Из такого стекла можно делать посуду, можно позволять детям совать его в рот…
Мартин изумленно уставился на меня.
— А что, разве бывает вредное стекло?
— Ну… в принципе бывает. Особенно осторожным надо быть со свинцом. Свинцовый хрусталь смотрится великолепно. Но свинец чрезвычайно ядовит. Точнее, силикат свинца, который добавляют в стекло. Это такой красновато-ржавый порошок. Его надо хранить отдельно от всего прочего и хорошенько запирать.
— А как насчет граненых бокалов из свинцового хрусталя? — осведомился Мартин. — А то моя теща, мать Бомбошки, подарила нам хрустальные бокалы… Я усмехнулся.
— Не беспокойся. Если вы ими до сих пор не отравились, то, надеюсь, и впредь не отравитесь.
— Ну, спасибочки…
Я отворил тяжелую дверь моего магазина со стеклами в косых переплетах. Мне уже начинало не хватать Мартина. Не сказать, чтобы он был моим единственным другом. У меня была куча приятелей, с которыми всегда приятно выпить винца или пивка. Минералка и сауна были для них бранными словами. Двое из них, Гикори и Айриш, работали у меня в мастерской в качестве помощников и подмастерьев, несмотря на то что Гикори был почти моим ровесником, а Айриш — намного старше. Стремление работать со стеклом часто просыпается довольно поздно — у Айриша, например, оно появилось лет в сорок. Но иногда, как это было у меня, тяга к стеклу появляется вместе с умением говорить — так рано, что и не вспомнишь.
Мой дядя был знаменитым стеклодувом и вдобавок еще прекрасно умел работать с огнем. Он нагревал стеклянные палочки в пламени газовой горелки и делал из них все, что угодно, — к примеру, плел из них что-то вроде кружева, делал ангелочков, дам в кринолинах и аккуратные круглые подставочки.
Поначалу дядю просто забавлял любознательный малыш, который ходил за ним хвостом. Потом он заинтересовался мною — и наконец начал принимать меня всерьез. Он учил меня все время, которое мне удавалось урвать от школьных занятий, и умер примерно тогда, когда я сравнялся в изобретательности с ним самим. Дядя завещал мне планы и инструкции по устройству стеклодувной мастерской и, главное, свои бесценные записные книжки, в которых хранились плоды многолетних трудов и исследований. Я устроил для них нечто вроде сейфа и с тех пор складывал туда же свои собственные записи относительно технологии и материалов, которые бывают нужны, когда я делаю что-то необычное. Сейф этот всегда стоял в дальнем углу моей мастерской, между полками с сырьем и четырьмя высокими серыми шкафами, где мы с моими помощниками хранили свои личные вещи.
Это он, мой дядя Рон, назвал свое предприятие «Стекло Логана». Он же воспитал у меня зачатки делового чутья и приучил к мысли, что любая вещь, изготовленная одним стеклодувом, в принципе, может быть повторена другим, что сильно сбивает цены. В последние несколько лет он старался изготовлять как можно более замысловатые вещи — и, надо сказать, ему это удавалось. А потом предлагал мне угадать, как он это сделал, и сделать самому то же самое. Когда я сдавался, дядюшка великодушно раскрывал свой секрет и искренне радовался, когда мне удавалось обставить его в этой игре.
В тот вечер после смерти Мартина торговый зал и галерея были полны народа: все подыскивали что-нибудь, что потом напоминало бы им об историческом дне — начале тысячелетия. Я заранее заготовил уйму самых разнообразных тарелочек с датами, использовав все цветовые комбинации, которые притягивают наибольшее количество туристских долларов. Сегодня эти тарелочки улетали буквально сотнями. Многие из них я подписал с обратной стороны. Про себя я думал, что еще не сейчас, но, пожалуй, к 2002 году, если получится, за тарелочками с датой «31 декабря 1999» и подписью Джерарда Логана будут охотиться коллекционеры.
В длинной галерее красовались более крупные, самые оригинальные, изготовленные в одном экземпляре и самые дорогие вещи. Каждый предмет был освещен отдельной лампой и установлен так, чтобы им можно было полюбоваться со всех сторон. В торговом зале вдоль стен стояли шкафы с изделиями поменьше, более яркими, заманчивыми и менее дорогими, — как раз такими, которые удобно спрятать в туристский чемодан.
