Уильям остановился, чтобы протереть затуманившиеся от сырости очки, и его лошадь сдавленно заржала.
– Сейчас, сейчас. – Он затрусил сзади всех, дивясь своему отцу, который был уже далеко впереди, и Сил, бесстрашно восседавшей на своем резвом гунтере и управлявшей лошадью так, словно забыла об опасности для собственной жизни. Уильям видел, как кто-то неудачно попытался перемахнуть через канаву. На таком расстоянии он не разобрал, кто это был, но видел, как лошадь заартачилась перед прыжком, и всадник перелетел через ее голову.
– Господи! – воскликнул он, моля Бога, чтобы то был не отец. Он пришпорил лошадь, и она пошла в галоп через раскисшее поле, и как раз в этот момент оставшаяся без всадника лошадь развернулась и помчалась прямо на него. Уильям свернул влево, под дерево, но испуганная лошадь по-прежнему неслась в его сторону. Тогда его собственная лошадь попятилась, и, ударившись головой о толстый сук дерева, Уильям упал.
Сил так и не поняла, что заставило ее оглянуться как раз в это мгновение. Может быть, сработал давний инстинкт заботы о брате, когда он сидел на лошади. Как бы там ни было, она увидела, что произошел несчастный случай, и крикнула отцу, что Уильям упал.
– Поднимется.
Это было все, что сказал па.
Сил увидела, как к брату бросились крестьяне, наблюдавшие у края поляны за ходом охоты. Когда она быстро подъехала к дереву, они на шаг отошли, не имея сил взглянуть на девушку.
– Уильям! – пронзительно вскрикнула она, спрыгнув с лошади в грязь рядом с братом.
Тот лежал на спине с закрытыми глазами, и круглые очки в серебряной оправе все еще оставались у него на носу. На правом виске, по которому пришелся удар о сук дерева, виднелся громадный, уродливый кровоподтек. Мягкая грязь смягчила удар, но это уже не имело никакого значения: он умер раньше, чем ударился о землю.
Остальные охотники увидели, что что-то случилось, и поспешили к ним. Они сняли с петель входную дверь ближайшего коттеджа и положили на нее Уильяма. Не слезая с лошади, лорд Молино мрачным, невыразительным голосом распорядился, чтобы сына отнесли домой, в Арднаварнху.
– Мне не следовало позволять ему ехать на этой лошади, это моя вина, – безутешно говорила Сил. Но, взглянув на отца, с прямой спиной и суровым лицом ехавшего рядом, она поняла, что во всем был виноват он, стараясь сделать сына искусным наездником. Качая головой, Сил горько плакала.
Похороны состоялись на следующей неделе, в темный зимний день, под дождем, превращавшимся на лету в снежную крупу. Когда тело Уильяма положили в фамильный склеп, привалили камень и замуровали вход, Сил вспомнила похороны матери и как Уильям старался поднять ее с земли, на которую она упала, не желая расставаться с усопшей. Вспомнила, как он вытирал ей глаза и стряхивал с пальто землю и всю дорогу до дому держал в своих ее руку. И горько рыдала, оплакивая своего доброго, нежного, любящего брата.
Она написала длинное письмо Лилли, сообщив ей ужасную новость. «Па крепился, пока не закончились похороны, – писала она, – но теперь он в ужасном состоянии. Сидит в библиотеке, уставившись в стену, и выглядит как столетний старик, сгорбившийся, с дрожащими руками, но я не помню, чтобы он проронил хоть одну слезу.
Мне хочется повидаться с тобой, Лилли, но кроме меня здесь некому присмотреть за па. Ты не можешь себе представить, какой невыразимо унылой стала жизнь в Арднаварнхе. Ушел, бедняжка, дорогой Уильям, не желавший ничего, кроме спокойной жизни в заботах о земле и своих людях, служения Богу и своей стране – по-своему, без всяких претензий. О, Лилли, почему свет устроен так, что все хорошее фактически умирает в юности?»
38
Финн сделал небольшую передышку, чтобы помочь Дэну в его избирательной кампании в Бостоне, и больше не выслеживал Лилли. Но все же он знал о каждом ее движении. Нанятый им частный детектив заработал небольшое состояние, продолжая ежедневно наблюдать за прекрасной и вероломной госпожой Лилли Адамс, обманывавшей своего ничего не подозревавшего мужа и уверенной в том, что он так погружен в свою работу, что никогда ее не разоблачит. И была права, потому что Джон только радовался тому, что она была счастлива со своими новыми друзьями и интересами в Нью-Йорке. И, разумеется, верил ей.
