Народ надеялся, что над ним производят очередной злодейский опыт, но уж никак не подрежут становую жилу. Многие даже радовались при Горбаче: потянуло запретным, лакомым, что давно хотелось попробовать на зубок. Только когда увидели на лицах детей сатанинские признаки, опомнились, загомонили, как птицы под стрехой, но было поздно. Кто сгинул бесследно, кто оторопел, и не счесть тех, которые по чудовищному наваждению добровольно сунули голову в новую, страшнее прежней рабскую петлю. Но это все после, а на тот момент в результате своих законопослушных усилий Буга Захарчук всего лишь обанкротился, и еле успел укрыться в иноземье. Вернулся домой спустя два года, но в другую страну и в другой мир, где уже правил доллар и несло зловонием, как от гниющего под полом трупа.К своему изумлению обнаружил, что старый товарищ Саня Загоруйко нашел, как теперь говорят, свою нишу на рыночном приволье. Среди веселого, заколдованного московского народца, сбросившего под водительством молодых бесенят жуткое иго коммунизма, он обосновался речным жителем, приобрел катерок и промышлял тем, что устраивал увеселительные прогулки для подгулявшей братвы с их телками, да и для любого, кто готов был платить за речное уединение, ночные шашлыки у костров и полную тайну пребывания. В прейскурант его довольно дорогостоящих услуг входили женщины, наркота, покер и жратва на любой вкус. К тому времени, как вернулся Буга, комфортабельный двухпалубный катерок "Горыныч" уже вполне соперничал с рулеткой в престижном "Палас-отеле". Чтобы провести ночку в речном раю, где мгновенно исполнялась любая прихоть, клиенту приходилось записываться загодя, но уж если он попадал на "Горыныча", над ним не оставалось никакой власти, кроме твердой и услужливой руки капитана.За два года Буга Захарчук погостевал на "Горыныче" трижды, и всякий раз покидал его с ощущением, что ему привиделся дурной сон. Он не верил, что такое перевоплощение могло произойти с живым человеком, тем более с Саней. Помнил его офицером, мудрецом, забиякой, а встретил расторопного, хитрожопого, уверенного в себе и очень опасного холуя. Он прямо сказал другу:— Это не ты, Саня. Я не верю, что это ты!Саня Загоруйко добродушно посмеялся:— Эх, Бугайчик, в Европе покрутился, а ничуть не поумнел. Как был совком, так и остался. Протри зенки, жизнь тебя давно обогнала.Буга взялся было спорить, доказывал, что дерьмо всегда одного цвета, хоть при коммунистах, хоть при демократах, но спорщик он был никудышный, куда ему до образованного Загоруйко. Тот сразил его наповал неотразимым аргументом:— Хорошо, чистюля, я плохой, скурвленный, паханов ублажаю, наркотой приторговываю, а сливным бачком при банкире состоять — это лучше? Это вроде ты святым заделался?— Почему же сливным бачком? — удивился Буга. — Я на охранном деле, как и был. Работаю на тех, кто платит. Если имеешь в виду банкира, он такой же человек, как мы с гобой. Не убийца, не маньяк, кровь из людей не сосет.Тут он, конечно, подставился.— Не сосет? — обрадовался Саня. — Эх, Бугаюшка, вот я и говорю, до сорока лет дожил, ума не набрался.Моя братва да паханчики с их пистолями — мелочь, шушера, плесень зеленая по сравнению с твоим банки-, ром. Они ему в подметки не годятся. В мире зла нет выше должности, чем банкир. Пахан выбирает жертву, а банкир душит всех подряд, но невидимой петлей. От него никто не спасется, над ним нет власти ни у мертвых, ни у живых. Не задевай меня, Буга, а то обижусь. И без твоей блажи тошно жить.Захарчук смирился. Он чувствовал в словах друга какую-то горькую правду, самому ему неведомую. Чтобы не утратить остатки былой дружбы, перестал навещать Саню, хотя тот иногда ему позванивал, приглашал Когда в этот раз явился в "Горыныч", Саня Загоруйко принял его радушно, с каким-то неестественным восторгом. Провел в кубрик, угостил дорогим вином. Буга заметил в нем перемены: осунулся верный товарищ, посмурнел — опасливый лихорадочный блеск появился в веселых глазах.— Ты, часом, не болен? — озаботился Буга.— Вроде нет... Болеть некогда, дел по горло... Каким тебя счастливым ветром занесло?