с контрреволюционными целями проник в ряды тамбовской милиции, объединил антисоветские и кулацкие элементы и поднял восстание, разгромленное частями Красной Армии
, – в чем конкретно можно его обвинить? В сомнительных связях и разговорах, достаточных для того, чтобы выгнать с работы и отнять партбилет, тогда как он враг, конечно, шпион и должен быть уничтожен. Или Шелегия, Шелия, Майсурадзе, Жирухин и, наконец, Назим Эмир-оглу – предположения, намеки, неясные и туманные показания Дзиапш-ипа. Где банда Эмухвари? Где диверсанты, совершившие поджог чернореченского совхоза? Кто дважды взрывал шурфы в Ткварчелах, этом абхазском Донбассе? На ком лежит кровь убитых в перестрелке с бандой? Чиверадзе закрыл глаза, и перед ним возникло мальчишеское, всегда смеющееся лицо Реваза Миминошвили, самого молодого чекиста во всем Советском Союзе.Какую короткую жизнь прожил этот юноша, почти ребенок. Окончив школу, по путевке комсомола пришел он в советскую контрразведку. И все стремился туда, где опаснее.Чиверадзе вспомнил, какими глазами смотрела на сына мать Реваза, провожая его в Сухум. В ее взгляде были и гордость и страх за своего единственного, за свою надежду. Прощаясь, она долго не выпускала руки Ивана Александровича, просила поберечь, сохранить ей сына. А Реваз стоял рядом, дергал ее за локоть. «Ну, мама! Ну, мама!» Как ему хотелось стать взрослым! Думал ли он тогда о близкой смерти? А Тарба, милиционер Тарба, уже немолодой крестьянин Очемчирского района, погибший вместе с Миминошвили?А взрыв в Юпшарском ущелье? А попытки взрыва на стройке Сухумской ГЭС?Где рация новоафонского настоятеля, передающая шифром сведения, составляющие государственную тайну, и вызывающая на явки подводные лодки? Не установлена связь местной контрреволюционной группировки с московской организацией, а она есть! Приезд сюда Капитонова и Тавокина – тому доказательство! И, наконец, самое главное – Кребс, старый знакомый Кребс! А ведь он где-то близко, рядом, как опытный режиссер, разбрасывая обещания и деньги, руководит этим ансамблем.Что может дать арест Минасяна? И много и мало. А связного? То же самое. Кто он и от кого. Ясно одно, что идет с перевала, иначе встреча была бы не у Красного моста.Чиверадзе поднял трубку телефона, вызвал Цебельду и почти тотчас, же услышал голос начальника оперпункта Двали.– Это я, третий, что нового?– В ожидании, – неопределенно ответил Двали.– Ушли?– Еще ночью!– И ничего не слышно?– Пока тихо. Я думаю усилить группу.– Не надо. Это будет заметно, да и не вызывается необходимостью. Лучше перекрой Латы и Ажары! Селения на Военно-Сухумской дороге, на полпути к Клухорскому перевалу, соединяющие Черноморское побережье с Северным Кавказом.
– Уже сделал.– Не может он уйти через Марух? Марухский перевал – северо-западнее Клухорского перевала.
– придирчиво спросил Чиверадзе.– Не должен, это далеко в стороне.И, почувствовав волнение в голосе начальника. Двали успокаивающе сказал:– Все будет в порядке, товарищ третий. Хорошие ребята пошли!– Смотри, Двали, голову сниму, если проморгаешь.– Есть снять голову! – бодро ответил далекий голос.– Ну, бывай здоров, Двали! – вешая трубку, сказал Иван Александрович. * * * Кончив разговор, Двали задумался. Кажется, все меры приняты. Он сделал все так, как указал Обловацкий. Почему так тихо? От долгого ожидания, от этой тишины, становилось тревожно.Сидя в кресле, он лег грудью на стол, положил голову на скрещенные руки и задремал.Он не знал, сколько времени прошло в полузабытьи. Очнулся Двали внезапно. Внизу, в ущелье, глухо захлопали выстрелы. В эту же минуту за окном оперативного пункта забегали люди, послышались громкие голоса. Двали выскочил во двор, где у оседланных лошадей уже стояли несколько чекистов. Увидев бегущего к ним начальника, они вскочили на коней. Волнение всадников передавалось лошадям, и они, разгоряченные короткими гортанными криками и нервным подергиванием удил, загарцевали на месте. Двали с ходу вскочил в седло и, сопровождаемый группой всадников, широкой рысью выехал на дорогу, навстречу заходящему солнцу. Из ущелья доносились частые выстрелы. 31 Дорога, петляя, уходила все дальше и дальше от моря. Полузакрытая лесом и кустарником, она изредка выбегала на известковые, блестевшие на солнце сухие плешины и снова ныряла в темную и влажную чащу. И если обожженные солнцем открытые участки дороги пустовали и казались безжизненными, то в лесу они были наполнены тысячами звуков и шорохов. Изредка проходил селянин, еще реже проезжал всадник.