Одна из стен торгового зала представляла собой барьер высотой по грудь, и за ним виднелась мастерская, где день и ночь пылала печь, в которой при температуре 2400 градусов по Фаренгейту плавились серые камушки, превращаясь в хрусталь.
Гикори, Айриш или Памела Джейн по очереди исполняли обязанности моих помощников в мастерской. Один из двоих оставшихся давал покупателям краткие пояснения, а третий заворачивал покупки и сидел за кассой. По идее, всем нам полагалось по очереди меняться ролями, но опытные стеклодувы — большая редкость, а мои три помощника-энтузиаста пока что не продвинулись дальше пресс-папье и пингвинчиков.
На Рождество покупателей тоже было много, но с кануном Нового, 2000 года все же не сравнить. Поскольку все вещи, продававшиеся у меня в магазине, были ручного изготовления и изготавливал их в основном я, сегодняшний день, проведенный на скачках, был едва ли не первым моим выходным за последний месяц. Временами я работал даже по ночам, а уж днем-то с восьми утра и до упора. Мне помогал один из трех учеников. Выматывался я, конечно, изрядно, но это неважно. Я человек крепкий, здоровый, и лишний вес мне не грозил. Как говаривал Мартин: человеку, которому с утра до вечера дышат в лицо 2400 градусов по Фаренгейту, сауна ни к чему.
Гикори как раз окрашивал раскаленное пресс-папье, висящее на конце тонкого пятифутового стального прутка, который называется понтией. Увидев меня, он вздохнул с заметным облегчением. Памела Джейн, как всегда, улыбчивая и серьезная, тоненькая и озабоченная, запнулась на середине своего объяснения и, забыв, что собиралась сказать, вместо этого несколько раз повторила: «Он пришел… он пришел…» Айриш, который как раз заворачивал кобальтово-синего дельфина в белоснежную упаковочную бумагу, шумно выдохнул: «Слава богу!» Я подумал, что они слишком уж сильно зависят от меня.
Я, как обычно, сказал: «Привет, ребята!» — прошел в мастерскую, снял пиджак, галстук и рубашку, продемонстрировав покупателям, ошалевшим от наступающего тысячелетия, белую сетчатую майку с торчащим наружу ярлыком — мою рабочую одежду. Гикори заканчивал свое пресс-папье, вращая понтию у ног, чтобы остудить стекло, — осторожно, стараясь не подпалить новые яркие кроссовки. Я выдул полосатую фиолетово-зелено-голубую рыбку с плавниками, просто так, для собственного удовольствия. Я украсил ее довольно сложным концентрическим орнаментом — помнится, в четырнадцать лет он мне все никак не давался. Рыбка сверкала и разбрасывала вокруг радужные блики.
Однако покупатели требовали вещей с доказательствами того, что они сделаны прямо сегодня. Так что пришлось работать допоздна, изготавливая бесконечные чашки, блюда и вазочки, а Памеле Джейн допоздна пришлось объяснять, что забрать их можно будет только утром, потому что вещам нужно время, чтобы остыть. Впрочем, это, похоже, никого не разочаровало. Айриш записывал имена заказчиков и непрерывно шутил. Славные то были часы, веселые и праздничные.
Забежал Прайам Джоунз. Приехав в дом Мартина и Бомбошки, он обнаружил на заднем сиденье машины мой плащ. Я сказал ему «большое спасибо!» со всем предновогодним пылом. Прайам кивнул, даже улыбнулся. Он больше не плакал.
Когда Прайам удалился, я пошел повесить плащ в свой шкафчик. Что-то тяжелое стукнуло меня по колену, и я только теперь вспомнил про пакет, который передал мне Эдди, помощник Мартина. Я сунул пакет на полку с сырьем, с глаз долой, и вернулся к своим покупателям.
Рабочий день у нас был ненормированный, но в конце концов я запер дверь за последним покупателем. Гикори, Айриш и Памела Джейн разбежались по новогодним вечеринкам, а я сообразил, что так и не заглянул в этот пакет. Он был от Мартина… от Мартина, чей призрак преследовал меня весь вечер, понуждая работать на износ, только бы не думать о нем.
