Моруэнна прийти не сможет, подумал Лидиард, и не так уж я уверен в Мандорле.
— Вервольфы не могут причинить мне вреда, — самоуверенно сказал Харкендер. — Я более могущественен, чем они в состоянии вообразить. Теперь с твоей помощью я могу все что угодно преодолеть и открыть.
А ведь это, подумал Лидиард, надежда, но не убежденность.
Что-то внутри Габриэля тоже это понимало, и опять ребенок чувствовал, что в его душе шевелится что-то странное и чуждое. Оно показывало такие вещи, которых он и знать-то не должен, и это делало его таким, каким ему вовсе не следовало быть.
И впервые Харкендер принял его в свои объятия, как мог бы обнять отец давно потерянного сына.
— Габриэль! — Его голос был едва слышен.
Габриэль не мог определить, что за мысли и чувства таятся в мозгу колдуна. Он не мог увидеть этот разум своим внутренним взором и не мог знать, какая гипнотическая сила содержится в его имени, произнесенном шепотом. Но он сопротивлялся, не желая, чтобы его удерживали, и Харкендер отпустил его.
Харкендер с беспокойством отступил назад, оставив Габриэля стоять в одиночестве в центре его карты вселенского опыта, колеса всемирной мудрости, раскрашенного микрокосма. И миссис Муррелл тоже отступила, и похоже было на то, что она охотно вжалась бы в самую стену, если бы только могла.
Габриэль опустил голову, чтобы посмотреть на окрашенный кровью чертеж, где Харкендер изобразил путь страдания и продолжил его дальше, в сверхчувствительную область. Мальчик робко дотронулся до краешка, как будто ожидал, что может прилипнуть. Затем поднял голову к разноцветному куполу, освещенному изнутри, и вспомнил о зеркале, которое Мандорла дала ему вместо игрушки.
Теперь стояла ночь, но он мог себе представить, как блистательно должно выглядеть это великолепие красок при полном дневном освещении. Подумав об этом, он не удержался от того, чтобы исполнить свою прихоть и сделать так, как научился проделывать с зеркалом, и он выудил солнечного зайчика из-за купола, из самой вселенной, и вот все помещение уже купалось в радужных лучах.
Мальчик не произнес ни слова, ведь он не нуждался ни в чарах, ни в заклинаниях, чтобы выполнить задуманное, он только вытянул правую руку вверх, как бы желая поймать единственный лучик волшебного света в раскрытую ладонь, совершенно невинным образом.
Крошечная струйка превратилась в могучий поток.
Буйство красок, возникшее по его повелению, заставило Габриэля затаить дыхание. Свет, вызванный им, был ярче и белее самого буйного солнечного освещения. Когда он струился сквозь цветное стекло, он, кажется, расплавлял тот материал, из которого был сделан купол. А вместо того, чтобы изгибаться над мальчиком дугой, точно огромное выпуклое окно, купол полностью исчез, и там, где свет падал на раскрашенный отполированный пол, доски с легкостью растворились, осталась только древо познания и смысла.
Габриэль и Лидиард услышали, как закричал Харкендер, но не в гневе, а в полнейшем восторге, как будто бы чудо наполнило экстазом его темную душу.
А Габриэль понял, что он сам изменяется в этом каскаде света, он перестал быть маленьким ребенком в изодранной ночной рубашонке, но сделался высоким ангелом, точно так же, как те, которых он видел на картинах Блатера Клера, с большими похожими на голубиные, крыльями, с ослепительным нимбом и глазами невообразимо чистой голубизны. Габриэль! крикнул Лидиард, и убедился что, по крайней мере, один раз его услышали.
И Габриэль произнес голосом, который принадлежал именно ему, это был его собственный, а не тот, другой, каким он говорил прежде:
— Я ангел радости и ангел избавления, я ангел Господа.
И когда душа Лидиарда в нем заколебалась и исчезла совсем, в естестве Габриэля произошел такой взрыв энергии, что, казалось, сами стены всего мира развалились на куски. Лидиард, зная, что у него есть еще время для одного последнего дыхания мысли, прежде чем он вернется с небес в адскую пропасть, выкрикнул, руководимый инстинктом:
Sed libera nos а malo! Sed liber а nos а malo !
Да избави нас от зла.
Снова закричал Харкендер, теперь уже не от восторга, но от муки и гнева.
Габриэль в экстазе открытия самого себя поглядел вниз, на мир, распростершийся у его ног, озаренный великолепным небесным светом, и понял, что после всего происшедшего он все еще остался тем, чем сделали его сестры Св. Синклитики.