Люди старались пройти этот участок если не днем, то, во всяком случае, засветло, с тем, чтобы темнота не застала их в пути и им, не дай бог, не пришлось заночевать здесь или проходить ночью Багадскую скалу. Прижавшаяся к горе дорога шириной в три-четыре шага, открытая на протяжении трехсот с лишним метров падающим сверху камням, с другой стороны отвесно обрывалась к клокочущему внизу шумному Кодеру. Она вызывала восхищение лишь у туристов.И действительно, все было здесь первобытно красиво: и легкие перистые облака, зацепившиеся за вершины, и дымка влажного тумана под ногами, над рекой с ее вечным глухим шумом, и далекое, бездонное синее небо, и лес, и величавые горы. И тишина. Та особая тишина в горах, которую не может нарушить ни ветер, ни шум реки, ни эхо.Здесь еще властвовали древние народные обычаи. Еще стояли на глухих и трудных перевалах и тропинках скамьи для усталых путников с обязательным кувшином ключевой воды, куском сулугуни и ломтем амгиала Лепешка из кукурузной муки.
для проголодавшегося прохожего. Суровый горец радушно принимал путника у себя дома. Женщины мыли ему ноги и чинили порванную в дороге одежду. Превозмогая сильнейшую из человеческих слабостей – любопытство, хозяин интересовался только здоровьем незнакомого ему гостя и здоровьем его семьи.Уже темнело, когда Минасян и его спутник, перебрасываясь скупыми фразами, подошли к тропе Багадской скалы. Ущелье затягивала дымка вечернего тумана. По ту сторону реки в одиноком домике блеснул огонек. Легкий беловатый дымок, неподвижно стоящий над жильем, говорил, что хозяйка готовит неприхотливый ужин. И этот дым, и желтоватый огонек, и отчетливо доносившиеся мычание коровы и блеяние коз настраивали на мирный лад. Минасян, в последнее время особенно тосковавший по семье, почувствовал страшную усталость. Вечная напряженность, ночи у лесных костров, постоянное тревожное ожидание опасности сломили этого полуодичавшего человека. Стычка с Сандро испугала его. Если до этого он не думал о приближении конца, то теперь все чаще и чаще возвращался к мысли о необходимости уйти из этих мест, где каждый был его врагом. Как-то, еще до убийства старика, у него мелькнула мысль прийти в Сухум и сдаться, но он отогнал ее, как невозможную. «Убьют, Не простят и убьют», – подумал он.Минасян с завистью поглядел на своего спутника. Он уже знал о его жизни, знал, что тот возвращается в свой дом к привычному труду, к своей семье.«Передал письмо, заработал и идет домой, – подумал он. – А я останусь в лесу, опять один. Надо нести это письмо в Бешкардаш, а потом? Нет, сейчас не могу, пойду в Ажары, к Измаилу. Он свой, не выдаст. Поем, отосплюсь».Сознание, что до Ажар у него будет попутчик, успокоило его, и он зашагал быстрее.Косые лучи заходящего солнца еще освещали тропу, но местами длинные тени уже лежали на камнях, напоминая о близкой ночи. Все больше и больше сгущались сумерки в темнеющих проемах горы. Пройдя половину узкой тропы, горец замедлил шаг. Что-то темнело впереди. Он ясно помнил, что тут ничего не было, когда он шел сюда. Он остановил Минасяна.– Видишь? – не оглядываясь, шепотом спросил он и почувствовал, как рука Минасяна остановила его и потянула к стене. В это же мгновенье из темноты блеснул огонь и где-то совсем рядом хлестнула пуля. Длинное эхо отдалось в горах. Сразу же вдалеке залилась лаем собака. Инстинктивно прижимаясь к стене, открытые и беспомощные, Минасян и горец продолжали всматриваться. И, наконец, разглядели бревно, лежащее поперек дороги.– Эй, Минасян! – услышали они голос из-за завала. – Бросай оружие!Вскинув винтовку, Минасян выстрелил. Дробное эхо снова отдалось в горах.– Бросай оружие! – дождавшись тишины, крикнул тот же голос.Объятый страхом, чувствуя, как всего его охватывает нервная дрожь. Минасян, почти не целясь, стрелял в темноту, истратил две обоймы. Но когда эхо затихло, ему стало страшно. Огоньки выстрелов показывали, что за завалом притаились несколько человек. Надо было возвращаться назад и скрываться в лесной чаще Цебельдинского района. Но, отнимая у него эту единственную возможность, выстрелы раздались и сзади. Это было концом! Ночью он еще мог, изредка отстреливаясь, не подпускать к себе никого, но с рассветом с ним будет покончено, да и патронов было слишком мало, чтобы продержаться до утра. Мысль его лихорадочно искала пути спасения, искала и не находила.