Буга ничего не утаил: наезд на Сумского, попытка бегства, миллионы откупного. Но это не конец. Тот, кто крутит банкира, решил, судя по всему, вбить его в землю по самую шляпку. Уже попутно слетело несколько голов, первой покатилась башка Лени Шахова, депутата от "Экономической воли", с которым у Сумского были самые доверительные отношения. Скосили и несколько других голов, помельче, а также подбирались к банкировой супруге Клариссе, но пока не трогали, только предостерегали. Все это делалось исключительно для устрашения, чтобы придать наезду видимость неотвратимости. Розыскные действия, которые произвел Захарчук, привели к неутешительным выводам. По всей видимости Борис Исаакович, скорее по неаккуратности, чем по умыслу, пересек дорогу некоему влиятельному господину, за которым сегодня не только доллар, но и топор. Зовут господина Иссидор Гурович Самарин, и тягаться с ним ни Буге, ни Сумскому не по силам и не по уму. У Самарина прежде было много других фамилий, в старом уголовном мире среди авторитетов он известен под кличкой Кисель. Таким образом Буга Захарчук оказался на распутье: с одной стороны, связан с банкиром словом, с другой стороны, чувствует, что самое разумное — отойти в сторону и больше не светиться.— Откуда сведения про Самарина? — спросил Саня Загоруйко.— В его охране есть двое моих пацанов, но это не имеет никакого значения.— Почему?— Далеко стоят от хозяина, да и запуганы до смерти.— Зачем тебе лично все это надо?— Я же сказал, словом связан. Как Же я теперь его брошу, без защиты. Нечестно это, — Захарчук понимал, объяснение звучит неубедительно, но надеялся, что Саня поверит. Или догадается о том, о чем вслух говорить и вовсе глупо. Загоруйко догадался.— Гордыня тебя мучит, старина. Никак не можешь смириться, что мы с тобой мошки, а они — воробьи.Склюнут — и не заметят. Гордыня — страшный грех, товарищ.— Вряд ли гордыня, — возразил Буга. — Но действительно стыдно. Сколько можно без конца убегать от них. Когда-то надо и столкнуться.Время от времени, когда по реке проходил тяжелый транспорт, катерок раскачивался у причала, и в такт сдвигались легкие предметы на стене — часы, картины в тонких рамках, компас. Это вызывало у Буги странные, приятные ощущения, связанные с памятью о детстве. Изумительно все же устроился побратим. На волнах, как в раю.Саня, отпив вина, устремил на него тяжелый воспаленный взгляд, в котором можно было прочитать что угодно, но не сочувствие.— Прости, Буга, знаешь, я тебе всегда рад, но позволь спросить, зачем ты пришел ко мне?— За помощью.— Хочешь втянуть в разборку между бандитами? Ну спасибо, старина, удружил. За кого же ты меня принимаешь? За такого же придурка, как ты? За совка недобитого?Буга легко проглотил и совка, и придурка.— Ни в коем случае, Саня. Мне бы и в голову не пришло.— Чего же ты хочешь?— Мне нужны профессионалы высокого класса. Хочу, чтобы ты покопался в памяти. Ты служил в Конторе, я нет. У тебя наверняка остались зацепки. Могу пообещать, если хочешь, твое имя нигде не всплывет.— Буга, не лезь в это дерьмо.— Мы оба в нем по уши.Загоруйко сходил наверх и вернулся с ящиком пива и с двумя веревочными концами.— Если не можешь, — сказал Буга, — я не обижусь.Управлюсь сам.— Дождь собирается, — сообщил Загоруйко. — Что ж, я знаю человека, который тебе нужен.— Кто такой?— Он в прошлом году Зону раздолбал. Слышал эту историю?— Слышал. Но говорили, тот парень загнулся.— Жив-здоров. Он двужильный. Но к нему нужен ход. Если сошлешься на меня, он с тобой говорить не станет.— Почему?— Я для него предатель. С предателями не разговаривают. Их расстреливают. Как и их посланцев. Хотя сам он от Конторы тоже откололся. Гордый очень, как и ты. Но не такой дурной.— Он может помочь?— Если не он, то никто. Мы с тобой, Буга, против него даже не суслики. Его фамилия — Гурко.Когда Саня Загоруйко заговорил об этом человеке, голос у него потеплел и в глазах появился мечтательный блеск, как у собаки, которая вспомнила, где зарыта мозговая косточка.— Телефон дашь?— С одним условием.— Да?— Если со мной что случится, собственноручно взорвешь "Горыныча" к чертовой матери.— Сделаю, — пообещал Захарчук....Перед тем как ехать на встречу, Захарчук позвонил в офис. С некоторых пор у них с хозяином установился такой порядок: он объявлялся каждые два-три часа и докладывал обстановку. Сумской нуждался в этих звонках, хотя большей частью они были бессмысленны.