В Нью-Йорке Лилли проводила время либо на званых обедах и раутах, либо в объятиях знаменитого красавца, ставшего звездой театральной сцены, не терзаясь угрызениями совести. И, кроме того, она, наверное, знала, что, как бы ей ни нравился Нэд, она его не любит. По крайней мере, не чувствовала к нему безумной, страстной любви, как бы ей хотелось. Все у них было слишком гладко, слишком предсказуемо, слишком легко. Чего ей не хватало, говорила она себе, так это страсти.
Однажды ночью, когда они перестали заниматься любовью, Лилли отбросила ногой простыни, обнаженная подошла к окну. Отодвинув гардину из золотой парчи, в тревоге вперила взгляд в ночную тьму.
– В чем дело? – спросил Нэд, откидываясь на подушки и раскуривая манильскую сигару, к которым стал привыкать в последнее время.
Лилли наморщила нос от резкого сладковатого дыма.
– Вам обязательно курить эти противные сигары? – раздраженно спросила она. – Вы же знаете, что я их ненавижу.
– Неправда, вы всегда говорили мне, их дым очень приятен.
– Когда это говорила? – с ненавистью возразила она. – Когда? Отвечайте, Нэд Шеридан!
– О, всего пару часов назад, если не ошибаюсь. После обеда в ресторане. Мне показалось, что вы даже специально принюхивались к дыму.
Лилли со злостью топнула ногой.
– Господи! – резко оборвала его она. – Вы всегда хотите быть правы? Может быть, нам подраться?
– Но я вовсе не хочу с вами драться, Лилли, – возразил ошеломленный Нэд. – Я люблю вас. И вы это знаете.
Лилли откинула назад свои длинные черные волосы и взглянула на Нэда.
– Да, но… – Она умолкла и снова повернулась к окну, чуть не сказав ему, что все это так скучно. Она скучала и была рада тому, что на следующий день Нэд уезжает со своей труппой в турне по Америке. Он просил ее уйти от Джона и выйти за него замуж. Он все устроит, и она знала это. Нэд был бы рад даже крохам ее любви. Даже когда он занимался с нею любовью, его обожание заставляло его обращаться с нею осторожно, как с фарфоровой куклой, которую можно нечаянно разбить, тогда, как ей хотелось… Она снова остановила себя, но на этот раз потому, что не знала, чего ей хотелось. Знала только, что не этого.
Следующим утром она провожала Нэда на вокзале, У него был персональный вагон с голубым ковром в спальне и бронзовой кроватью, с ванной комнатой красного дерева и гостиной, обитой красным же плюшем, в которой стояли два кресла и цветы в горшках.
– Всего этого вполне достаточно для двоих, – с надеждой проговорил он, но она лишь рассмеялась, покачала головой и поцеловала его на прощанье.
Он проводил Лилли на платформу, не желая ее отпускать, и она печально взглянула на него, чуть наклонив голову набок.
– Мне будет не хватать вас, дорогой Нэд, – сказала она, думая о том, что она, безумная, готова оставить Джона и уехать с ним.
– Вполовину меньше, чем мне вас, – ответил Нзд, когда поезд уже тронулся с места и под пыхтенье паровоза, давшего последний гудок, поплыл вдоль платформы. Он высунулся из окна, чтобы увидеть Лилли, но она не осталась на месте, чтобы помахать ему рукой, а повернулась и решительно пошла прочь с платформы и из его жизни. Опять.
На следующей неделе Корнелиус Джеймс вернулся в свой офис после обильного ленча, проведенного с одним старым приятелем и коллегой, год назад вышедшим на пенсию.
Сидя за письменным столом, он покачал головой, думая о ледяных бостонских зимах со снегом и дождем, не дававших Беатрис долгие месяцы высунуть нос на улицу.
Вздох сожаления внезапно вызвал у него перебой дыхания, и он с удивлением почувствовал боль в груди. Заметив про себя, что он, должно быть, переел и выпил лишнего во время ленча, Корнелиус вызвал секретаря и попросил принести ему стакан воды.
Когда тот вернулся с графином и стаканом на серебряном подносе, голова Корнелиуса лежала на обтянутом кожей бюваре.
– Господин Джеймс, сэр! – вскрикнул секретарь.
Он поставил поднос на стол, бросился к своему боссу и приподнял его за плечи над столом, но сразу понял, что было уже поздно. Корнелиус Джеймс был мертв.