Стреляя, он забыл о своем спутнике, но сейчас, оглядываясь вокруг и не видя горца, тихо спросил:– Коста, где ты?Откуда-то сбоку, снизу, тот растерянно, хрипло ответил:– Здесь я, что делать будем?Присев на корточки, Минасян нащупал лежавшего Косту.– Слушай, сдаваться нужно! – заговорил тот. – Письмо спрячем, руки подымем. Что сделают? Подержат и отпустят.«Тебя-то, может, и отпустят», – с тоской подумал Минасян и посмотрел на почти отвесно уходившую вверх темную каменную громаду, на кромку тропы, за которой глухо гудела полукилометровая пропасть. Он понял, что теперь ему уже не уйти, сел на камень, обнял колени и, опустив голову, глубоко вздохнул.В темно-синем, казавшемся бездонным, небе загорелись звезды. Коста подполз к Минасяну и, пытаясь рассмотреть его лицо, прошептал:– Что делать будем, а?Не поднимая головы, Минасян после короткого молчания ответил глухо:– Молчи, я думаю!Коста покорно затих.Минасян молчал. Из-за дерева не стреляли, ждали утра.К концу ночи посвежело. Потянувший из ущелья холодный ветер пробирался сквозь бурки. По-прежнему кругом стояла тишина, нарушаемая теперь только шумом тяжело вздыхающей внизу реки.Вдруг глухо грохнувший выстрел подбросил спавшего Косту. Вжавшись в стену, спросонья ничего не понимая, он слушал, как уходило все дальше и дальше эхо, как осыпались мелкие камни. Когда все стихло, он протянул руку туда, где должен был находиться его спутник, нащупал, и точно боясь, что услышат, начал тихонько толкать его. Минасян не шевелился.Скоро наступит рассвет. Чуть порозовеют вершины гор, медленно поднимется с реки туман, пропоют первые петухи – на узкую тропу выйдет с поднятыми руками растерянный горец и покорно пойдет к завалу, где его уже ожидают. Не доверяя словам горца, зорко оглядывая лежащую перед ними тропу, подойдут они к оставленному под скалой Минасяну. Найдут среди его нехитрого имущества кресало с примитивным фитилем, обсыпанные мелкой хлебной и табачной пылью патроны, клубок кустарных суровых ниток с глубоко воткнутой иглой. И письмо! Подберут нож и гранату, старый наган выпуска 1915 года в мягкой обтертой кобуре и новенький вальтер, который помог ему, как затравленному скорпиону, трусливо убежать из жизни.Поскачет всадник с сообщением о смерти Минасяна. Подведут к лежащему лошадь. Кося встревоженным глазом, животное будет храпеть и пятиться, долго не давая приторочить к седлу убитого. Медленно двинутся в обратную дорогу всадники. В середине группы, со связанными руками на веревке будет идти Коста.Дойдет весть о смерти в родное селение, страшно закричит жена и будет рвать на себе волосы. Испуганные и непонимающие дети прижмутся к коленям матери, теребя ее юбку. Всплакнет старая седая мать у потухающего очага. Никто не придет их утешить и успокоить. И кто-то очень старый и очень мудрый скажет сурово и просто: «Собаке – собачья смерть». * * * Медленно двигалась кавалькада. Подковы скользили по камням, лошади шли осторожно. Впереди ехал начальник райотдела Двали. Он выполнил задание, тихо теперь будет у него в районе. Рядом с ним, вплотную, колено к колену, Пурцеладзе. За ним еще всадник. Короткая веревка, замотанная за луку седла, тянулась от него к связанному по рукам Косте. Он шел боком, сбиваясь с шага. Думал ли он о своей судьбе? Вряд ли! Был он растерян, и чем дальше уходил от перевала, за которым остался его дом, тем становился грустней. Он не понимал своей вины и со злобой вспоминал священника, пославшего его в этот, так печально окончившийся, путь. «Все скажу, все», – решил он с горькой обидой. Веревка больно стягивала кисти рук и резко дергала, когда он начинал отставать.За ним шла лошадь с телом Минасяна. Он был приторочен к седлу. Голова и руки раскачивались в такт идущей лошади. Она косила глазом, нервно похрапывала, встревоженная необычным грузом. Держа лошадь за повод, рядом ехал Сандро. Только сейчас он почувствовал тяжкую усталость от долгого напряжения. Из головы не выходили слова Чиверадзе: «Мне он живой нужен, понимаешь, живой!» А ведь мог взять живым, мог, да не сумел! Сандро вспомнил поворот дороги, выступ скалы, пыльную теплую землю, глаза Минасяна, подозрительно ощупывающие своего случайного встречного, односложные вопросы, наступление темноты, огонек спички, прикрытый рукою. И свой прыжок. Было ли это ошибкой? Нет! Все могло совершиться быстро и легко, но он не сумел справиться с Минасяном. Конечно, после схватки тот мог уйти в лес. Мог! Но страх перед Эмухвари, данное обещание встретиться с Костой и, наконец, вера, что скоро все измениться и он сможет выйти из леса и вернуться домой, – вот что заставило его пойти к Красному мосту, где его выследили и взяли. Правда, мертвым, но взяли.