Буга опасался, что у Бориса Исааковича сдают нервы.Причем надломили его не пять миллионов (чудовищная в представлении Буги сумма), которые он передал вымогателям, а недавний случай с Клариссой. В ювелирном магазине (на улице дежурили трое бойцов) к ней подошел улыбающийся красивый молодой человек и с изящным поклоном вручил конверт с фотографиями.— Что это?— От вашего поклонника, мисс. Просили передать.— От какого поклонника?— Не велено сказывать.Кларисса начала разглядывать слайды прямо в магазине, но тут ее прохватил колотун, и досматривала снимки она уже вечером вместе с мужем. Фотки (числом тринадцать) были подобраны со вкусом и выполнены в элегантном сюрре, и все бы ничего, если бы не одна общая леденящая подробность. На всех слайдах, будь то Новодевичий монастырь или тенистая аллея, спускающаяся к покрытому кувшинками пруду, или скверик у Большого театра, с группками озабоченных педиков, или просто изумительной прелести ромашковый луг, — повсюду обязательно присутствовала отрубленная, хохочущая голова Бориса Исааковича, родная до слез. Голова на снимках пребывала в разных положениях: то посаженная на кол (у стены монастыря), то катящаяся по лесной тропинке, как мяч, то плавающая среди кувшинок на нежной глади пруда, а то и вовсе угодившая под копыта каменного коня; но особенно она впечатляла, воздетая на простертую длань бывшего вождя революции Ульянова-Ленина. И везде Борькина голова именно давилась зловещим смехом, будто довольная, что наконец-то ей повезло.— Ну и что? — спросил Сумской, ознакомясь с оригинальной коллекцией. — Обыкновенный фотомонтаж. Рассчитано на идиотов... Меня другое интересует. Почему ты принимаешь всякую гадость от незнакомых людей?— Фотомонтаж? — удивилась Кларисса, с трудом преодолевшая истерику. — Но это же твоя голова, милый? Или же не твоя?И тут она впервые чудно захихикала, вобрав голову в плечи, словно ее переехал трамвай. Банкира враз перекосило. Позже он признался Буге, с которым взял привычку делиться самым сокровенным, что не возможность потери состояния и не туманность перспективы его угнетают больше всего, а именно это ни с чем несообразное кудахтанье жены, издаваемое ею всякий раз, как она на него взглядывала. Словно действительно подозревала, что на гнусных слайдах изображена его натуральная голова, а то, что осталось на плечах, не более чем обман зрения.На сей раз разговор был короткий: у Сумского в кабинете были люди. Он только спросил:— Новостей нет?На что Буга обнадеживающе ответил:— Плохих нет.— Отлично. Перезвони через час, надо кое о чем посоветоваться.Посоветоваться — значило на что-то еще пожаловаться. В принципе банкир, несмотря на обрушившиеся напасти, держался стойко, оставался для всех сотрудников таким, каким его привыкли видеть — сухим, желчным, деловым человеком, чуждым эмоций и пустых словоизлияний, и только с Бугой позволял себе расслабиться, капризничал и порой распускал себя до такой степени, что чуть ли не плакал. Почему он выбрал его в исповедники, Буга не знал, но принял это как должное. Не возражал против роли мудрого дядьки-утешителя, хотя это накладывало на него дополнительные обязательства. Слушая слезливое бормотание банкира, сбитого с катушек, он понимал, что не имеет права бросить его на произвол судьбы. Без его опоры Сумскому крышка. Если не додавят конкуренты, а они обязательно додавят, раз уж взялись, то он сам доведет себя до такого срыва, после которого человек превращается в студень, в моллюска и редко обретает свой прежний облик. К тому много предпосылок. К примеру, Борис Исаакович, казалось, уже не воспринимал как реальность угрозу собственной жизни, а зациклился на двух второстепенных вещах: дикая страна, населенная быдлом, в которой невозможно жить цивилизованному, порядочному человеку, и жена проститутка, дебилка, предательница и ведьма. Вот эти два предмета, причудливо совмещенные в единое целое, не давали покоя его больному воображению. В последнее время олицетворением всей земной мерзости, которая застила ему белый свет, стала девица Агата, приведенная, по его мнению, в дом женой-проституткой прямиком из преисподней.