Он вовсе не был игрушкой Дьявола, он был добрым. И он распростер руки, чтобы отвечать на молитвы чудесами, и переделать судьбу всей проклятой земли…
5
Никогда в своей жизни Мерси Муррелл не произносила ни одной молитвы, никогда не переступала порога церкви. Она верила в Бога, но не любила Его. Она верила в Дьявола и находила его воплощения во всех смертоносных паразитах, которые свисали с животов волосатых мужчин, набухающих и съеживавшихся в пьяных ритмах страстей и жестокости.
Дьявол в воображении миссис Муррелл был черным и походил на летучую мышь. Крылья он имел широкие, тело у него поросло мехом, а лицо было свинячье: большой влажный нос и громадные мягкие уши. Рук у него вовсе нет, если не считать сочленений крыльев, а ноги короткие и крепкие снабжены длинными когтями, так что он может получать удовольствие, свисая со своего насеста на башне обиталища демонов в аду, съежившись, точно гнилой плод или высохший колючий шип.
Дьявол Мерси Муррелл имел множество обличий, все они были мужчинами. В одном крайнем воплощении он мог предстать в качестве тонкого льстеца и хитреца, предлагающего всевозможные блага и взятки. В этом скользком обличии он заслужил звание Отца Лжи, благодаря своему нескончаемому лепету о любви, владению искусством легкого флирта, лживым посулам, Иудиным поцелуям и насмешливым материнским объятиям. В другой же крайности он мог явиться как бездушный насильник и гневно возмущаться теми, кто задевает его чувства и предъявляет недопустимые претензии на его сочувствие, в этом ненавистном обличье он был Князем Тьмы, властным и непреклонным. Его единственная уверенность состояла в том, что он способен причинять страдания и боль, как единственно надежное подтверждение своего воздействия на мир, своего присутствия духа и отсутствия собственной ответственности.
Мерси Муррелл встречала Дьявола бесчисленное количество раз, и в обоих этих ипостасях, и в различных промежуточных его состояниях, и ей было отлично известно, что, несмотря на все эти трансформации, он всегда и неизменно тот же самый: жестокий, зверь в душе, жалкое, проклятое существо.
Мерси Муррелл не верила в ангелов добродетели. Она знала, женщины в большинстве случаев вовсе не имеют в себе так много от Дьявола, как мужчины, но не была убеждена в том, что среди них имеются такие, чьи души абсолютно невинны. С ее циничной точки зрения ни одна из встреч Красавицы с Чудовищем не может считаться порчей для первой, она слишком хорошо знала, что женщины всех всегда только используют и эксплуатируют, и совсем не являются беспомощными жертвами своей красоты. Она могла без всяких доказательств поверить в существование сирен и лорелей, которые обращают свое волшебство на то, чтобы соблазнить мужчину, превращая человеческий голод к демоническому в безрассудную страсть к разрушению. Но она ни за что не поверила бы, будто искренние заявления праведных дев могут быть чем-то иным, кроме злостного лицемерия. В ее глазах исключительно безобразные и уродливые могли на самом деле претендовать на добродетель. Она достаточно хорошо знала развращенность принадлежащих к демоническому племени, чтобы иметь собственное твердое убеждение, даже безобразные и уродливые способны на пробуждение похоти, и имеют шанс определить рыночную стоимость своих душ.
Единственными ангелами, в которых могла верить Мерси Муррелл, были падшие темные ангелы. Она признавала ангела смерти, закутанного в могильные тени, и чертами постоянно искаженными от презрения к глупостям и тщеславию представителей рода человеческого. Она признавала ангела страдания, одетого в окровавленные одежды, с длинными блестящими когтями и холодными, точно мрамор, глазами. Но она не могла поверить в ангела-хранителя или ангела милосердия, по ее мнению, хранителями могли быть только начальники тюрьмы, а все акты милосердия сводились к даваемым родственникам займам, вернуть которые возможно исключительно ценою крови, пота и слез. По всем этим причинам, когда Мерси Муррелл увидела преображенного сына Дженни Гилл, она вообще не увидела в нем ангела, а только какое-то зловещее существо из огня и света с притворной внешностью и лживыми намерениями. Что-то внутри нее хотело закричать, а что-то другое стремилось расхохотаться, но не было в ней желания помолиться, или вознести благодарение, или о чем-то умолять. Она ни на йоту не верила, что он был нечто большее, чем комедия изменения внешности, насмешка над верой, глупость надежды.
Когда же он обратил к ней своей поразительной голубизны глаза, чтобы посмотреть на нее с жалостью, с какой Иисус мог смотреть на Марию Магдалину, она спокойно выдержала его взгляд и назвала лжецом и воплощением лжи. Его глаза были всего лишь глазами ребенка, но даже при этом она не хотела поверить, что они свободны от похоти, алчности и жестокости. И хотя их голубизна была чистой небесной голубизной, она ни за что не хотела верить их чистоте.