А теперь скорбь нахлынула с новой силой. Я запер плавильную печь, чтобы туда не сунулся кто-нибудь чересчур любопытный, проверил температуру в отжигательных печах, где медленно остывали недавно изготовленные вещи. Плавильная печь, построенная по дядиному проекту, была сложена из огнеупорного кирпича и нагревалась пропаном, подающимся под давлением из горелки. Эта печь горела круглыми сутками, и температура в ней никогда не опускалась ниже 1800 градусов по Фаренгейту. Этого достаточно, чтобы плавить большинство металлов, не говоря уже о том, чтобы жечь бумагу. Нас часто спрашивали, нельзя ли вплавить в бумажное пресс-папье сувенир вроде обручального кольца — и каждый раз нам приходилось отвечать: «Увы, нет». В жидком стекле золото расплавится мгновенно — а уж о человеческой плоти и говорить не приходится. Расплавленное стекло на самом деле, вообще штука довольно опасная.
Я не спеша прибрался в мастерской, сосчитал и пересчитал дневную выручку и убрал ее в холщовый мешок, чтобы потом передать в ночной сейф в банке. Потом надел снятую перед работой уличную одежду — и наконец занялся пакетом. Внутри оказалось то, что я и думал: самая обычная на вид видеокассета. Признаться, я был несколько разочарован. Лента перемотана на начало, на черном футляре нет никаких ярлыков или наклеек. И коробки тоже нет. Я небрежно сунул кассету в мешок с деньгами. Вид кассеты напомнил мне, что видеомагнитофон у меня дома, что машину я продал и что на носу полночь, канун наступающего тысячелетия — не самое лучшее время, чтобы вызывать такси по телефону.
Сам я собирался пойти встречать Новый год к соседям, там обещали устроить танцы, но эти планы пошли прахом на челтнемском ипподроме. «Может, в „Драконе“ найдется какая-нибудь каморка?» — подумал я. Мне было, в принципе, все равно. Попрошу у них сандвич и какой-нибудь тюфяк и переночую себе до будущего столетия. А утром составлю некролог усопшему жокею.
Я как раз собирался выйти на улицу и попроситься ночевать в «Дракон», когда кто-то забарабанил снаружи в застекленную дверь, и я пошел отпирать. Я собирался сказать, что сейчас уже поздно, что у нас в Бродвее через четверть часа наступит двухтысячный год, хотя в Австралии, к примеру, он наступил еще несколько часов назад. Я отворил дверь — и увидел перед собой того, кого меньше всего ожидал и хотел сейчас видеть: Ллойда Бакстера. Однако светские условности оказались сильнее меня: я вежливо кивнул ему и, с трудом сдерживая зевок, сказал, что у меня сейчас просто нет сил обсуждать произошедшее в Челтнеме или вообще что-либо, имеющее отношение к лошадям.
Бакстер шагнул в светлое пятно, падавшее из дверного проема, и я увидел, что в руках у него бутылка «Дом Периньон» и два из лучших бокалов для шампанского, что имелись в «Драконе». Но, невзирая на эти знаки примирения, лицо его по-прежнему оставалось угрюмым и неприветливым.
— Мистер Логан, — сказал он официальным тоном, — я здесь ни с кем, кроме вас, не знаком, и не говорите мне, что сейчас не время веселиться, я с вами совершенно согласен… и не только потому, что Мартин Стакли погиб, но и потому, что грядущий век, по всей видимости, будет еще более кровавым, чем прошлый, и я не вижу причин праздновать обычную смену дат, тем более что и дата-то, по всей видимости, неточная… — Он перевел дух. — А потому я решил провести вечер у себя в номере…
Тут он внезапно осекся. Я мог бы договорить за него, но вместо этого я просто кивнул головой, приглашая его заходить, и затворил за ним тяжелую дверь.
— Я выпью за Мартина, — сказал я. Бакстер, похоже, обрадовался тому, что я принял его, несмотря на то что относился ко мне с пренебрежением и вообще годился мне в отцы. Однако страх перед одиночеством пересилил: он положил очки на стол рядом с кассой, торжественно выбил драгоценную пробку и выпустил на волю буйную пену.
— Пейте за кого хотите, — уныло сказал он. — Зря я, наверно, сюда пришел…
— Не зря, — возразил я.
— Меня донимала музыка, понимаете ли…
Отдаленная музыка выгнала его из логова. Люди — животные общественные, музыка их притягивает. Никому не улыбается провести две тысячи лет в безмолвии.
Я посмотрел на часы. До новогодних колоколов оставалось девять минут.
Несмотря на циничное уклонение от организованного празднования и на приступы скорби, саднившей, как свежая рана, я все равно почувствовал некое возбуждение. Новый год — это новый шанс, еще одна возможность начать вce сначала. Можно простить себе все прошлые ошибки… Сама новая дата таила в себе некое обещание.