Про Агату он говорил с еще большим отвращением, чем про "эту страну", и всякий раз приходил в неадекватное возбуждение. Надо заметить, эта безалаберная, распутная и очень соблазнительная женщина, которой Буга частенько издали любовался, действительно злоупотребляла дружбой с Клариссой и, можно считать, практически переселилась в дом банкира. Буга был искренне озабочен душевным здоровьем хозяина и однажды посоветовал ему обратиться за помощью к хорошему специалисту, даже посулил адрес известной знахарки, которая ничем не уступала Джуне и Чумаку вместе взятым, хотя и назначала за консультации фантастические цены. Эта знахарка, по национальности алжирка, по слухам лечила рак, проказу, СПИД, коровье бешенство, переломы конечностей, импотенцию, чуму и прочее, а уж снять душевную порчу для нее было не более трудным делом, чем для доброго человека высморкаться. Борис Исаакович воспринял совет болезненно. Долго смотрел на Бугу, будто впервые увидел, и только обронил сокрушенно:— И ты туда же, Брут!* * *...Гурко, как условились, поджидал Бугу в скверике на Чистых прудах, и если тот предполагал увидеть супермена, мыслителя, посланника небес или еще кого-то необыкновенного, то он ошибся бы. На скамейке сидел молодой человек, светловолосый, но с темными глазами, что, вероятно, нравилось женщинам. Сложения крепкого, но не из ряда вон, как привычно отметил Захарчук. Одет в серые брюки и кожаную куртку, не самую дорогую и не дешевую, голландскую, скорее всего. Ботинки пехотного образца, которые носит вся крутая молодежь. В общем, ничего примечательного, если бы не взгляд — успокаивающий, приветливый, говорящий, сразу внушающий доверие. Еще Буга углядел тонкую золотую цепочку с каким-то медальоном на шее незнакомца — красноречивая деталь, имеющая большой смысл для наблюдательного человека.— Это не медальон, — сказал Гурко. — Камушек удачи, подарок восточного друга. Не знаю, верить или нет, но с тех пор, как ношу, ни разу не простужался.Захарчук и прежде встречал людей, умеющих читать чужие мысли, поэтому не удивился.— Извините, Олег Андреевич, если оторвал от чего-то.— Пустяки... Но времени действительно у меня в обрез. Поэтому давайте сразу к делу, хорошо?В скверике народу негусто: двое пенсионеров, играющих в шахматы, — фрагмент минувших времен, влюбленная парочка, слившаяся в унылом осеннем поцелуе, молодые мамаши с колясками — подслушки вроде не видать. День склонялся к ненастью. Ветер рыхлил на газонах подсохшую листву. В воздухе ощущение надвигающейся, уже близкой зимы. Немилый Захарчуку сезон, в такую же погоду его поперли из авиации.Когда готовился к встрече с особистом, прикидывал, что говорить, а что оставить за скобками, но, увидя Гурко, сразу решил, что не стоит лукавить, прощупывая собеседника. Этого не прощупаешь, а оттолкнуть, насторожить можно. Стараясь говорить коротко, но не упускать важных подробностей, он изложил всю историю с банкиром Сумским и с его банком "Заречный". Вплоть до того, что описал нынешнее душевное состояние Бориса Исааковича, упомянув о его сложных отношениях с любимой женой. Гурко слушал внимательно, изредка поощрительно хмыкал, выкурил две сигареты и ни разу не перебил. С ним приятно было общаться.Потом Гурко задал несколько вопросов, которые удивили Бугу, потому что не касались существа дела, лишь удовлетворяли любопытство, хотя по-своему были точны. Из них следовало, что о наезде на банк Гурко осведомлен полнее, чем думал Буга. Гурко спросил:— Вы полагаете, во всех финансовых операциях Сумской доверяет только Кривошееву?Буга ответил:— Да.— Что скажете об этом Кривошееве?— Старая, прожженная сволочь.— Способен на двойную игру?— Не только способен, он ее всегда ведет.— И тем не менее Сумской ему доверяет?— Обычно он в курсе всех его махинаций, хотя Семен Гаратович об этом не подозревает.— Вы умный человек, Захарчук, — похвалил Гурко, и нельзя сказать, чтобы Буге это не понравилось. Чуть погодя, проводив глазами стройную мамашу с коляской, Гурко поинтересовался:— Сумской спит с Агатой?— Думаю, ему сейчас не до этого.— Похоже, эта дамочка сама выбирает, кому до этого, а кому нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37