Она была готова рыдать при виде брошенных малюток. И смеяться над дюжиной маленьких человеческих комедий, сдобренных потоком брани, такой же ядовитой, как вонь, доносившаяся из канав.
На улицах она всегда чувствовала себя как на сцене, где разыгрывается драма, тысяча драм, переплетавшихся между собой в такое множество трагикомедий, что их число могло бы сравняться только е числом жителей Парижа.
В чопорном провинциальном Монпелье, размышляла она, вы всегда знаете, кто есть кто: торговец или судья, слуга, продавщица или рабочий. Вы узнавали их по одежде или по поведению. Каким-то образом вы определяли место человека в этой жизни.
В то время как в Париже определить личности массы людей, проносящихся мимо, было равным попытке прочитать пестрое лоскутное одеяло из объявлений, афиш и сообщений, расклеенных по стенам домов. Новые наполовину закрывали старые, часть их была оборвана или затерта до неузнаваемости; в них просто было невозможно разобраться. В этом городе актеров, борцов и искателей — городе предприимчивых — каждый был занят тем, что подправлял или менял роль, которую отводила ему жизнь. Или пытался создать что-то новое, удивительное и оригинальное, заплатив цену пониже.
Король боится Парижа, однажды сказал Жозеф. Это вполне возможно, решила Мари-Лор. Ибо как мог один скучный, робкий и полностью консервативный человек управлять городом, который непрестанно менялся?
Карета резко повернула за угол и остановилась перед безобразной крепостью из грязного желто-серого камня. На минуту Мари-Лор ухватилась за поручень, застыв от страха и дурного предчувствия, и смотрела на зарешеченные окна и вооруженных часовых.
— О чем ты замечтался, Лоран? — окликнула ее маркиза. — Сейчас же вынимай свертки для месье Жозефа.
Лоран? Ах да, это имя мальчика, которое ей дали сегодня. Она выскочила из фиолетово-голубой кареты, подтянула штаны и затянула ленточку на косичке. Мари-Лор бросилась вынимать коробки и корзины и, сложив их неустойчивой стопой, понесла, покачиваясь от тяжести, что оказалось весьма кстати, поскольку верхняя корзина скрывала ее лицо от взгляда часового у ворот. Она вошла вслед за маркизой в Бастилию.
Все утро им владело беспокойство и раздражительность. Достаточно было и возмутительного письма невестки, но новости, которые принес месье дю Плесси, оказались еще хуже. Их ходатайство о предоставлении книготорговцами Монпелье счетов о продажах, совершенных со дня убийства барона, было отклонено. И все бесценные доказательства — листы бумаги с подписью «Жозеф Дюпен», неоспоримо сделанной рукой Жозефа, — никем не увиденные, навсегда останутся у книготорговцев.
Существовали еще какие-то вздорные слухи о девушке, совершившей самоубийство, — по странному совпадению ее брат служил лакеем у Амели, но ничто, насколько мог понять дю Плесси, не помогло бы их делу.
Дю Плесси пока еще не представилось случая рассказать об этом Жанне, а Жозеф не горел желанием сделать это сам.
Глупо, полагал он, что после рождения ребенка он позволил себе на что-либо надеяться. Возможно, как и надеялись все они, вдохновленные тем, как блестяще Софи справилась со всеми трудностями и выжила. До приезда Мари-Лор он смирился с тем, что проиграет дело; может быть, попытаться снова поверить в худшее. Ему будет легче, когда его признают виновным.
Суд был назначен через месяц. И при той слабой защите, которую сумел подготовить месье дю Плесси, он будет коротким. «Совсем скоро, — думал Жозеф, — меня признают виновным в убийстве. Я навсегда останусь в заключении и никогда не увижу Софи, никогда больше не дотронусь до Мари-Лор».
Жозеф услышал, как в дальних коридорах загремели ключи и начали открываться двери. Он изобразил на лице спокойствие, бодрость, оптимизм, что делал всегда при посещении Жанны.
Ключ повернулся в двери его камеры, и она открылась. Жозеф поднялся, когда вошла Жанна, как всегда, в сопровождении лакея с бесчисленными корзинами и коробками. Что же она придумала принести ему в этот раз? В его камере уже становилось тесновато, но у него не хватало духу сказать, что ничего это не меняет.
Они обменялись нежными поцелуями. Ее лицо горело, на верхней губе блестели капельки пота. Обычно в это время года она готовилась к поездке на свою ферму в Нормандию. Он убедит ее уехать, как только закончится суд. Она уже сделала для него вполне достаточно; пора ей и Ариане вернуться к их личной жизни.