Похороны состоялись в Бостоне, но Беатрис не могла на них присутствовать из-за сырой погоды, которая неизбежно осложнила бы ее артрит, лишив возможности ходить вообще. Она даже не могла сидеть больше пяти минут в коляске без того, чтобы у нее не началась невыносимая боль. Она поцеловала мужа перед тем, как заколотили гроб, и потом смотрела из окна своей спальни, выходившего на Луисбург-сквер, как его служащие, возглавляемые протеже ее мужа, Финном О'Киффи, осторожно спускали гроб по ступеням парадного подъезда.
Потом в доме были поминки, с шерри для леди и согревающим виски для мужчин, с кусочками пирога, пропитанного мадерой, и с постным печеньем. Когда участники печальной трапезы расходились, Финна попросили задержаться, чтобы присутствовать при оглашении завещания в гостиной Беатрис.
Поверенный Корнелиуса откашлялся. Он посмотрел на пожилую женщину и на молодого человека, в выжидающей позе, сидевшего на софе с прямой спинкой в стиле королевы Анны, и заговорил:
– Моей печальной обязанностью является сообщить вам содержание последней воли и завещания Корнелиуса Джеймса. Оно очень просто и недвусмысленно.
Он с симпатией взглянул на вдову. Он был знаком с нею много лет, и ему было грустно видеть ее так быстро сдавшей и постаревшей.
Последняя воля Корнелиуса была краткой и точной.
«Своей дорогой жене, Беатрис Марте Джеймс, – читал поверенный, – я завещаю половину моего состояния, которую она может использовать и которой может распоряжаться по собственному усмотрению для ее спокойной и благополучной жизни. Я завещаю ей также дом на Луисбург-сквер со всем находящимся в нем имуществом и которым она может пользоваться и распоряжаться по собственному усмотрению .
Финну О'Киффу, молодому человеку, который стал дорог моей жене и мне самому благодаря своей преданности и работоспособности, своей решимости совершенствоваться, своей верной дружбе и доброте своего сердца, я оставляю вторую половину своего состояния. Кроме того, я завещаю ему свой бизнес и занимаемые им офисы на Уолл-стрит. Он должен возглавить фирму «Джеймс энд компании» в качестве ее Президента и Председателя, при соблюдении двух следующих условий: первое – он никогда не изменит название фирмы «Джеймс энд компании» и не добавит к нему ни своего, ни чьего-либо другого имени. Второе – он примет фамилию «Джеймс» и возглавит компанию как Финн О'Киффи Джеймс. К нашему большому сожалению, у нас с женой не было собственного сына, и, проявляя некоторое тщеславие, я желаю, чтобы наше имя продолжало жить вместе с этим молодым человеком, которого мы с гордостью могли бы назвать своим сыном».
– Итак, Беатрис, господин О'Киффи, это все, – заключил поверенный, складывая документ.
Финн взял Беатрис за руки. В его глазах стояли слезы, когда он обратился к ней:
– Госпожа Джеймс, я глубоко тронут, но я, разумеется, не могу принять половину состояния Корнелиуса. Это деньги ваши.
Она улыбнулась и ласково погладила его руку.
– Мне они не нужны, – спокойно сказала она Финну. – У меня денег больше чем достаточно для удовлетворения моих желаний, а когда я присоединюсь к Корнелиусу, остаток получит церковь. Он хотел, чтобы у вас были деньги, чтобы вы могли жить соответственно своему положению Председателя его компании. И он верил, что вы будете носить его имя так же честно и достойно, как носил его он сам.
– Я сделаю все, что будет от меня зависеть, мэм, – обещал Финн.
– Финн, – продолжала Беатрис, – я собираюсь переехать в Калифорнию, там более сухой и теплый климат. Доктора говорят мне, что это будет хорошо при моем артрите и что я могу не выдержать еще одну зиму на Восточном побережье. Поэтому я хочу отдать вам этот дом. Уверена, что Корнелиус одобрил бы такое решение.
Несколькими неделями позднее Беатрис уехала в Калифорнию, и Финн оказался владельцем дома, где когда-то работал простым конюхом.
«Если бы, – думал он, обходя громадные, роскошные пустые комнаты, – если бы только это была Арднаварнха…» Но что поделаешь. Он, Финн О'Киффи Джеймс, ирландец и католик из трущоб Норт-Энда, достиг невозможного. Он проник в наиболее элитный анклав старой гвардии Бикон-Хилла. Он стал владельцем огромного дома на Луисбург-сквер и обладателем целого состояния. И здесь же, за углом, жила его соседка Лилли.