Замыкающими были Обловацкий и Измаил. Старик ехал задумчиво, изредка теребя седую бороду. Сидел он на коне легко и красиво, как влитый в седло.– Измаил! – окликнул его Сергей Яковлевич.– Я здесь, батоно! – ответил старик, оторвавшись от своих дум.– Вот, смотри, раньше ты был с Эмхи, знал их, его, – Обловацкий кивнул в сторону мертвого Минасяна. – Знал Косту. Ты сам рассказывал, что участвовал в нескольких диверсиях.– Я все рассказал начальнику, когда пришел к вам. Сам пришел. Понял, что они против народа. И если придут турки или англичане, драться буду с ними. Знаю, что будет, если они придут сюда. Мне дед рассказывал…Конь его споткнулся, Измаил дернул на себя повод.– Вот седой, старый стал, – продолжал он, – а долго не видел где правда. Пословица говорит: дурак, и тот дорогу к воде найдет. У нас в селении люди в колхоз начали собираться, я пошел, а меня не приняли. Кто я? Кулак или князь? Дома женщины плакали, сыновья молчали, в глаза не смотрели. Я много думал и решил, пришел к вам.– Ну, а он как же? – спросил Облавацкий, снова показав на перекинутое через седло тело Минасяна.Старик пожал плечами и цокнул языком.– Все в руках аллаха.– Как он решился? – не отставал Обловацкий.Измаил снова пожал плечами.– Он много знал, чтобы остаться жить, – помолчав, заметил он.– Ты тоже много знаешь, но живешь.– Неизвестно, как мне это удастся. Один человек сказал мне: простит ли тебе аллах, не знаю, а вот Советская власть – не думаю! Но он неправду сказал.– Я знаю этого человека?Измаил пожал плечами.– Это тот, кто приезжал к тебе в Ажары? Шелия? – догадался Обловацкий.Измаил кивнул головой.– Об этом ты говорил начальнику?Измаил кивнул головой и оглянулся на понуро идущего Косту.– Да, – добавил он, – хорошо тому, кто мало знает!Когда подъезжали к селению, взошло солнце. Начинался новый день. 32 Сидевшие в приемной открыто выражали свое недовольство затянувшейся беседой председателя, всеми уважаемого Назима Эмир-оглу с находившимся у него представителем Наркомзема республики Григолом Шелия. Секретарь, немолодая сухопарая Тина Георгиевна, уже дважды пыталась напомнить своему начальнику о все увеличивающейся очереди посетителей, но каждый раз, как ошпаренная, выскакивала из кабинета. Судя по ее пунцовому лицу с дрожащим пенсне на длинном мужском носу, всегда корректный Эмир-оглу на этот раз был не особенно вежлив с секретаршей. Приход Шелия, раньше никогда здесь не бывавшего, нарушил обычную деловую обстановку. Тина Георгиевна умирала от любопытства, но подслушать что-либо ей так и не удалось. А разговор в кабинете был, несомненно, интересен.– Зачем ты сюда явился, я же запретил тебе это! – увидев Шелия, невольно спросил Эмир-оглу.– Мне только что звонил Платон. Убит Минасян!Шелия, не обращая внимания на раздражения Эмир-оглу, быстро подошел к широкому, во всю стену, столу и тяжело опустился в большое кожаное кресло.– Ну и что же? – бросил Назим. – И из-за этого ты пришел сюда?– Подожди, дай сказать. Они устроили на Красном мосту засаду и захватили Косту.Эмир-оглу вскочил.– Как это случилось? Ну что ты молчишь? – его широкое, полное, с крупными рябинками лицо покрылось красными пятнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
, – в чем конкретно можно его обвинить? В сомнительных связях и разговорах, достаточных для того, чтобы выгнать с работы и отнять партбилет, тогда как он враг, конечно, шпион и должен быть уничтожен. Или Шелегия, Шелия, Майсурадзе, Жирухин и, наконец, Назим Эмир-оглу – предположения, намеки, неясные и туманные показания Дзиапш-ипа. Где банда Эмухвари? Где диверсанты, совершившие поджог чернореченского совхоза? Кто дважды взрывал шурфы в Ткварчелах, этом абхазском Донбассе? На ком лежит кровь убитых в перестрелке с бандой? Чиверадзе закрыл глаза, и перед ним возникло мальчишеское, всегда смеющееся лицо Реваза Миминошвили, самого молодого чекиста во всем Советском Союзе.Какую короткую жизнь прожил этот юноша, почти ребенок. Окончив школу, по путевке комсомола пришел он в советскую контрразведку. И все стремился туда, где опаснее.