Пять минут до колоколов… и начала фейерверка. Я пил шампанское Ллойда Бакстера, но он мне все равно не нравился.
Владелец Таллахасси получил свою сумку и переоделся в вечерний костюм с черным галстуком. Его достаточно свободные манеры и прическа скорее подчеркивали, чем смягчали его грозный и угрюмый облик.
Меня представили ему никак не меньше двух лет назад, и мне случалось пить его шампанское в куда более веселых обстоятельствах, чем сегодня, но до сих пор я к нему никогда особенно не присматривался. Однако мне удалось припомнить, что прежде у него были густые темные волосы, а теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, в его шевелюре появились седые пряди, которые, на мой взгляд, разрастались чересчур уж быстро. Черты лица у него были крупными и массивными, почти как у кроманьонца, с мощным, выпуклым лбом и тяжелой челюстью человека, который не позволит себя дурачить.
Возможно, в молодости Бакстер был тощим и поджарым, но к концу двадцатого века он обзавелся крепкой и толстой шеей и массивным брюшком председателя совета директоров. Бакстер больше походил на бизнесмена, чем на землевладельца, и это впечатление не было обманчивым: землю и скаковых лошадей он приобрел на деньги, вырученные от продажи контрольного пакета акций.
Бакстер не раз сурово говорил мне, что не одобряет молодых людей, подобных мне, которые могут устраивать себе выходные, когда им заблагорассудится. Я знал, что Бакстер считает меня лизоблюдом, живущим за счет Мартина, хотя Мартин всегда утверждал, что дело обстоит как раз наоборот. Но, похоже, Ллойд Бакстер был из тех людей, кто, раз составив мнение на чей-то счет, потом меняет его с превеликим трудом.
Вдали, в холодной ночи, затрезвонили колокола — Англия отмечала исторический момент, смену вымышленных человеком дат, доказывая тем самым, что люди способны подчинить упрямую планету своей математике. Ллойд Бакстер молча поднял свой бокал. Не знаю, за что пил он, я же выпил просто за то, чтобы благополучно дожить до января 2001 года. Вежливость требовала, чтобы следующий тост был за здоровье присутствующих. Я извинился и попросил у Бакстера разрешения выпить за его здоровье на улице.
— Конечно, конечно, — пробормотал он.
Я отворил дверь магазина и вышел на улицу с бокалом золотистого напитка в руке. И обнаружил, что я не одинок. Десятки людей высыпали на улицу, движимые почти сверхъестественным стремлением подышать свежим воздухом нового века и взглянуть на новые звезды.
Букинист, чей магазинчик располагался бок о бок с моим, крепко пожал мне руку и широко, искренне улыбаясь, пожелал счастливого Нового года. Я улыбнулся в ответ и поблагодарил его. Улыбаться было легко. Наш поселок всегда жил довольно дружно, а уж теперь-то люди тем более приветствовали Новый год и соседей с неподдельной радостью и дружелюбием. Со ссорами можно и обождать.
Неподалеку от меня большая компания встала в круг посреди улицы, обняв друг друга за плечи, и, раскачиваясь, распевала «Забыть ли старую любовь?», не смущаясь тем, что половины слов никто не помнил. По мостовой, отчаянно сигналя, осторожно ползла пара машин, набитых весело орущими подростками, с фарами, включенными на полную мощность. Короче, все развлекались как могли, шумно, но благодушно.
Быть может, именно поэтому я задержался на улице дольше, чем собирался. Но в конце концов я все же неохотно решил, что пора возвращаться в свой магазин, к своему мешку с деньгами и незваному гостю — чье настроение, уж конечно, не улучшилось от моего отсутствия.
Не без сожаления отклонив предложение букиниста выпить по рюмочке солодового виски, я направился к дверям своего магазина, снова с тоской ощутив, как мне не хватает Мартина. Мартин всегда знал, что может погибнуть на работе, — но никогда не ожидал этого. Да, конечно, без падений не обойдешься — но это случится «как-нибудь в другой раз», не сегодня. Травмы для него были всего лишь досадными помехами на пути к победам. Мартин не раз беспечно говорил мне, что «повесит сапоги на стенку» в тот же миг, как ему станет страшно их надевать.
А один раз он признался, что если чего и боится, так это самого страха.