39
Джон Адамс поднял глаза от книги на вошедшую в комнату жену. За окном серело хмурое небо, время было послеполуденное, и он удивился, что она не отправилась, как обычно в это время, на прогулку в карете по городу. Джон заметил, что последние дни она сильно скучала. Она почти не ездила в Нью-Йорк, и он с ощущением собственной вины думал, не съездить ли ему туда с нею самому. Но, черт побери, он был так занят, надо было так много еще сделать для его новой книги. Однако уже близится лето, и он снова махнет с нею в Европу, может быть, в Грецию или даже в Турцию. А пока он мог бы уделять ей побольше времени, по крайней мере, сегодня. Это должно ей понравиться.
– Вот и вы, дорогая, – сказал он, глядя, как она, явно в плохом настроении, сбросила пальто на руки ожидавшей горничной и подошла к камину, чтобы согреть руки.
– Разумеется, это я, Джон, – раздраженно проговорила она. – А где мне еще быть?
Она повернулась к огню спиной и приподняла длинную лиловую шерстяную юбку, чтобы погреть себе зад, что, кажется, слегка шокировало Джона.
Лилли рассмеялась. – Па всегда задирал так свое пальто, – объяснила она. – Согласна, леди это не подобает, но помогает согреться быстрее, чем что-либо другое.
«Кроме занятия любовью», – с тоской подумала она.
– Вы никогда не рассказывали мне о своем отце, я так мало о нем знаю.
– Вы не знаете многого и обо мне, – заметила она. – Но ни то, ни другое не имеет большого значения.
Она взглянула на стоявшие на каминной доске французские часы восемнадцатого века с золочеными херувимами и цветами. Они были великолепными, и стрелки их показывали четыре.
– Еще так рано?! – разочарованно воскликнула она. – Как медленно тянется время!
– Даже вы не можете изменить ход времени, Лилли, – мягко возразил он.
– А если бы могла, то повернула бы его вспять, – быстро ответила она.
– У нас будет гость, – продолжал он. – Некто господин Джеймс. Родственник Корнелиуса Джеймса. Он унаследовал его дом на Луисбург-сквер, а там целая библиотека редких книг. Он в них совершенно не разбирается и просит моего совета. Я пригласил его к чаю. Он придет в пять часов.
– Как интересно, – грустно отозвалась Лилли.
– Да, я тоже так думаю, – улыбнулся ей Джон. – Вам было бы неплохо с ним познакомиться, дорогая моя.
Лилли вздохнула. Она подумала, что любой старик – собиратель книг лучше, чем полное отсутствие гостей.
– Я буду у вас в пять часов, – пообещала она и вышла из комнаты.
Адамс с улыбкой отложил книгу, услышав, как прозвонил колокольчик у двери и как горничная пробежала по вестибюлю к двери.
– Добро пожаловать, молодой человек, добро пожаловать! – радушно воскликнул он, пожимая гостю руку. Он подумал, что широкому в плечах темноволосому юноше с усами и с задумчивыми голубыми глазами было около тридцати лет. С ним вместе в дом с улицы ворвалась волна холодного воздуха и какое-то жизнерадостное возбуждение, словно он готовился к сражению, а не к консультации такого старого книгочея, как он, подумал про себя Джон.
– Рад познакомиться с вами, сэр, – отвечал Финн, разглядывая человека, который был мужем Лилли; обратив внимание на его поношенный, но добротный костюм, на его возраст и отметив искреннее тепло его гостеприимства, он все же не мог не ожесточиться против него.
Вошла горничная с чайным подносом.
– Моя жена присоединится к нам через несколько минут, – улыбаясь, извинился Джон, когда они уселись около камина. – А пока расскажите мне о ваших книгах.
Финн говорил о том, что это были старые книги, возможно, редкие и ценные, но все время ждал, когда услышит знакомый звук шагов Лилли.
Очевидно, на ее туфлях были бархатные подошвы, потому что шагов он так и не услышал, а услышал лишь, как открылась дверь.
– А, наконец-то, Лилли, – встретил ее Джон. – Заходите, познакомьтесь с нашим соседом. Господин Джеймс.
Лилли показалось, что она теряет сознание. На несколько секунд она перенеслась в Арднаварнху, где снова были только она и Финн, двое как всегда неразлучных друзей. Ей захотелось кинуться к нему и обхватить его руками с радостным криком: «Это ты, Финн! Ты! Наконец-то ты вернулся ко мне».