Лакей сложил свою бесполезную поклажу на стол и, отойдя назад, остановился дальше от тюремщика, чем обычно. «Сегодня он какой-то неловкий», — рассеянно подумал Жозеф.
Жанна достала из ридикюля веер.
Жозеф прокашлялся, готовясь к трудному разговору.
— Вчера я говорил с дю Плесси.
Но стойте. Неуклюжий лакей, теперь Жозеф посмотрел на него внимательнее, казалось, за эту неделю укоротился на несколько футов.
Глупости! Это совсем другой парень. Нет, на этот раз она привезла с собой мальчика, скорее пажа, а не лакея, и к тому же очень хорошенького, стоило только посмотреть на его стройные лодыжки в белых чулках.
Черт, он пробыл здесь слишком долго, если стал глазеть на лодыжки мальчиков-пажей.
Жозеф снова кашлянул и повернулся к Жанне:
— Так вот что сказал дю Плесси…
В горле у него пересохло. Он раньше даже не замечал, как тут жарко. Виконт налил в стакан воды из кувшина и поймал себя на том, что снова смотрит на лодыжки мальчика.
А затем выше. На бедра.
Красивые желтые обтягивающие штаны и тонкая талия.
Мальчик чуть заметно расставил ноги. Он заметил, что у юноши какая-то странная верхняя половина тела. Слишком объемистая, раздутая на груди, как будто он пытался спрятать или тайком пронести за пазухой…
Медленно обмахиваясь веером, Жанна заговорила тихим и спокойным голосом. Что-то о том, как она в прошлую пятницу пила чай с дальней родственницей.
— Удивительно образованная женщина, читает классиков. Признаюсь, я этого от нее не ожидала, зная, что она воспитывает целую орду детей. Это показывает, что никогда не следует полагаться на свои предположения…
Мари-Лор стояла, глядя в пол у себя под ногами. Он был каменный, целиком покрытый восточными коврами, которые, должно быть, прислала Жозефу маркиза. Может быть, ему следует свернуть некоторые из них, чтобы в камере стало прохладнее.
Она подняла глаза и посмотрела на стол, на котором лежали его руки.
Все ее существо напряглось, затрепетало, кожа горела, как будто эти искусные руки волшебника прикасались к ней. Но к ней прикасался лишь его взгляд. Она не решалась взглянуть ему в лицо, но нельзя было ошибиться в значении его вопросительного взгляда, случайно брошенного на ее ноги. Почти невольно она чуть пошире (совсем чуть-чуть) расста-вила их. И почувствовала, как он откликнулся на это движение — блеснувший взгляд, забившееся сильнее сердце, — он с любопытством и восхищением остановил взгляд на ее ногах, перевел его на живот, талию. Глядя на ее неуклюже спеленатую грудь, он немного растерялся.
«Думай, Жозеф. Вспомни, что я тебе писала. И как ты ответил: „Я держал его в руке всю ночь. Целовал его, ласкал языком…“
Я сейчас словно вижу твой язык. И сейчас я закричу от неудовлетворенного желания: быть так близко и быть спрятанной от тебя».
В глубине души Мари-Лор вздохнула и подняла голову.
«Помоги мне, Жозеф. Посмотри на меня. Пожалуйста. Я хочу чувствовать твой взгляд на моей шее, моем горле».
Маркиза начала рассказывать длинную историю. Жозеф не мог уловить ее смысла, но она имела отношение к Персидским войнам. Тюремщик поднял голову: узникам и их посетителям не полагалось говорить о политике.
— Эти войны происходили давным-давно, надзиратель, — улыбнулась Жанна. — В Греции, более двух тысяч лет назад.
Тюремщик с подозрением пожал плечами, но его успокоили такие имена, как Аристотель и Фукидид. Он старался сурово смотреть на маркизу, но ее голос был монотонным, взмахи веера навевали сон, воздух в камере — неподвижен и влажен.
«Мальчик так изящно завязал платок вокруг своей красивой шеи, — думал Жозеф. — Какие у него гладкие веснушчатые щеки, нежные, раскрасневшиеся».
Его веснушчатые щеки!
Посмотри на меня, любовь моя. Подними глаза. Раскрой губы.
Ему придется подождать. Ее взгляд более медленный, более настойчивый, чем у него, добрался лишь до его груди. Теперь до его плеч. Измеряет их ширину. Вспоминает мускулы и сухожилия. Ласкает его. Терпеливо, замедленно, властно.