Чиверадзе вспомнил, какими глазами смотрела на сына мать Реваза, провожая его в Сухум. В ее взгляде были и гордость и страх за своего единственного, за свою надежду. Прощаясь, она долго не выпускала руки Ивана Александровича, просила поберечь, сохранить ей сына. А Реваз стоял рядом, дергал ее за локоть. «Ну, мама! Ну, мама!» Как ему хотелось стать взрослым! Думал ли он тогда о близкой смерти? А Тарба, милиционер Тарба, уже немолодой крестьянин Очемчирского района, погибший вместе с Миминошвили?А взрыв в Юпшарском ущелье? А попытки взрыва на стройке Сухумской ГЭС?Где рация новоафонского настоятеля, передающая шифром сведения, составляющие государственную тайну, и вызывающая на явки подводные лодки? Не установлена связь местной контрреволюционной группировки с московской организацией, а она есть! Приезд сюда Капитонова и Тавокина – тому доказательство! И, наконец, самое главное – Кребс, старый знакомый Кребс! А ведь он где-то близко, рядом, как опытный режиссер, разбрасывая обещания и деньги, руководит этим ансамблем.Что может дать арест Минасяна? И много и мало. А связного? То же самое. Кто он и от кого. Ясно одно, что идет с перевала, иначе встреча была бы не у Красного моста.Чиверадзе поднял трубку телефона, вызвал Цебельду и почти тотчас, же услышал голос начальника оперпункта Двали.– Это я, третий, что нового?– В ожидании, – неопределенно ответил Двали.– Ушли?– Еще ночью!– И ничего не слышно?– Пока тихо. Я думаю усилить группу.– Не надо. Это будет заметно, да и не вызывается необходимостью. Лучше перекрой Латы и Ажары! Селения на Военно-Сухумской дороге, на полпути к Клухорскому перевалу, соединяющие Черноморское побережье с Северным Кавказом.
– Уже сделал.– Не может он уйти через Марух? Марухский перевал – северо-западнее Клухорского перевала.
– придирчиво спросил Чиверадзе.– Не должен, это далеко в стороне.И, почувствовав волнение в голосе начальника. Двали успокаивающе сказал:– Все будет в порядке, товарищ третий. Хорошие ребята пошли!– Смотри, Двали, голову сниму, если проморгаешь.– Есть снять голову! – бодро ответил далекий голос.– Ну, бывай здоров, Двали! – вешая трубку, сказал Иван Александрович. * * * Кончив разговор, Двали задумался. Кажется, все меры приняты. Он сделал все так, как указал Обловацкий. Почему так тихо? От долгого ожидания, от этой тишины, становилось тревожно.Сидя в кресле, он лег грудью на стол, положил голову на скрещенные руки и задремал.Он не знал, сколько времени прошло в полузабытьи. Очнулся Двали внезапно. Внизу, в ущелье, глухо захлопали выстрелы. В эту же минуту за окном оперативного пункта забегали люди, послышались громкие голоса. Двали выскочил во двор, где у оседланных лошадей уже стояли несколько чекистов. Увидев бегущего к ним начальника, они вскочили на коней. Волнение всадников передавалось лошадям, и они, разгоряченные короткими гортанными криками и нервным подергиванием удил, загарцевали на месте. Двали с ходу вскочил в седло и, сопровождаемый группой всадников, широкой рысью выехал на дорогу, навстречу заходящему солнцу. Из ущелья доносились частые выстрелы. 31 Дорога, петляя, уходила все дальше и дальше от моря. Полузакрытая лесом и кустарником, она изредка выбегала на известковые, блестевшие на солнце сухие плешины и снова ныряла в темную и влажную чащу. И если обожженные солнцем открытые участки дороги пустовали и казались безжизненными, то в лесу они были наполнены тысячами звуков и шорохов. Изредка проходил селянин, еще реже проезжал всадник.Люди старались пройти этот участок если не днем, то, во всяком случае, засветло, с тем, чтобы темнота не застала их в пути и им, не дай бог, не пришлось заночевать здесь или проходить ночью Багадскую скалу. Прижавшаяся к горе дорога шириной в три-четыре шага, открытая на протяжении трехсот с лишним метров падающим сверху камням, с другой стороны отвесно обрывалась к клокочущему внизу шумному Кодеру. Она вызывала восхищение лишь у туристов.И действительно, все было здесь первобытно красиво: и легкие перистые облака, зацепившиеся за вершины, и дымка влажного тумана под ногами, над рекой с ее вечным глухим шумом, и далекое, бездонное синее небо, и лес, и величавые горы. И тишина. Та особая тишина в горах, которую не может нарушить ни ветер, ни шум реки, ни эхо.Здесь еще властвовали древние народные обычаи. Еще стояли на глухих и трудных перевалах и тропинках скамьи для усталых путников с обязательным кувшином ключевой воды, куском сулугуни и ломтем амгиала Лепешка из кукурузной муки.