Щеки ее порозовели, и она остановилась, глядя на Финна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Сейчас, сейчас. – Он затрусил сзади всех, дивясь своему отцу, который был уже далеко впереди, и Сил, бесстрашно восседавшей на своем резвом гунтере и управлявшей лошадью так, словно забыла об опасности для собственной жизни. Уильям видел, как кто-то неудачно попытался перемахнуть через канаву. На таком расстоянии он не разобрал, кто это был, но видел, как лошадь заартачилась перед прыжком, и всадник перелетел через ее голову.
– Господи! – воскликнул он, моля Бога, чтобы то был не отец. Он пришпорил лошадь, и она пошла в галоп через раскисшее поле, и как раз в этот момент оставшаяся без всадника лошадь развернулась и помчалась прямо на него. Уильям свернул влево, под дерево, но испуганная лошадь по-прежнему неслась в его сторону. Тогда его собственная лошадь попятилась, и, ударившись головой о толстый сук дерева, Уильям упал.
Сил так и не поняла, что заставило ее оглянуться как раз в это мгновение. Может быть, сработал давний инстинкт заботы о брате, когда он сидел на лошади. Как бы там ни было, она увидела, что произошел несчастный случай, и крикнула отцу, что Уильям упал.
– Поднимется.
Это было все, что сказал па.
Сил увидела, как к брату бросились крестьяне, наблюдавшие у края поляны за ходом охоты. Когда она быстро подъехала к дереву, они на шаг отошли, не имея сил взглянуть на девушку.
– Уильям! – пронзительно вскрикнула она, спрыгнув с лошади в грязь рядом с братом.
Тот лежал на спине с закрытыми глазами, и круглые очки в серебряной оправе все еще оставались у него на носу. На правом виске, по которому пришелся удар о сук дерева, виднелся громадный, уродливый кровоподтек. Мягкая грязь смягчила удар, но это уже не имело никакого значения: он умер раньше, чем ударился о землю.
Остальные охотники увидели, что что-то случилось, и поспешили к ним. Они сняли с петель входную дверь ближайшего коттеджа и положили на нее Уильяма. Не слезая с лошади, лорд Молино мрачным, невыразительным голосом распорядился, чтобы сына отнесли домой, в Арднаварнху.
– Мне не следовало позволять ему ехать на этой лошади, это моя вина, – безутешно говорила Сил. Но, взглянув на отца, с прямой спиной и суровым лицом ехавшего рядом, она поняла, что во всем был виноват он, стараясь сделать сына искусным наездником. Качая головой, Сил горько плакала.
Похороны состоялись на следующей неделе, в темный зимний день, под дождем, превращавшимся на лету в снежную крупу. Когда тело Уильяма положили в фамильный склеп, привалили камень и замуровали вход, Сил вспомнила похороны матери и как Уильям старался поднять ее с земли, на которую она упала, не желая расставаться с усопшей. Вспомнила, как он вытирал ей глаза и стряхивал с пальто землю и всю дорогу до дому держал в своих ее руку. И горько рыдала, оплакивая своего доброго, нежного, любящего брата.
Она написала длинное письмо Лилли, сообщив ей ужасную новость. «Па крепился, пока не закончились похороны, – писала она, – но теперь он в ужасном состоянии. Сидит в библиотеке, уставившись в стену, и выглядит как столетний старик, сгорбившийся, с дрожащими руками, но я не помню, чтобы он проронил хоть одну слезу.
Мне хочется повидаться с тобой, Лилли, но кроме меня здесь некому присмотреть за па. Ты не можешь себе представить, какой невыразимо унылой стала жизнь в Арднаварнхе. Ушел, бедняжка, дорогой Уильям, не желавший ничего, кроме спокойной жизни в заботах о земле и своих людях, служения Богу и своей стране – по-своему, без всяких претензий. О, Лилли, почему свет устроен так, что все хорошее фактически умирает в юности?»
38
Финн сделал небольшую передышку, чтобы помочь Дэну в его избирательной кампании в Бостоне, и больше не выслеживал Лилли. Но все же он знал о каждом ее движении. Нанятый им частный детектив заработал небольшое состояние, продолжая ежедневно наблюдать за прекрасной и вероломной госпожой Лилли Адамс, обманывавшей своего ничего не подозревавшего мужа и уверенной в том, что он так погружен в свою работу, что никогда ее не разоблачит. И была права, потому что Джон только радовался тому, что она была счастлива со своими новыми друзьями и интересами в Нью-Йорке. И, разумеется, верил ей.