Жозеф передвинул стул к концу стола, и это позволило Мари-Лор лучше его видеть. Под ее взглядом на одно мгновение он с притворным зевком откинулся на спинку и потянулся, расправляя ноги и бедра. «Глупо, — подумал он, — но как приятно быть настолько глупым — распускать хвост, как павлин перед подругой. Ты видишь, любовь моя, как жадно, как мучительно, как сильно я хочу тебя».
Ее ресницы затрепетали, губы изогнулись, показывая ямочку в уголке рта. Щеки пылали. Мари-Лор ощущала его состояние и принимала его как поцелуй. Она немного откинулась назад, выставляя вперед бедра, обтянутые желтым бархатом. Навстречу ему, маня его.
Он отодвинулся на прежнее место. Довольно. Он не может это продолжать.
Маркиза перешла к следующему повествованию. Прошло несколько десятилетий древней истории, и теперь греческие государства сражались друг с другом, и это стало называться Пелопоннесскими войнами. Она говорила и говорила об Афинах и Спарте и вероломной Персидской империи. «Так можно и уснуть, — подумала Мари-Лор, — если у тебя нет другого захватывающе интересного занятия. Как, например, рассматривать маленькую складочку на верхней губе Жозефа. Совсем такую же, как у Софи, и какой нет больше ни у кого на свете. Или морщинки в уголках рта, овал его скул, черный шелк зачесанных за уши волос».
Она широко раскрыла глаза. Она увидела несколько серебряных прядей, совсем немного, там, где раньше все волосы были черными.
Это не лишало его привлекательности. Наоборот, они выглядели пртрясающе, делая внешность Жозефа более элегантной, менее мальчишеской. Но она этого не ожидала, не предполагая, что время отразится на нем именно так.
Он пожал плечами, не зная, как она восприняла его изменившийся вид. Он, не отрываясь, пристально смотрел на нее.
Мари-Лор подумала, что можно утонуть в их черной глубине.
А он — что можно пролететь сквозь прозрачные небеса ее глаз.
«Я люблю тебя!»
Он беззвучно пошевелил губами, но Мари-Лор казалось, что он прокричал эти слова в полный голос. Она тихо прерывисто вздохнула, но достаточно громко, чтобы ее мог услышать тюремщик, если бы в этот момент не проснулся, разбуженный собственным храпом.
— Ничего, надзиратель, — снисходительно заверила его маркиза, как будто он пролил вино на торжественном обеде. — Наверное, сегодня действительно слишком жарко для древней истории. Но она доставляет некоторым из нас радость, и, может быть, я сумею заинтересовать вас историей во время следующего посещения.
Она взглянула на карманные часики.
— Подумать только, прошло уже более часа. Как любезно с вашей стороны, месье, позволить мне сегодня провести лишние минуты с мужем. Но не буду злоупотреблять вашим гостеприимством, и… — Она поднялась и поцеловала измученного Жозефа в щеку. — До свидания, дорогой. Нет, не вставай. Прости, что не дослушала твой рассказ о визите месье дю Плесси, но он завтра вечером придет к нам обедать, и, конечно, мы увидимся на следующей неделе.
Обязательно попробуй вишни и трехслойный сыр из этой корзиночки, очень вкусно. И передай мои наилучшие пожелания месье маркизу де Саду. Пойдем, Лоран.
Жанна милостиво позволила ошарашенному тюремщику проводить ее и находящуюся в полубессознательном состоянии Мари-Лор через темные коридоры Бастилии к выходу на душные, грязные улицы Парижа, еще никогда не казавшиеся такими прекрасными.
Глава 10
Ее восторженное состояние духа сразу же угасло, когда на следующий день за ужином она вместе с маркизой и мадемуазель Бовуазен услышала от месье дю Плесси плохие новости.
Судья не только не принял их прошение затребовать торговые книги книготорговцев, но и запретил любые апелляции. Таким образом они лишались доказательств, подтверждающих показания Жозефа о том, где он находился во время убийства, и возможности получить эти доказательства.
— Это для нас серьезный удар, — вздохнула маркиза.
— Не могу этого отрицать, мадам.
— Единственное, что осталось невыясненным, — сказала мадемуазель Бовуазен, — это самоубийство той девушки.