для проголодавшегося прохожего. Суровый горец радушно принимал путника у себя дома. Женщины мыли ему ноги и чинили порванную в дороге одежду. Превозмогая сильнейшую из человеческих слабостей – любопытство, хозяин интересовался только здоровьем незнакомого ему гостя и здоровьем его семьи.Уже темнело, когда Минасян и его спутник, перебрасываясь скупыми фразами, подошли к тропе Багадской скалы. Ущелье затягивала дымка вечернего тумана. По ту сторону реки в одиноком домике блеснул огонек. Легкий беловатый дымок, неподвижно стоящий над жильем, говорил, что хозяйка готовит неприхотливый ужин. И этот дым, и желтоватый огонек, и отчетливо доносившиеся мычание коровы и блеяние коз настраивали на мирный лад. Минасян, в последнее время особенно тосковавший по семье, почувствовал страшную усталость. Вечная напряженность, ночи у лесных костров, постоянное тревожное ожидание опасности сломили этого полуодичавшего человека. Стычка с Сандро испугала его. Если до этого он не думал о приближении конца, то теперь все чаще и чаще возвращался к мысли о необходимости уйти из этих мест, где каждый был его врагом. Как-то, еще до убийства старика, у него мелькнула мысль прийти в Сухум и сдаться, но он отогнал ее, как невозможную. «Убьют, Не простят и убьют», – подумал он.Минасян с завистью поглядел на своего спутника. Он уже знал о его жизни, знал, что тот возвращается в свой дом к привычному труду, к своей семье.«Передал письмо, заработал и идет домой, – подумал он. – А я останусь в лесу, опять один. Надо нести это письмо в Бешкардаш, а потом? Нет, сейчас не могу, пойду в Ажары, к Измаилу. Он свой, не выдаст. Поем, отосплюсь».Сознание, что до Ажар у него будет попутчик, успокоило его, и он зашагал быстрее.Косые лучи заходящего солнца еще освещали тропу, но местами длинные тени уже лежали на камнях, напоминая о близкой ночи. Все больше и больше сгущались сумерки в темнеющих проемах горы. Пройдя половину узкой тропы, горец замедлил шаг. Что-то темнело впереди. Он ясно помнил, что тут ничего не было, когда он шел сюда. Он остановил Минасяна.– Видишь? – не оглядываясь, шепотом спросил он и почувствовал, как рука Минасяна остановила его и потянула к стене. В это же мгновенье из темноты блеснул огонь и где-то совсем рядом хлестнула пуля. Длинное эхо отдалось в горах. Сразу же вдалеке залилась лаем собака. Инстинктивно прижимаясь к стене, открытые и беспомощные, Минасян и горец продолжали всматриваться. И, наконец, разглядели бревно, лежащее поперек дороги.– Эй, Минасян! – услышали они голос из-за завала. – Бросай оружие!Вскинув винтовку, Минасян выстрелил. Дробное эхо снова отдалось в горах.– Бросай оружие! – дождавшись тишины, крикнул тот же голос.Объятый страхом, чувствуя, как всего его охватывает нервная дрожь. Минасян, почти не целясь, стрелял в темноту, истратил две обоймы. Но когда эхо затихло, ему стало страшно. Огоньки выстрелов показывали, что за завалом притаились несколько человек. Надо было возвращаться назад и скрываться в лесной чаще Цебельдинского района. Но, отнимая у него эту единственную возможность, выстрелы раздались и сзади. Это было концом! Ночью он еще мог, изредка отстреливаясь, не подпускать к себе никого, но с рассветом с ним будет покончено, да и патронов было слишком мало, чтобы продержаться до утра. Мысль его лихорадочно искала пути спасения, искала и не находила.Стреляя, он забыл о своем спутнике, но сейчас, оглядываясь вокруг и не видя горца, тихо спросил:– Коста, где ты?Откуда-то сбоку, снизу, тот растерянно, хрипло ответил:– Здесь я, что делать будем?Присев на корточки, Минасян нащупал лежавшего Косту.– Слушай, сдаваться нужно! – заговорил тот. – Письмо спрячем, руки подымем. Что сделают? Подержат и отпустят.