В Нью-Йорке Лилли проводила время либо на званых обедах и раутах, либо в объятиях знаменитого красавца, ставшего звездой театральной сцены, не терзаясь угрызениями совести. И, кроме того, она, наверное, знала, что, как бы ей ни нравился Нэд, она его не любит. По крайней мере, не чувствовала к нему безумной, страстной любви, как бы ей хотелось. Все у них было слишком гладко, слишком предсказуемо, слишком легко. Чего ей не хватало, говорила она себе, так это страсти.
Однажды ночью, когда они перестали заниматься любовью, Лилли отбросила ногой простыни, обнаженная подошла к окну. Отодвинув гардину из золотой парчи, в тревоге вперила взгляд в ночную тьму.
– В чем дело? – спросил Нэд, откидываясь на подушки и раскуривая манильскую сигару, к которым стал привыкать в последнее время.
Лилли наморщила нос от резкого сладковатого дыма.
– Вам обязательно курить эти противные сигары? – раздраженно спросила она. – Вы же знаете, что я их ненавижу.
– Неправда, вы всегда говорили мне, их дым очень приятен.
– Когда это говорила? – с ненавистью возразила она. – Когда? Отвечайте, Нэд Шеридан!
– О, всего пару часов назад, если не ошибаюсь. После обеда в ресторане. Мне показалось, что вы даже специально принюхивались к дыму.
Лилли со злостью топнула ногой.
– Господи! – резко оборвала его она. – Вы всегда хотите быть правы? Может быть, нам подраться?
– Но я вовсе не хочу с вами драться, Лилли, – возразил ошеломленный Нэд. – Я люблю вас. И вы это знаете.
Лилли откинула назад свои длинные черные волосы и взглянула на Нэда.
– Да, но… – Она умолкла и снова повернулась к окну, чуть не сказав ему, что все это так скучно. Она скучала и была рада тому, что на следующий день Нэд уезжает со своей труппой в турне по Америке. Он просил ее уйти от Джона и выйти за него замуж. Он все устроит, и она знала это. Нэд был бы рад даже крохам ее любви. Даже когда он занимался с нею любовью, его обожание заставляло его обращаться с нею осторожно, как с фарфоровой куклой, которую можно нечаянно разбить, тогда, как ей хотелось… Она снова остановила себя, но на этот раз потому, что не знала, чего ей хотелось. Знала только, что не этого.
Следующим утром она провожала Нэда на вокзале, У него был персональный вагон с голубым ковром в спальне и бронзовой кроватью, с ванной комнатой красного дерева и гостиной, обитой красным же плюшем, в которой стояли два кресла и цветы в горшках.
– Всего этого вполне достаточно для двоих, – с надеждой проговорил он, но она лишь рассмеялась, покачала головой и поцеловала его на прощанье.
Он проводил Лилли на платформу, не желая ее отпускать, и она печально взглянула на него, чуть наклонив голову набок.
– Мне будет не хватать вас, дорогой Нэд, – сказала она, думая о том, что она, безумная, готова оставить Джона и уехать с ним.
– Вполовину меньше, чем мне вас, – ответил Нзд, когда поезд уже тронулся с места и под пыхтенье паровоза, давшего последний гудок, поплыл вдоль платформы. Он высунулся из окна, чтобы увидеть Лилли, но она не осталась на месте, чтобы помахать ему рукой, а повернулась и решительно пошла прочь с платформы и из его жизни. Опять.
На следующей неделе Корнелиус Джеймс вернулся в свой офис после обильного ленча, проведенного с одним старым приятелем и коллегой, год назад вышедшим на пенсию.
Сидя за письменным столом, он покачал головой, думая о ледяных бостонских зимах со снегом и дождем, не дававших Беатрис долгие месяцы высунуть нос на улицу.
Вздох сожаления внезапно вызвал у него перебой дыхания, и он с удивлением почувствовал боль в груди. Заметив про себя, что он, должно быть, переел и выпил лишнего во время ленча, Корнелиус вызвал секретаря и попросил принести ему стакан воды.
Когда тот вернулся с графином и стаканом на серебряном подносе, голова Корнелиуса лежала на обтянутом кожей бюваре.
– Господин Джеймс, сэр! – вскрикнул секретарь.
Он поставил поднос на стол, бросился к своему боссу и приподнял его за плечи над столом, но сразу понял, что было уже поздно. Корнелиус Джеймс был мертв.