Я отворил тяжелую дверь, заранее приготовившись извиняться, — и обнаружил, что тут не до извинений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Мартин изумленно уставился на меня.
— А что, разве бывает вредное стекло?
— Ну… в принципе бывает. Особенно осторожным надо быть со свинцом. Свинцовый хрусталь смотрится великолепно. Но свинец чрезвычайно ядовит. Точнее, силикат свинца, который добавляют в стекло. Это такой красновато-ржавый порошок. Его надо хранить отдельно от всего прочего и хорошенько запирать.
— А как насчет граненых бокалов из свинцового хрусталя? — осведомился Мартин. — А то моя теща, мать Бомбошки, подарила нам хрустальные бокалы… Я усмехнулся.
— Не беспокойся. Если вы ими до сих пор не отравились, то, надеюсь, и впредь не отравитесь.
— Ну, спасибочки…
Я отворил тяжелую дверь моего магазина со стеклами в косых переплетах. Мне уже начинало не хватать Мартина. Не сказать, чтобы он был моим единственным другом. У меня была куча приятелей, с которыми всегда приятно выпить винца или пивка. Минералка и сауна были для них бранными словами. Двое из них, Гикори и Айриш, работали у меня в мастерской в качестве помощников и подмастерьев, несмотря на то что Гикори был почти моим ровесником, а Айриш — намного старше. Стремление работать со стеклом часто просыпается довольно поздно — у Айриша, например, оно появилось лет в сорок. Но иногда, как это было у меня, тяга к стеклу появляется вместе с умением говорить — так рано, что и не вспомнишь.
Мой дядя был знаменитым стеклодувом и вдобавок еще прекрасно умел работать с огнем. Он нагревал стеклянные палочки в пламени газовой горелки и делал из них все, что угодно, — к примеру, плел из них что-то вроде кружева, делал ангелочков, дам в кринолинах и аккуратные круглые подставочки.
Поначалу дядю просто забавлял любознательный малыш, который ходил за ним хвостом. Потом он заинтересовался мною — и наконец начал принимать меня всерьез. Он учил меня все время, которое мне удавалось урвать от школьных занятий, и умер примерно тогда, когда я сравнялся в изобретательности с ним самим. Дядя завещал мне планы и инструкции по устройству стеклодувной мастерской и, главное, свои бесценные записные книжки, в которых хранились плоды многолетних трудов и исследований. Я устроил для них нечто вроде сейфа и с тех пор складывал туда же свои собственные записи относительно технологии и материалов, которые бывают нужны, когда я делаю что-то необычное. Сейф этот всегда стоял в дальнем углу моей мастерской, между полками с сырьем и четырьмя высокими серыми шкафами, где мы с моими помощниками хранили свои личные вещи.
Это он, мой дядя Рон, назвал свое предприятие «Стекло Логана». Он же воспитал у меня зачатки делового чутья и приучил к мысли, что любая вещь, изготовленная одним стеклодувом, в принципе, может быть повторена другим, что сильно сбивает цены. В последние несколько лет он старался изготовлять как можно более замысловатые вещи — и, надо сказать, ему это удавалось. А потом предлагал мне угадать, как он это сделал, и сделать самому то же самое. Когда я сдавался, дядюшка великодушно раскрывал свой секрет и искренне радовался, когда мне удавалось обставить его в этой игре.
В тот вечер после смерти Мартина торговый зал и галерея были полны народа: все подыскивали что-нибудь, что потом напоминало бы им об историческом дне — начале тысячелетия. Я заранее заготовил уйму самых разнообразных тарелочек с датами, использовав все цветовые комбинации, которые притягивают наибольшее количество туристских долларов. Сегодня эти тарелочки улетали буквально сотнями. Многие из них я подписал с обратной стороны. Про себя я думал, что еще не сейчас, но, пожалуй, к 2002 году, если получится, за тарелочками с датой «31 декабря 1999» и подписью Джерарда Логана будут охотиться коллекционеры.
В длинной галерее красовались более крупные, самые оригинальные, изготовленные в одном экземпляре и самые дорогие вещи. Каждый предмет был освещен отдельной лампой и установлен так, чтобы им можно было полюбоваться со всех сторон. В торговом зале вдоль стен стояли шкафы с изделиями поменьше, более яркими, заманчивыми и менее дорогими, — как раз такими, которые удобно спрятать в туристский чемодан.
Одна из стен торгового зала представляла собой барьер высотой по грудь, и за ним виднелась мастерская, где день и ночь пылала печь, в которой при температуре 2400 градусов по Фаренгейту плавились серые камушки, превращаясь в хрусталь.