— Здесь нам только удалось узнать, — ответил месье дю Плесси, — что у нее был брат, находившийся в услужении в Каренси. Сначала это, казалось, подавало какую-то надежду…
— … и кончилось ничем, поскольку инспектор Лебран уже установил, что никто не покидал замка в день убийства — Маркиза сама предпочла закончить фразу месье дю Плесси, ибо становилось похоже, что он не скоро с ней справится.
За столом воцарилось мрачное молчание.
Другой новостью — но она никого не интересовала — было письмо от герцога и герцогини де Каренси Овер-Раймон, хвастливо сообщавшее о рождении сына, Альфонса-Луи Шарля Франсуа, графа де Каренси Овер-Раймона, с припиской о том, что герцогиня, переехавшая в новые апартаменты в Версале, будет рада принять там маркизу.
«Значит, она сумела выполнить эту часть плана и без меня», — подумала Мари-Лор. Она пожала плечами. Это не имеет никакого значения. Если не считать того, что герцог и герцогиня являлись ей в ночных кошмарах, они для нее больше не существовали.
— Ни слова о Жозефе, — подняла голову от письма маркиза. — Но послушайте, что она дальше пишет о своем, как она выражается, «долге» представлять семью при королевском дворе.
Неожиданно Мари-Лор почувствовала приступ тошноты, как будто на нее пахнуло мятой. Но на столе не было мяты, только нежные, пахнувшие имбирем взбитые сливки и прекрасный китайский чай.
Однако ей было ясно: что-то подействовало на ее ум, а не на желудок. Какая-то фраза или тон письма герцогини, в котором она чувствовала какую-то своекорыстную заинтересованность. Какое-то слово молнией блеснуло в ее памяти, как электрическая искра между двумя кусками металла.
Но что это за слово, намек на что, на какую разгадку?
«Я глубоко убежден, — писал Жозеф в одном из своих писем, — что есть какая-то вещь, которую я должен вспомнить». В то время Мари-Лор посчитала эти слова всего лишь выражением смятения и беспокойства, по-своему довольно приятного для нее. Однако он был прав. Существовало что-то, что было необходимо вспомнить и ей.
Ибо когда она вспомнит, станет понятным и все остальное.
— Думаю, — сказала девушка, — вы меня извините, если я пойду взглянуть на Софи.
Глаза маркизы потеплели.
— Конечно, дорогая.
Мари-Лор медленно поднималась по лестнице, проводя пальцами по замысловатым изгибам чугунной балюстрады. Изгибы, завитки. Рисунок и его повторение.
Сообразительный читатель мог бы разобраться в самых тонких нюансах рассказа, отличить фигуру от фона, выделить нужную мысль из пустой болтовни.
Она надеялась, что ей это удастся. От напряжения заболела голова; с тех пор как она решилась покинуть Монпелье, люди сказали ей так много.
Стараясь успокоиться, насколько это было возможно, Мари-Лор заставила себя услышать звук голосов, сохранившихся в ее памяти. Бесстрастно вслушаться в них и попробовать восстановить картину.
«Мне следовало убить его», — сказал кто-то.
В то время как кто-то еще говорил, что позаботился, прекрасно позаботился — о чем? Что бы это ни было, Николя скрупулезно занес это в свою систему двойной бухгалтерии.
Следуй примеру Николя, говорила она себе. Рассматривай события так же, как Николя записывал их — находи их двойное значение, истинное для себя и ложное для врагов. Без этого второго значения не оставалось ничего, кроме бесконечного бессмысленного повторения.
Проходя по увешанным зеркалами коридорам, девушка поморщилась.
Если бы можно было понять, что надо искать…
Если бы можно было найти тонкую ниточку, которая вывела бы ее из лабиринта…
Что-то сказала Луиза.
Нет!
Луиза почти ничего не говорила. Она зажала себе рот рукой, чтобы не проговориться, не сказать Мари-Лор того, чего она не должна была знать.
В голубой спальне Клодин прислушивалась, не заплачет ли Софи. Она помогла Мари-Лор расстегнуть платье и расшнуровать корсет.
— Спасибо, — сказала Мари-Лор, надевая один из старых шелковых пеньюаров мадемуазель Бовуазен, — можете идти, Клодин. Мы с Софи справимся сами.
Зимой ее совсем не заинтересовало то, о чем чуть не проговорилась Луиза. Тогда ей только хотелось убедиться, что она все еще желанна для Жозефа.