Похороны состоялись в Бостоне, но Беатрис не могла на них присутствовать из-за сырой погоды, которая неизбежно осложнила бы ее артрит, лишив возможности ходить вообще. Она даже не могла сидеть больше пяти минут в коляске без того, чтобы у нее не началась невыносимая боль. Она поцеловала мужа перед тем, как заколотили гроб, и потом смотрела из окна своей спальни, выходившего на Луисбург-сквер, как его служащие, возглавляемые протеже ее мужа, Финном О'Киффи, осторожно спускали гроб по ступеням парадного подъезда.
Потом в доме были поминки, с шерри для леди и согревающим виски для мужчин, с кусочками пирога, пропитанного мадерой, и с постным печеньем. Когда участники печальной трапезы расходились, Финна попросили задержаться, чтобы присутствовать при оглашении завещания в гостиной Беатрис.
Поверенный Корнелиуса откашлялся. Он посмотрел на пожилую женщину и на молодого человека, в выжидающей позе, сидевшего на софе с прямой спинкой в стиле королевы Анны, и заговорил:
– Моей печальной обязанностью является сообщить вам содержание последней воли и завещания Корнелиуса Джеймса. Оно очень просто и недвусмысленно.
Он с симпатией взглянул на вдову. Он был знаком с нею много лет, и ему было грустно видеть ее так быстро сдавшей и постаревшей.
Последняя воля Корнелиуса была краткой и точной.
«Своей дорогой жене, Беатрис Марте Джеймс, – читал поверенный, – я завещаю половину моего состояния, которую она может использовать и которой может распоряжаться по собственному усмотрению для ее спокойной и благополучной жизни. Я завещаю ей также дом на Луисбург-сквер со всем находящимся в нем имуществом и которым она может пользоваться и распоряжаться по собственному усмотрению .
Финну О'Киффу, молодому человеку, который стал дорог моей жене и мне самому благодаря своей преданности и работоспособности, своей решимости совершенствоваться, своей верной дружбе и доброте своего сердца, я оставляю вторую половину своего состояния. Кроме того, я завещаю ему свой бизнес и занимаемые им офисы на Уолл-стрит. Он должен возглавить фирму «Джеймс энд компании» в качестве ее Президента и Председателя, при соблюдении двух следующих условий: первое – он никогда не изменит название фирмы «Джеймс энд компании» и не добавит к нему ни своего, ни чьего-либо другого имени. Второе – он примет фамилию «Джеймс» и возглавит компанию как Финн О'Киффи Джеймс. К нашему большому сожалению, у нас с женой не было собственного сына, и, проявляя некоторое тщеславие, я желаю, чтобы наше имя продолжало жить вместе с этим молодым человеком, которого мы с гордостью могли бы назвать своим сыном».
– Итак, Беатрис, господин О'Киффи, это все, – заключил поверенный, складывая документ.
Финн взял Беатрис за руки. В его глазах стояли слезы, когда он обратился к ней:
– Госпожа Джеймс, я глубоко тронут, но я, разумеется, не могу принять половину состояния Корнелиуса. Это деньги ваши.
Она улыбнулась и ласково погладила его руку.
– Мне они не нужны, – спокойно сказала она Финну. – У меня денег больше чем достаточно для удовлетворения моих желаний, а когда я присоединюсь к Корнелиусу, остаток получит церковь. Он хотел, чтобы у вас были деньги, чтобы вы могли жить соответственно своему положению Председателя его компании. И он верил, что вы будете носить его имя так же честно и достойно, как носил его он сам.
– Я сделаю все, что будет от меня зависеть, мэм, – обещал Финн.
– Финн, – продолжала Беатрис, – я собираюсь переехать в Калифорнию, там более сухой и теплый климат. Доктора говорят мне, что это будет хорошо при моем артрите и что я могу не выдержать еще одну зиму на Восточном побережье. Поэтому я хочу отдать вам этот дом. Уверена, что Корнелиус одобрил бы такое решение.
Несколькими неделями позднее Беатрис уехала в Калифорнию, и Финн оказался владельцем дома, где когда-то работал простым конюхом.
«Если бы, – думал он, обходя громадные, роскошные пустые комнаты, – если бы только это была Арднаварнха…» Но что поделаешь. Он, Финн О'Киффи Джеймс, ирландец и католик из трущоб Норт-Энда, достиг невозможного. Он проник в наиболее элитный анклав старой гвардии Бикон-Хилла. Он стал владельцем огромного дома на Луисбург-сквер и обладателем целого состояния. И здесь же, за углом, жила его соседка Лилли.