«Тебя-то, может, и отпустят», – с тоской подумал Минасян и посмотрел на почти отвесно уходившую вверх темную каменную громаду, на кромку тропы, за которой глухо гудела полукилометровая пропасть. Он понял, что теперь ему уже не уйти, сел на камень, обнял колени и, опустив голову, глубоко вздохнул.В темно-синем, казавшемся бездонным, небе загорелись звезды. Коста подполз к Минасяну и, пытаясь рассмотреть его лицо, прошептал:– Что делать будем, а?Не поднимая головы, Минасян после короткого молчания ответил глухо:– Молчи, я думаю!Коста покорно затих.Минасян молчал. Из-за дерева не стреляли, ждали утра.К концу ночи посвежело. Потянувший из ущелья холодный ветер пробирался сквозь бурки. По-прежнему кругом стояла тишина, нарушаемая теперь только шумом тяжело вздыхающей внизу реки.Вдруг глухо грохнувший выстрел подбросил спавшего Косту. Вжавшись в стену, спросонья ничего не понимая, он слушал, как уходило все дальше и дальше эхо, как осыпались мелкие камни. Когда все стихло, он протянул руку туда, где должен был находиться его спутник, нащупал, и точно боясь, что услышат, начал тихонько толкать его. Минасян не шевелился.Скоро наступит рассвет. Чуть порозовеют вершины гор, медленно поднимется с реки туман, пропоют первые петухи – на узкую тропу выйдет с поднятыми руками растерянный горец и покорно пойдет к завалу, где его уже ожидают. Не доверяя словам горца, зорко оглядывая лежащую перед ними тропу, подойдут они к оставленному под скалой Минасяну. Найдут среди его нехитрого имущества кресало с примитивным фитилем, обсыпанные мелкой хлебной и табачной пылью патроны, клубок кустарных суровых ниток с глубоко воткнутой иглой. И письмо! Подберут нож и гранату, старый наган выпуска 1915 года в мягкой обтертой кобуре и новенький вальтер, который помог ему, как затравленному скорпиону, трусливо убежать из жизни.Поскачет всадник с сообщением о смерти Минасяна. Подведут к лежащему лошадь. Кося встревоженным глазом, животное будет храпеть и пятиться, долго не давая приторочить к седлу убитого. Медленно двинутся в обратную дорогу всадники. В середине группы, со связанными руками на веревке будет идти Коста.Дойдет весть о смерти в родное селение, страшно закричит жена и будет рвать на себе волосы. Испуганные и непонимающие дети прижмутся к коленям матери, теребя ее юбку. Всплакнет старая седая мать у потухающего очага. Никто не придет их утешить и успокоить. И кто-то очень старый и очень мудрый скажет сурово и просто: «Собаке – собачья смерть». * * * Медленно двигалась кавалькада. Подковы скользили по камням, лошади шли осторожно. Впереди ехал начальник райотдела Двали. Он выполнил задание, тихо теперь будет у него в районе. Рядом с ним, вплотную, колено к колену, Пурцеладзе. За ним еще всадник. Короткая веревка, замотанная за луку седла, тянулась от него к связанному по рукам Косте. Он шел боком, сбиваясь с шага. Думал ли он о своей судьбе? Вряд ли! Был он растерян, и чем дальше уходил от перевала, за которым остался его дом, тем становился грустней. Он не понимал своей вины и со злобой вспоминал священника, пославшего его в этот, так печально окончившийся, путь. «Все скажу, все», – решил он с горькой обидой. Веревка больно стягивала кисти рук и резко дергала, когда он начинал отставать.