Так приятно было освободиться от корсета. Он был так неудобен для ее пополневшей груди; скоро должна проснуться Софи. Мари-Лор отдалась знакомым естественным ощущениям, в которых сочетались инстинкт, желание и привычка — то, что люди называли «естественным».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
На улицах она всегда чувствовала себя как на сцене, где разыгрывается драма, тысяча драм, переплетавшихся между собой в такое множество трагикомедий, что их число могло бы сравняться только е числом жителей Парижа.
В чопорном провинциальном Монпелье, размышляла она, вы всегда знаете, кто есть кто: торговец или судья, слуга, продавщица или рабочий. Вы узнавали их по одежде или по поведению. Каким-то образом вы определяли место человека в этой жизни.
В то время как в Париже определить личности массы людей, проносящихся мимо, было равным попытке прочитать пестрое лоскутное одеяло из объявлений, афиш и сообщений, расклеенных по стенам домов. Новые наполовину закрывали старые, часть их была оборвана или затерта до неузнаваемости; в них просто было невозможно разобраться. В этом городе актеров, борцов и искателей — городе предприимчивых — каждый был занят тем, что подправлял или менял роль, которую отводила ему жизнь. Или пытался создать что-то новое, удивительное и оригинальное, заплатив цену пониже.
Король боится Парижа, однажды сказал Жозеф. Это вполне возможно, решила Мари-Лор. Ибо как мог один скучный, робкий и полностью консервативный человек управлять городом, который непрестанно менялся?
Карета резко повернула за угол и остановилась перед безобразной крепостью из грязного желто-серого камня. На минуту Мари-Лор ухватилась за поручень, застыв от страха и дурного предчувствия, и смотрела на зарешеченные окна и вооруженных часовых.
— О чем ты замечтался, Лоран? — окликнула ее маркиза. — Сейчас же вынимай свертки для месье Жозефа.
Лоран? Ах да, это имя мальчика, которое ей дали сегодня. Она выскочила из фиолетово-голубой кареты, подтянула штаны и затянула ленточку на косичке. Мари-Лор бросилась вынимать коробки и корзины и, сложив их неустойчивой стопой, понесла, покачиваясь от тяжести, что оказалось весьма кстати, поскольку верхняя корзина скрывала ее лицо от взгляда часового у ворот. Она вошла вслед за маркизой в Бастилию.
Все утро им владело беспокойство и раздражительность. Достаточно было и возмутительного письма невестки, но новости, которые принес месье дю Плесси, оказались еще хуже. Их ходатайство о предоставлении книготорговцами Монпелье счетов о продажах, совершенных со дня убийства барона, было отклонено. И все бесценные доказательства — листы бумаги с подписью «Жозеф Дюпен», неоспоримо сделанной рукой Жозефа, — никем не увиденные, навсегда останутся у книготорговцев.
Существовали еще какие-то вздорные слухи о девушке, совершившей самоубийство, — по странному совпадению ее брат служил лакеем у Амели, но ничто, насколько мог понять дю Плесси, не помогло бы их делу.
Дю Плесси пока еще не представилось случая рассказать об этом Жанне, а Жозеф не горел желанием сделать это сам.
Глупо, полагал он, что после рождения ребенка он позволил себе на что-либо надеяться. Возможно, как и надеялись все они, вдохновленные тем, как блестяще Софи справилась со всеми трудностями и выжила. До приезда Мари-Лор он смирился с тем, что проиграет дело; может быть, попытаться снова поверить в худшее. Ему будет легче, когда его признают виновным.
Суд был назначен через месяц. И при той слабой защите, которую сумел подготовить месье дю Плесси, он будет коротким. «Совсем скоро, — думал Жозеф, — меня признают виновным в убийстве. Я навсегда останусь в заключении и никогда не увижу Софи, никогда больше не дотронусь до Мари-Лор».
Жозеф услышал, как в дальних коридорах загремели ключи и начали открываться двери. Он изобразил на лице спокойствие, бодрость, оптимизм, что делал всегда при посещении Жанны.
Ключ повернулся в двери его камеры, и она открылась. Жозеф поднялся, когда вошла Жанна, как всегда, в сопровождении лакея с бесчисленными корзинами и коробками. Что же она придумала принести ему в этот раз? В его камере уже становилось тесновато, но у него не хватало духу сказать, что ничего это не меняет.
Они обменялись нежными поцелуями. Ее лицо горело, на верхней губе блестели капельки пота. Обычно в это время года она готовилась к поездке на свою ферму в Нормандию. Он убедит ее уехать, как только закончится суд. Она уже сделала для него вполне достаточно; пора ей и Ариане вернуться к их личной жизни.