Гикори, Айриш или Памела Джейн по очереди исполняли обязанности моих помощников в мастерской. Один из двоих оставшихся давал покупателям краткие пояснения, а третий заворачивал покупки и сидел за кассой. По идее, всем нам полагалось по очереди меняться ролями, но опытные стеклодувы — большая редкость, а мои три помощника-энтузиаста пока что не продвинулись дальше пресс-папье и пингвинчиков.
На Рождество покупателей тоже было много, но с кануном Нового, 2000 года все же не сравнить. Поскольку все вещи, продававшиеся у меня в магазине, были ручного изготовления и изготавливал их в основном я, сегодняшний день, проведенный на скачках, был едва ли не первым моим выходным за последний месяц. Временами я работал даже по ночам, а уж днем-то с восьми утра и до упора. Мне помогал один из трех учеников. Выматывался я, конечно, изрядно, но это неважно. Я человек крепкий, здоровый, и лишний вес мне не грозил. Как говаривал Мартин: человеку, которому с утра до вечера дышат в лицо 2400 градусов по Фаренгейту, сауна ни к чему.
Гикори как раз окрашивал раскаленное пресс-папье, висящее на конце тонкого пятифутового стального прутка, который называется понтией. Увидев меня, он вздохнул с заметным облегчением. Памела Джейн, как всегда, улыбчивая и серьезная, тоненькая и озабоченная, запнулась на середине своего объяснения и, забыв, что собиралась сказать, вместо этого несколько раз повторила: «Он пришел… он пришел…» Айриш, который как раз заворачивал кобальтово-синего дельфина в белоснежную упаковочную бумагу, шумно выдохнул: «Слава богу!» Я подумал, что они слишком уж сильно зависят от меня.
Я, как обычно, сказал: «Привет, ребята!» — прошел в мастерскую, снял пиджак, галстук и рубашку, продемонстрировав покупателям, ошалевшим от наступающего тысячелетия, белую сетчатую майку с торчащим наружу ярлыком — мою рабочую одежду. Гикори заканчивал свое пресс-папье, вращая понтию у ног, чтобы остудить стекло, — осторожно, стараясь не подпалить новые яркие кроссовки. Я выдул полосатую фиолетово-зелено-голубую рыбку с плавниками, просто так, для собственного удовольствия. Я украсил ее довольно сложным концентрическим орнаментом — помнится, в четырнадцать лет он мне все никак не давался. Рыбка сверкала и разбрасывала вокруг радужные блики.
Однако покупатели требовали вещей с доказательствами того, что они сделаны прямо сегодня. Так что пришлось работать допоздна, изготавливая бесконечные чашки, блюда и вазочки, а Памеле Джейн допоздна пришлось объяснять, что забрать их можно будет только утром, потому что вещам нужно время, чтобы остыть. Впрочем, это, похоже, никого не разочаровало. Айриш записывал имена заказчиков и непрерывно шутил. Славные то были часы, веселые и праздничные.
Забежал Прайам Джоунз. Приехав в дом Мартина и Бомбошки, он обнаружил на заднем сиденье машины мой плащ. Я сказал ему «большое спасибо!» со всем предновогодним пылом. Прайам кивнул, даже улыбнулся. Он больше не плакал.
Когда Прайам удалился, я пошел повесить плащ в свой шкафчик. Что-то тяжелое стукнуло меня по колену, и я только теперь вспомнил про пакет, который передал мне Эдди, помощник Мартина. Я сунул пакет на полку с сырьем, с глаз долой, и вернулся к своим покупателям.
Рабочий день у нас был ненормированный, но в конце концов я запер дверь за последним покупателем. Гикори, Айриш и Памела Джейн разбежались по новогодним вечеринкам, а я сообразил, что так и не заглянул в этот пакет. Он был от Мартина… от Мартина, чей призрак преследовал меня весь вечер, понуждая работать на износ, только бы не думать о нем.