39
Джон Адамс поднял глаза от книги на вошедшую в комнату жену. За окном серело хмурое небо, время было послеполуденное, и он удивился, что она не отправилась, как обычно в это время, на прогулку в карете по городу. Джон заметил, что последние дни она сильно скучала. Она почти не ездила в Нью-Йорк, и он с ощущением собственной вины думал, не съездить ли ему туда с нею самому. Но, черт побери, он был так занят, надо было так много еще сделать для его новой книги. Однако уже близится лето, и он снова махнет с нею в Европу, может быть, в Грецию или даже в Турцию. А пока он мог бы уделять ей побольше времени, по крайней мере, сегодня. Это должно ей понравиться.
– Вот и вы, дорогая, – сказал он, глядя, как она, явно в плохом настроении, сбросила пальто на руки ожидавшей горничной и подошла к камину, чтобы согреть руки.
– Разумеется, это я, Джон, – раздраженно проговорила она. – А где мне еще быть?
Она повернулась к огню спиной и приподняла длинную лиловую шерстяную юбку, чтобы погреть себе зад, что, кажется, слегка шокировало Джона.
Лилли рассмеялась. – Па всегда задирал так свое пальто, – объяснила она. – Согласна, леди это не подобает, но помогает согреться быстрее, чем что-либо другое.
«Кроме занятия любовью», – с тоской подумала она.
– Вы никогда не рассказывали мне о своем отце, я так мало о нем знаю.
– Вы не знаете многого и обо мне, – заметила она. – Но ни то, ни другое не имеет большого значения.
Она взглянула на стоявшие на каминной доске французские часы восемнадцатого века с золочеными херувимами и цветами. Они были великолепными, и стрелки их показывали четыре.
– Еще так рано?! – разочарованно воскликнула она. – Как медленно тянется время!
– Даже вы не можете изменить ход времени, Лилли, – мягко возразил он.
– А если бы могла, то повернула бы его вспять, – быстро ответила она.
– У нас будет гость, – продолжал он. – Некто господин Джеймс. Родственник Корнелиуса Джеймса. Он унаследовал его дом на Луисбург-сквер, а там целая библиотека редких книг. Он в них совершенно не разбирается и просит моего совета. Я пригласил его к чаю. Он придет в пять часов.
– Как интересно, – грустно отозвалась Лилли.
– Да, я тоже так думаю, – улыбнулся ей Джон. – Вам было бы неплохо с ним познакомиться, дорогая моя.
Лилли вздохнула. Она подумала, что любой старик – собиратель книг лучше, чем полное отсутствие гостей.
– Я буду у вас в пять часов, – пообещала она и вышла из комнаты.
Адамс с улыбкой отложил книгу, услышав, как прозвонил колокольчик у двери и как горничная пробежала по вестибюлю к двери.
– Добро пожаловать, молодой человек, добро пожаловать! – радушно воскликнул он, пожимая гостю руку. Он подумал, что широкому в плечах темноволосому юноше с усами и с задумчивыми голубыми глазами было около тридцати лет. С ним вместе в дом с улицы ворвалась волна холодного воздуха и какое-то жизнерадостное возбуждение, словно он готовился к сражению, а не к консультации такого старого книгочея, как он, подумал про себя Джон.
– Рад познакомиться с вами, сэр, – отвечал Финн, разглядывая человека, который был мужем Лилли; обратив внимание на его поношенный, но добротный костюм, на его возраст и отметив искреннее тепло его гостеприимства, он все же не мог не ожесточиться против него.
Вошла горничная с чайным подносом.
– Моя жена присоединится к нам через несколько минут, – улыбаясь, извинился Джон, когда они уселись около камина. – А пока расскажите мне о ваших книгах.
Финн говорил о том, что это были старые книги, возможно, редкие и ценные, но все время ждал, когда услышит знакомый звук шагов Лилли.
Очевидно, на ее туфлях были бархатные подошвы, потому что шагов он так и не услышал, а услышал лишь, как открылась дверь.
– А, наконец-то, Лилли, – встретил ее Джон. – Заходите, познакомьтесь с нашим соседом. Господин Джеймс.
Лилли показалось, что она теряет сознание. На несколько секунд она перенеслась в Арднаварнху, где снова были только она и Финн, двое как всегда неразлучных друзей. Ей захотелось кинуться к нему и обхватить его руками с радостным криком: «Это ты, Финн! Ты! Наконец-то ты вернулся ко мне».
Щеки ее порозовели, и она остановилась, глядя на Финна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53