Лакей сложил свою бесполезную поклажу на стол и, отойдя назад, остановился дальше от тюремщика, чем обычно. «Сегодня он какой-то неловкий», — рассеянно подумал Жозеф.
Жанна достала из ридикюля веер.
Жозеф прокашлялся, готовясь к трудному разговору.
— Вчера я говорил с дю Плесси.
Но стойте. Неуклюжий лакей, теперь Жозеф посмотрел на него внимательнее, казалось, за эту неделю укоротился на несколько футов.
Глупости! Это совсем другой парень. Нет, на этот раз она привезла с собой мальчика, скорее пажа, а не лакея, и к тому же очень хорошенького, стоило только посмотреть на его стройные лодыжки в белых чулках.
Черт, он пробыл здесь слишком долго, если стал глазеть на лодыжки мальчиков-пажей.
Жозеф снова кашлянул и повернулся к Жанне:
— Так вот что сказал дю Плесси…
В горле у него пересохло. Он раньше даже не замечал, как тут жарко. Виконт налил в стакан воды из кувшина и поймал себя на том, что снова смотрит на лодыжки мальчика.
А затем выше. На бедра.
Красивые желтые обтягивающие штаны и тонкая талия.
Мальчик чуть заметно расставил ноги. Он заметил, что у юноши какая-то странная верхняя половина тела. Слишком объемистая, раздутая на груди, как будто он пытался спрятать или тайком пронести за пазухой…
Медленно обмахиваясь веером, Жанна заговорила тихим и спокойным голосом. Что-то о том, как она в прошлую пятницу пила чай с дальней родственницей.
— Удивительно образованная женщина, читает классиков. Признаюсь, я этого от нее не ожидала, зная, что она воспитывает целую орду детей. Это показывает, что никогда не следует полагаться на свои предположения…
Мари-Лор стояла, глядя в пол у себя под ногами. Он был каменный, целиком покрытый восточными коврами, которые, должно быть, прислала Жозефу маркиза. Может быть, ему следует свернуть некоторые из них, чтобы в камере стало прохладнее.
Она подняла глаза и посмотрела на стол, на котором лежали его руки.
Все ее существо напряглось, затрепетало, кожа горела, как будто эти искусные руки волшебника прикасались к ней. Но к ней прикасался лишь его взгляд. Она не решалась взглянуть ему в лицо, но нельзя было ошибиться в значении его вопросительного взгляда, случайно брошенного на ее ноги. Почти невольно она чуть пошире (совсем чуть-чуть) расста-вила их. И почувствовала, как он откликнулся на это движение — блеснувший взгляд, забившееся сильнее сердце, — он с любопытством и восхищением остановил взгляд на ее ногах, перевел его на живот, талию. Глядя на ее неуклюже спеленатую грудь, он немного растерялся.
«Думай, Жозеф. Вспомни, что я тебе писала. И как ты ответил: „Я держал его в руке всю ночь. Целовал его, ласкал языком…“
Я сейчас словно вижу твой язык. И сейчас я закричу от неудовлетворенного желания: быть так близко и быть спрятанной от тебя».
В глубине души Мари-Лор вздохнула и подняла голову.
«Помоги мне, Жозеф. Посмотри на меня. Пожалуйста. Я хочу чувствовать твой взгляд на моей шее, моем горле».
Маркиза начала рассказывать длинную историю. Жозеф не мог уловить ее смысла, но она имела отношение к Персидским войнам. Тюремщик поднял голову: узникам и их посетителям не полагалось говорить о политике.
— Эти войны происходили давным-давно, надзиратель, — улыбнулась Жанна. — В Греции, более двух тысяч лет назад.
Тюремщик с подозрением пожал плечами, но его успокоили такие имена, как Аристотель и Фукидид. Он старался сурово смотреть на маркизу, но ее голос был монотонным, взмахи веера навевали сон, воздух в камере — неподвижен и влажен.
«Мальчик так изящно завязал платок вокруг своей красивой шеи, — думал Жозеф. — Какие у него гладкие веснушчатые щеки, нежные, раскрасневшиеся».
Его веснушчатые щеки!
Посмотри на меня, любовь моя. Подними глаза. Раскрой губы.
Ему придется подождать. Ее взгляд более медленный, более настойчивый, чем у него, добрался лишь до его груди. Теперь до его плеч. Измеряет их ширину. Вспоминает мускулы и сухожилия. Ласкает его. Терпеливо, замедленно, властно.