А теперь скорбь нахлынула с новой силой. Я запер плавильную печь, чтобы туда не сунулся кто-нибудь чересчур любопытный, проверил температуру в отжигательных печах, где медленно остывали недавно изготовленные вещи. Плавильная печь, построенная по дядиному проекту, была сложена из огнеупорного кирпича и нагревалась пропаном, подающимся под давлением из горелки. Эта печь горела круглыми сутками, и температура в ней никогда не опускалась ниже 1800 градусов по Фаренгейту. Этого достаточно, чтобы плавить большинство металлов, не говоря уже о том, чтобы жечь бумагу. Нас часто спрашивали, нельзя ли вплавить в бумажное пресс-папье сувенир вроде обручального кольца — и каждый раз нам приходилось отвечать: «Увы, нет». В жидком стекле золото расплавится мгновенно — а уж о человеческой плоти и говорить не приходится. Расплавленное стекло на самом деле, вообще штука довольно опасная.
Я не спеша прибрался в мастерской, сосчитал и пересчитал дневную выручку и убрал ее в холщовый мешок, чтобы потом передать в ночной сейф в банке. Потом надел снятую перед работой уличную одежду — и наконец занялся пакетом. Внутри оказалось то, что я и думал: самая обычная на вид видеокассета. Признаться, я был несколько разочарован. Лента перемотана на начало, на черном футляре нет никаких ярлыков или наклеек. И коробки тоже нет. Я небрежно сунул кассету в мешок с деньгами. Вид кассеты напомнил мне, что видеомагнитофон у меня дома, что машину я продал и что на носу полночь, канун наступающего тысячелетия — не самое лучшее время, чтобы вызывать такси по телефону.
Сам я собирался пойти встречать Новый год к соседям, там обещали устроить танцы, но эти планы пошли прахом на челтнемском ипподроме. «Может, в „Драконе“ найдется какая-нибудь каморка?» — подумал я. Мне было, в принципе, все равно. Попрошу у них сандвич и какой-нибудь тюфяк и переночую себе до будущего столетия. А утром составлю некролог усопшему жокею.
Я как раз собирался выйти на улицу и попроситься ночевать в «Дракон», когда кто-то забарабанил снаружи в застекленную дверь, и я пошел отпирать. Я собирался сказать, что сейчас уже поздно, что у нас в Бродвее через четверть часа наступит двухтысячный год, хотя в Австралии, к примеру, он наступил еще несколько часов назад. Я отворил дверь — и увидел перед собой того, кого меньше всего ожидал и хотел сейчас видеть: Ллойда Бакстера. Однако светские условности оказались сильнее меня: я вежливо кивнул ему и, с трудом сдерживая зевок, сказал, что у меня сейчас просто нет сил обсуждать произошедшее в Челтнеме или вообще что-либо, имеющее отношение к лошадям.
Бакстер шагнул в светлое пятно, падавшее из дверного проема, и я увидел, что в руках у него бутылка «Дом Периньон» и два из лучших бокалов для шампанского, что имелись в «Драконе». Но, невзирая на эти знаки примирения, лицо его по-прежнему оставалось угрюмым и неприветливым.
— Мистер Логан, — сказал он официальным тоном, — я здесь ни с кем, кроме вас, не знаком, и не говорите мне, что сейчас не время веселиться, я с вами совершенно согласен… и не только потому, что Мартин Стакли погиб, но и потому, что грядущий век, по всей видимости, будет еще более кровавым, чем прошлый, и я не вижу причин праздновать обычную смену дат, тем более что и дата-то, по всей видимости, неточная… — Он перевел дух. — А потому я решил провести вечер у себя в номере…
Тут он внезапно осекся. Я мог бы договорить за него, но вместо этого я просто кивнул головой, приглашая его заходить, и затворил за ним тяжелую дверь.
— Я выпью за Мартина, — сказал я. Бакстер, похоже, обрадовался тому, что я принял его, несмотря на то что относился ко мне с пренебрежением и вообще годился мне в отцы. Однако страх перед одиночеством пересилил: он положил очки на стол рядом с кассой, торжественно выбил драгоценную пробку и выпустил на волю буйную пену.
— Пейте за кого хотите, — уныло сказал он. — Зря я, наверно, сюда пришел…
— Не зря, — возразил я.
— Меня донимала музыка, понимаете ли…
Отдаленная музыка выгнала его из логова. Люди — животные общественные, музыка их притягивает. Никому не улыбается провести две тысячи лет в безмолвии.
Я посмотрел на часы. До новогодних колоколов оставалось девять минут.
Несмотря на циничное уклонение от организованного празднования и на приступы скорби, саднившей, как свежая рана, я все равно почувствовал некое возбуждение. Новый год — это новый шанс, еще одна возможность начать вce сначала. Можно простить себе все прошлые ошибки… Сама новая дата таила в себе некое обещание.