За ним шла лошадь с телом Минасяна. Он был приторочен к седлу. Голова и руки раскачивались в такт идущей лошади. Она косила глазом, нервно похрапывала, встревоженная необычным грузом. Держа лошадь за повод, рядом ехал Сандро. Только сейчас он почувствовал тяжкую усталость от долгого напряжения. Из головы не выходили слова Чиверадзе: «Мне он живой нужен, понимаешь, живой!» А ведь мог взять живым, мог, да не сумел! Сандро вспомнил поворот дороги, выступ скалы, пыльную теплую землю, глаза Минасяна, подозрительно ощупывающие своего случайного встречного, односложные вопросы, наступление темноты, огонек спички, прикрытый рукою. И свой прыжок. Было ли это ошибкой? Нет! Все могло совершиться быстро и легко, но он не сумел справиться с Минасяном. Конечно, после схватки тот мог уйти в лес. Мог! Но страх перед Эмухвари, данное обещание встретиться с Костой и, наконец, вера, что скоро все измениться и он сможет выйти из леса и вернуться домой, – вот что заставило его пойти к Красному мосту, где его выследили и взяли. Правда, мертвым, но взяли.Замыкающими были Обловацкий и Измаил. Старик ехал задумчиво, изредка теребя седую бороду. Сидел он на коне легко и красиво, как влитый в седло.– Измаил! – окликнул его Сергей Яковлевич.– Я здесь, батоно! – ответил старик, оторвавшись от своих дум.– Вот, смотри, раньше ты был с Эмхи, знал их, его, – Обловацкий кивнул в сторону мертвого Минасяна. – Знал Косту. Ты сам рассказывал, что участвовал в нескольких диверсиях.– Я все рассказал начальнику, когда пришел к вам. Сам пришел. Понял, что они против народа. И если придут турки или англичане, драться буду с ними. Знаю, что будет, если они придут сюда. Мне дед рассказывал…Конь его споткнулся, Измаил дернул на себя повод.– Вот седой, старый стал, – продолжал он, – а долго не видел где правда. Пословица говорит: дурак, и тот дорогу к воде найдет. У нас в селении люди в колхоз начали собираться, я пошел, а меня не приняли. Кто я? Кулак или князь? Дома женщины плакали, сыновья молчали, в глаза не смотрели. Я много думал и решил, пришел к вам.– Ну, а он как же? – спросил Облавацкий, снова показав на перекинутое через седло тело Минасяна.Старик пожал плечами и цокнул языком.– Все в руках аллаха.– Как он решился? – не отставал Обловацкий.Измаил снова пожал плечами.– Он много знал, чтобы остаться жить, – помолчав, заметил он.– Ты тоже много знаешь, но живешь.– Неизвестно, как мне это удастся. Один человек сказал мне: простит ли тебе аллах, не знаю, а вот Советская власть – не думаю! Но он неправду сказал.– Я знаю этого человека?Измаил пожал плечами.– Это тот, кто приезжал к тебе в Ажары? Шелия? – догадался Обловацкий.Измаил кивнул головой.– Об этом ты говорил начальнику?Измаил кивнул головой и оглянулся на понуро идущего Косту.– Да, – добавил он, – хорошо тому, кто мало знает!Когда подъезжали к селению, взошло солнце. Начинался новый день. 32 Сидевшие в приемной открыто выражали свое недовольство затянувшейся беседой председателя, всеми уважаемого Назима Эмир-оглу с находившимся у него представителем Наркомзема республики Григолом Шелия. Секретарь, немолодая сухопарая Тина Георгиевна, уже дважды пыталась напомнить своему начальнику о все увеличивающейся очереди посетителей, но каждый раз, как ошпаренная, выскакивала из кабинета. Судя по ее пунцовому лицу с дрожащим пенсне на длинном мужском носу, всегда корректный Эмир-оглу на этот раз был не особенно вежлив с секретаршей. Приход Шелия, раньше никогда здесь не бывавшего, нарушил обычную деловую обстановку. Тина Георгиевна умирала от любопытства, но подслушать что-либо ей так и не удалось. А разговор в кабинете был, несомненно, интересен.– Зачем ты сюда явился, я же запретил тебе это! – увидев Шелия, невольно спросил Эмир-оглу.– Мне только что звонил Платон. Убит Минасян!Шелия, не обращая внимания на раздражения Эмир-оглу, быстро подошел к широкому, во всю стену, столу и тяжело опустился в большое кожаное кресло.– Ну и что же? – бросил Назим. – И из-за этого ты пришел сюда?– Подожди, дай сказать. Они устроили на Красном мосту засаду и захватили Косту.Эмир-оглу вскочил.– Как это случилось? Ну что ты молчишь? – его широкое, полное, с крупными рябинками лицо покрылось красными пятнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31