Жозеф передвинул стул к концу стола, и это позволило Мари-Лор лучше его видеть. Под ее взглядом на одно мгновение он с притворным зевком откинулся на спинку и потянулся, расправляя ноги и бедра. «Глупо, — подумал он, — но как приятно быть настолько глупым — распускать хвост, как павлин перед подругой. Ты видишь, любовь моя, как жадно, как мучительно, как сильно я хочу тебя».
Ее ресницы затрепетали, губы изогнулись, показывая ямочку в уголке рта. Щеки пылали. Мари-Лор ощущала его состояние и принимала его как поцелуй. Она немного откинулась назад, выставляя вперед бедра, обтянутые желтым бархатом. Навстречу ему, маня его.
Он отодвинулся на прежнее место. Довольно. Он не может это продолжать.
Маркиза перешла к следующему повествованию. Прошло несколько десятилетий древней истории, и теперь греческие государства сражались друг с другом, и это стало называться Пелопоннесскими войнами. Она говорила и говорила об Афинах и Спарте и вероломной Персидской империи. «Так можно и уснуть, — подумала Мари-Лор, — если у тебя нет другого захватывающе интересного занятия. Как, например, рассматривать маленькую складочку на верхней губе Жозефа. Совсем такую же, как у Софи, и какой нет больше ни у кого на свете. Или морщинки в уголках рта, овал его скул, черный шелк зачесанных за уши волос».
Она широко раскрыла глаза. Она увидела несколько серебряных прядей, совсем немного, там, где раньше все волосы были черными.
Это не лишало его привлекательности. Наоборот, они выглядели пртрясающе, делая внешность Жозефа более элегантной, менее мальчишеской. Но она этого не ожидала, не предполагая, что время отразится на нем именно так.
Он пожал плечами, не зная, как она восприняла его изменившийся вид. Он, не отрываясь, пристально смотрел на нее.
Мари-Лор подумала, что можно утонуть в их черной глубине.
А он — что можно пролететь сквозь прозрачные небеса ее глаз.
«Я люблю тебя!»
Он беззвучно пошевелил губами, но Мари-Лор казалось, что он прокричал эти слова в полный голос. Она тихо прерывисто вздохнула, но достаточно громко, чтобы ее мог услышать тюремщик, если бы в этот момент не проснулся, разбуженный собственным храпом.
— Ничего, надзиратель, — снисходительно заверила его маркиза, как будто он пролил вино на торжественном обеде. — Наверное, сегодня действительно слишком жарко для древней истории. Но она доставляет некоторым из нас радость, и, может быть, я сумею заинтересовать вас историей во время следующего посещения.
Она взглянула на карманные часики.
— Подумать только, прошло уже более часа. Как любезно с вашей стороны, месье, позволить мне сегодня провести лишние минуты с мужем. Но не буду злоупотреблять вашим гостеприимством, и… — Она поднялась и поцеловала измученного Жозефа в щеку. — До свидания, дорогой. Нет, не вставай. Прости, что не дослушала твой рассказ о визите месье дю Плесси, но он завтра вечером придет к нам обедать, и, конечно, мы увидимся на следующей неделе.
Обязательно попробуй вишни и трехслойный сыр из этой корзиночки, очень вкусно. И передай мои наилучшие пожелания месье маркизу де Саду. Пойдем, Лоран.
Жанна милостиво позволила ошарашенному тюремщику проводить ее и находящуюся в полубессознательном состоянии Мари-Лор через темные коридоры Бастилии к выходу на душные, грязные улицы Парижа, еще никогда не казавшиеся такими прекрасными.
Глава 10
Ее восторженное состояние духа сразу же угасло, когда на следующий день за ужином она вместе с маркизой и мадемуазель Бовуазен услышала от месье дю Плесси плохие новости.
Судья не только не принял их прошение затребовать торговые книги книготорговцев, но и запретил любые апелляции. Таким образом они лишались доказательств, подтверждающих показания Жозефа о том, где он находился во время убийства, и возможности получить эти доказательства.
— Это для нас серьезный удар, — вздохнула маркиза.
— Не могу этого отрицать, мадам.
— Единственное, что осталось невыясненным, — сказала мадемуазель Бовуазен, — это самоубийство той девушки.
— Здесь нам только удалось узнать, — ответил месье дю Плесси, — что у нее был брат, находившийся в услужении в Каренси. Сначала это, казалось, подавало какую-то надежду…
— … и кончилось ничем, поскольку инспектор Лебран уже установил, что никто не покидал замка в день убийства — Маркиза сама предпочла закончить фразу месье дю Плесси, ибо становилось похоже, что он не скоро с ней справится.