Пять минут до колоколов… и начала фейерверка. Я пил шампанское Ллойда Бакстера, но он мне все равно не нравился.
Владелец Таллахасси получил свою сумку и переоделся в вечерний костюм с черным галстуком. Его достаточно свободные манеры и прическа скорее подчеркивали, чем смягчали его грозный и угрюмый облик.
Меня представили ему никак не меньше двух лет назад, и мне случалось пить его шампанское в куда более веселых обстоятельствах, чем сегодня, но до сих пор я к нему никогда особенно не присматривался. Однако мне удалось припомнить, что прежде у него были густые темные волосы, а теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, в его шевелюре появились седые пряди, которые, на мой взгляд, разрастались чересчур уж быстро. Черты лица у него были крупными и массивными, почти как у кроманьонца, с мощным, выпуклым лбом и тяжелой челюстью человека, который не позволит себя дурачить.
Возможно, в молодости Бакстер был тощим и поджарым, но к концу двадцатого века он обзавелся крепкой и толстой шеей и массивным брюшком председателя совета директоров. Бакстер больше походил на бизнесмена, чем на землевладельца, и это впечатление не было обманчивым: землю и скаковых лошадей он приобрел на деньги, вырученные от продажи контрольного пакета акций.
Бакстер не раз сурово говорил мне, что не одобряет молодых людей, подобных мне, которые могут устраивать себе выходные, когда им заблагорассудится. Я знал, что Бакстер считает меня лизоблюдом, живущим за счет Мартина, хотя Мартин всегда утверждал, что дело обстоит как раз наоборот. Но, похоже, Ллойд Бакстер был из тех людей, кто, раз составив мнение на чей-то счет, потом меняет его с превеликим трудом.
Вдали, в холодной ночи, затрезвонили колокола — Англия отмечала исторический момент, смену вымышленных человеком дат, доказывая тем самым, что люди способны подчинить упрямую планету своей математике. Ллойд Бакстер молча поднял свой бокал. Не знаю, за что пил он, я же выпил просто за то, чтобы благополучно дожить до января 2001 года. Вежливость требовала, чтобы следующий тост был за здоровье присутствующих. Я извинился и попросил у Бакстера разрешения выпить за его здоровье на улице.
— Конечно, конечно, — пробормотал он.
Я отворил дверь магазина и вышел на улицу с бокалом золотистого напитка в руке. И обнаружил, что я не одинок. Десятки людей высыпали на улицу, движимые почти сверхъестественным стремлением подышать свежим воздухом нового века и взглянуть на новые звезды.
Букинист, чей магазинчик располагался бок о бок с моим, крепко пожал мне руку и широко, искренне улыбаясь, пожелал счастливого Нового года. Я улыбнулся в ответ и поблагодарил его. Улыбаться было легко. Наш поселок всегда жил довольно дружно, а уж теперь-то люди тем более приветствовали Новый год и соседей с неподдельной радостью и дружелюбием. Со ссорами можно и обождать.
Неподалеку от меня большая компания встала в круг посреди улицы, обняв друг друга за плечи, и, раскачиваясь, распевала «Забыть ли старую любовь?», не смущаясь тем, что половины слов никто не помнил. По мостовой, отчаянно сигналя, осторожно ползла пара машин, набитых весело орущими подростками, с фарами, включенными на полную мощность. Короче, все развлекались как могли, шумно, но благодушно.
Быть может, именно поэтому я задержался на улице дольше, чем собирался. Но в конце концов я все же неохотно решил, что пора возвращаться в свой магазин, к своему мешку с деньгами и незваному гостю — чье настроение, уж конечно, не улучшилось от моего отсутствия.
Не без сожаления отклонив предложение букиниста выпить по рюмочке солодового виски, я направился к дверям своего магазина, снова с тоской ощутив, как мне не хватает Мартина. Мартин всегда знал, что может погибнуть на работе, — но никогда не ожидал этого. Да, конечно, без падений не обойдешься — но это случится «как-нибудь в другой раз», не сегодня. Травмы для него были всего лишь досадными помехами на пути к победам. Мартин не раз беспечно говорил мне, что «повесит сапоги на стенку» в тот же миг, как ему станет страшно их надевать.
А один раз он признался, что если чего и боится, так это самого страха.
Я отворил тяжелую дверь, заранее приготовившись извиняться, — и обнаружил, что тут не до извинений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26