с серебряным набалдашником.
В церкви удушающе пахло ладаном, свежеструганой древесиной и строительным раствором. Человек с повязкой на глазу пытался настраивать орган, но, наблюдая за ним, я проникался уверенностью: он попусту теряет время. Рядов за шесть-семь впереди меня в молитве преклонила колени женщина. Яркий свет лился через высокие арочные окна, над ними светились круглые маленькие оконца. Потолок напоминал крышку на коробке с бисквитом, разукрашенную всякими финтифлюшками. Кто-то подвинул стул, и в пещерной гулкости церкви резкий звук отдался возмущенным трубным ревом осла. Теперь, когда я как следует рассмотрел главный алтарь, сооруженный из черного мрамора, позолоченный, он напомнил мне роскошную гондолу венецианского гробовщика.
«Бычья кровь» понемножку выветривалась из моей головы. Мне уже хотелось прилечь отдохнуть. Полированная деревянная скамья, на которой я сидел, стала казаться такой удобной и соблазнительной. Но тут зеленая занавеска в исповедальне дрогнула и отодвинулась: появилась привлекательная женщина лет тридцати. В руке она держала четки, перекрестилась довольно небрежно – так мне показалось. Облегающее красное платье подчеркивало красоту ее фигуры, и было легко понять, отчего она провела в исповедальне так много времени. Судя по ее внешности, задержалась она не из-за каких-то мелких грешков; такая была создана определенно лишь для одного смертного греха, и он вопиет к самым небесам, стоит вам дотронуться до нее в правильных местечках. Прикрыв на миг глаза, красавица сделала глубокий вдох, отчего мое либидо подскочило к самому верху колонн рококо, а оттуда снова ухнуло вниз. Алые перчатки на ней были в тон сумочке; сумочка в тон туфлям; туфли в тон губной помаде, а губная помада алела, как вуаль на маленькой шляпке, украшавшей, как ей и полагалось, голову женщины. Алый, безусловно, был ее цвет. Красавица выглядела живым воплощением некоего слова, своего рода квинтэссенцией его, и слово это было – секс. Глядя на нее, вы говорили себе, что Книга Откровения – название очень удачное. Красавицей в алом была Бритта Варцок.
Меня она не заметила. Ни единым жестом она не выказала никакого раскаяния – крутанулась на каблучках-шпильках и быстро зацокала к выходу из церкви. На мгновение я остолбенел. Будь я удивлен меньше, то успел бы заскочить в исповедальню и вышибить мозги отцу Готовине. Но, пока я опомнился, священник уже вышел оттуда и направился к алтарю. Перекинувшись парой слов с чахлым священником, он исчез в глубине церкви за дверью.
Он тоже меня не заметил. Может, пройти следом за священником-хорватом в ризницу, мелькнуло у меня, и убить его там? Однако теперь возникли вопросы, на которые нужно бы добиться от него ответов, а на это меня не хватит. Вопросы о Бритте Варцок. Но сначала следует набраться сил, да и ситуацию не мешает толком обдумать.
Подхватив сумку с инструментами, я медленно зашаркал к выходу. Прохладный воздух немного взбодрил меня. На церковной башне часы отбили полчаса. С трудом выбравшись из церкви, я прислонился к девушке, украшавшей афишную тумбу и жизнерадостно рекламирующей крем «Нивея». Для смягчения моей ожесточившейся души потребовалась бы целая банка «Нивеи», не меньше. А еще лучше – сама эта девушка.
Бойко подкатил «жук» Штубера. На мгновение мне показалось: сейчас машина переедет меня. Но Штубер резко тормознул и, перегнувшись через пассажирское сиденье, распахнул дверцу. Я недоумевал – чего это он так торопится? Но тут же сообразил: ведет он себя исходя из предположения, что я убил в церкви человека. Я взялся за дверцу.
– Все нормально, – заверил я. – Спешки никакой. Я ничего не сделал.
Тогда Штубер спокойно вылез, помог мне забраться в машину, будто я был его старой мамочкой, и, благополучно загрузив мои мощи, прикурил для меня сигарету. Очутившись на водительском месте, он резко газанул на холостом ходу, переждал, пока проедет небольшая группка велосипедистов, и помчался стрелой.