За столом воцарилось мрачное молчание.
Другой новостью — но она никого не интересовала — было письмо от герцога и герцогини де Каренси Овер-Раймон, хвастливо сообщавшее о рождении сына, Альфонса-Луи Шарля Франсуа, графа де Каренси Овер-Раймона, с припиской о том, что герцогиня, переехавшая в новые апартаменты в Версале, будет рада принять там маркизу.
«Значит, она сумела выполнить эту часть плана и без меня», — подумала Мари-Лор. Она пожала плечами. Это не имеет никакого значения. Если не считать того, что герцог и герцогиня являлись ей в ночных кошмарах, они для нее больше не существовали.
— Ни слова о Жозефе, — подняла голову от письма маркиза. — Но послушайте, что она дальше пишет о своем, как она выражается, «долге» представлять семью при королевском дворе.
Неожиданно Мари-Лор почувствовала приступ тошноты, как будто на нее пахнуло мятой. Но на столе не было мяты, только нежные, пахнувшие имбирем взбитые сливки и прекрасный китайский чай.
Однако ей было ясно: что-то подействовало на ее ум, а не на желудок. Какая-то фраза или тон письма герцогини, в котором она чувствовала какую-то своекорыстную заинтересованность. Какое-то слово молнией блеснуло в ее памяти, как электрическая искра между двумя кусками металла.
Но что это за слово, намек на что, на какую разгадку?
«Я глубоко убежден, — писал Жозеф в одном из своих писем, — что есть какая-то вещь, которую я должен вспомнить». В то время Мари-Лор посчитала эти слова всего лишь выражением смятения и беспокойства, по-своему довольно приятного для нее. Однако он был прав. Существовало что-то, что было необходимо вспомнить и ей.
Ибо когда она вспомнит, станет понятным и все остальное.
— Думаю, — сказала девушка, — вы меня извините, если я пойду взглянуть на Софи.
Глаза маркизы потеплели.
— Конечно, дорогая.
Мари-Лор медленно поднималась по лестнице, проводя пальцами по замысловатым изгибам чугунной балюстрады. Изгибы, завитки. Рисунок и его повторение.
Сообразительный читатель мог бы разобраться в самых тонких нюансах рассказа, отличить фигуру от фона, выделить нужную мысль из пустой болтовни.
Она надеялась, что ей это удастся. От напряжения заболела голова; с тех пор как она решилась покинуть Монпелье, люди сказали ей так много.
Стараясь успокоиться, насколько это было возможно, Мари-Лор заставила себя услышать звук голосов, сохранившихся в ее памяти. Бесстрастно вслушаться в них и попробовать восстановить картину.
«Мне следовало убить его», — сказал кто-то.
В то время как кто-то еще говорил, что позаботился, прекрасно позаботился — о чем? Что бы это ни было, Николя скрупулезно занес это в свою систему двойной бухгалтерии.
Следуй примеру Николя, говорила она себе. Рассматривай события так же, как Николя записывал их — находи их двойное значение, истинное для себя и ложное для врагов. Без этого второго значения не оставалось ничего, кроме бесконечного бессмысленного повторения.
Проходя по увешанным зеркалами коридорам, девушка поморщилась.
Если бы можно было понять, что надо искать…
Если бы можно было найти тонкую ниточку, которая вывела бы ее из лабиринта…
Что-то сказала Луиза.
Нет!
Луиза почти ничего не говорила. Она зажала себе рот рукой, чтобы не проговориться, не сказать Мари-Лор того, чего она не должна была знать.
В голубой спальне Клодин прислушивалась, не заплачет ли Софи. Она помогла Мари-Лор расстегнуть платье и расшнуровать корсет.
— Спасибо, — сказала Мари-Лор, надевая один из старых шелковых пеньюаров мадемуазель Бовуазен, — можете идти, Клодин. Мы с Софи справимся сами.
Зимой ее совсем не заинтересовало то, о чем чуть не проговорилась Луиза. Тогда ей только хотелось убедиться, что она все еще желанна для Жозефа.
Так приятно было освободиться от корсета. Он был так неудобен для ее пополневшей груди; скоро должна проснуться Софи. Мари-Лор отдалась знакомым естественным ощущениям, в которых сочетались инстинкт, желание и привычка — то, что люди называли «естественным».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33