– А чего ж ты передумал-то? – поинтересовался он.
– Из-за женщины.
– Для того они и созданы, я полагаю. Наверное, она была послана Богом.
– Только не эта. – Я затянулся сигаретой и поморщился, когда ее жар опалил мой свежий шрам. – Кто именно ее послал, понятия не имею, но твердо намерен выяснить.
– Таинственная незнакомка, да? Симпатичная?
– Носит тогу, живет в храме, обожает амброзию и человеческие жертвоприношения.
– Такие хуже всех, – с видом знатока сказал Штубер. – Знаешь, у меня есть теория, что любовь – это всего лишь временная форма душевной болезни. Как только поймешь это, так сумеешь ее побороть, вылечиться.
Штубер завел историйку про одну свою подружку, которая паршиво с ним обошлась, и я отключился, задумавшись о Бритте Варцок.
Какая-то частичка мозга пыталась убедить меня: возможно, она все-таки лучшая католичка, чем я ее считал. Тогда ее встреча с отцом Готовиной – простое совпадение, и только. Может, она и вправду пришла на исповедь, может, была честной со мной. Минуту-другую я прислушивался к себе, а потом отмел все придуманные доводы: их породила та самая частичка моих мозгов, которая до сих пор идеализировала человека. Спасибо тебе пребольшое, Адольф Гитлер, теперь нам всем известно, чего стоит такой идеализм.
22
Шли дни, мне становилось лучше. Подоспел и уик-энд, когда доктор Хенкель сказал, что я уже могу отправиться в поездку. У него был новенький, цвета бордо, «мерседес», четырехдверный седан; он им очень гордился. Доктор позволил мне сесть сзади, чтобы мне было удобнее ехать – до Гармиш-Партенкирхена было почти сто километров. Из Мюнхена мы выехали по автобану номер два, тщательно продуманному и отлично построенному шоссе, проходившему через Штарнберг, там я рассказал Хенкелю о бароне, фамилия которого дала название городку, и о сказочном доме, где тот жил, о «майбах-цеппелине», на котором он ездил в магазины делать покупки. И так как доктор обожал машины, то заодно рассказал ему и про дочь барона Хелен Элизабет и ее «порше-356».
– Машина недурная, – заметил Хенкель, – но я предпочитаю «мерседесы». – И стал рассказывать мне о других машинах, стоявших в его гараже в Рамерсдорфе. Там же приютилась и моя «ганза», которую Хенкель любезно пригнал со стоянки, где бедняжка осталась в тот вечер, когда меня захватили «товарищи».
– Машины – мое хобби, – признался он по дороге, – как и горы. Я взбирался на все самые высокие пики в Альпах.
– И на Цугшпитце? – Ради Цугшпитце, самой высокой горы в Германии, большинство туристов и ездили в Гармиш-Партенкирхен.
– Подумаешь, высота! – фыркнул он. – Так, прогулочка. Ты и сам на нее сумеешь забраться через пару недель. – Доктор покачал головой. – Однако всерьез меня интересует только тропическая медицина. В Партенкирхене имеется небольшая лаборатория, там янки разрешают мне работать. Я в довольно дружеских отношениях с одним американцем, старшим офицером. Он пару раз на неделе приходит играть в шахматы с Эриком. Тебе он понравится. Прекрасно говорит на немецком и чертовски хороший шахматист.
– А как вы познакомились?
– Я был его пленным! – рассмеялся Хенкель. – В Партенкирхене был лагерь военнопленных, я руководил там госпиталем. А лаборатория принадлежала госпиталю. У янки конечно же имелся собственный врач. Человек вполне симпатичный, но он умел только давать таблетки. А если требовалось хирургическое вмешательство, то обращались ко мне.
– Как-то немножко странно заниматься тропической медициной в Альпах.
– Напротив, – возразил Хенкель, – видишь ли, воздух тут очень сухой и чистый. И вода тоже чистая, что делает Альпы идеальным местом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39