И по этой причине он ее не увидел. Он смотрел ей прямо в глаза, но не смог ее разглядеть.
И когда Габриэль исчез, просто растворился в потоке радужного света, она не зарыдала, как это поизошло с Джейкобом Харкендером, она закричала, но не от гнева и боли неожиданной потери, нет, она торжествовала. Мерси выкрикнула: «Убирайся вон!» — и хотя она по-настоящему не верила, что именно она заставила его исчезнуть, миссис Муррелл почувствовала, что единственная поняла смысл разворачивающихся событий, и находилась в гармонии с реальным ритмом жизни и перемен, в согласии с истинным путем мира. Всю свою жизнь она была шлюхой и хозяйкой над шлюхами, продавая души Дьяволу и вампирам, и никакой иной жизни не могла себе представить и пожелать.
Когда же миссис Муррелл увидела оставшееся пламя, и ноздри ее наполнились едким дымом, на глаза ей, наконец, навернулись слезы, но это были слезы боли, не слезы радости или стыда, и жар, окутавший ее, был не адской мукой, но теплом самого обычного огня.
* * *
Когда-то Джейкоб Харкендер преданно верил в Бога, но утратил веру после того, как почувствовал себя одиноким в полном насилия мире, окруженным ненавистью и совершенно беспомощным перед ним. Когда с ним впервые обошлись очень жестоко, а он был тогда не старше, чем Габриэль, он жарко молился, чтобы его избавили от унижения и боли. Он хотел найти утешение в молитвах, но эти молитвы не принесли ему облегчения, к тому же, никто на них не ответил. И первый неуспех обращения к Богу показался ему такой насмешкой над его надеждами, что вера исчезла и превратилась в горечь.
Харкендер ненадолго возненавидел Бога, но вскоре понял, что Бог не заслуживает даже его ненависти.
В свое время Джейкоб Харкендер снова уверовал в Бога, но теперь, в Бога совершенно иного рода. На самом деле он пришел к тому, что считал атеизм немыслимым верованием — иллюзией, основанной на смешении значений, какие могут содержать в себе слова, и на тех разумных истолкованиях, какие может претерпевать воспринимаемый мир. Харкендер не сомневался в том, что существует мир, воспринимаемый его органами чувств, и материя этого мира находится в движении и из этого движения следуют определенные законы, все это было для него несомненно. Он считал: раз это дано изначально, значит, не имеет значения, может ли бытие оказаться иллюзией, а видимый мир — только внешним проявлением иного, и может случиться так, что законы, кажущиеся вечными и неизменными, на самом деле только временные причуды. В чем бы ни было дело, он ощущал, есть нечто вне его, что обширно и познаваемо лишь отчасти, и оно имеет определенный порядок, если не цель, и власть, если не волю, которую следовало бы называть Богом. Как и многие до него, Харкендер отринул Бога Заветов только ради того, чтобы открыть для себя Бога-философа, и последнего он нашел бесконечно более великим и более соответствующим своему вкусу.
Этот Бог-философ не имел антипода, потому что внутри этой системы не существовало постижимого анти-Бога, и Джейкоб Харкендер не мог верить в Дьявола. Но он видел и понимал, еще даже до того, как снова пришел к вере в Бога, что мир является большой ареной конфликтов и жестокостей, разрушений, столкновений и непримиримых интересов. Невозможно было отделить ненависть и насилие от его Бога и приписать их какому-то темному и злобному, Иному, но невозможно и отрицать их ужасную силу. Так что для Харкендера легионы ангелов и демонов христианства имели, по крайней мере, метафорическое значение, как сражающиеся идеи в пределах великого вселенского разума, чей сон или кошмар был ощутимой реальностью.
В глазах Джейкоба Харкендера эти легионы не выстраивались под противоположными знаменами Добра и Зла, потому что они были чисто человеческими представлениями, основанными на практике удовольствия и опыте страдания, которые должны проявиться в божественном разуме только в виде различий. Начав распоряжаться своей собственной жизнью и собственным опытом, Джейкоб Харкендер, еще до того, как стал мудрецом и философом, преобразовал жар трансформации боли и страдания в некий экстаз, в иное состояние, нежели адские условия существования. Ад не возбуждал в нем ужаса, так как он ощущал себя хозяином страдания, а не его рабом.
Становясь хозяином страдания, Джейкоб Харкендер сделал все для того, чтобы выйти за рамки обыденных представлений Добра и Зла, пытаясь преодолеть человеческое ничтожество в поисках сверхчеловечности. При помощи расчета и волевых усилий Харкендер преодолел самые жалкие и отвратительные стороны своей человеческой натуры. Он избежал двойных ловушек совести и долга и изо всех сил старался стать тем человеком, который обращает на себя внимание ангелов и демонов. Ведь именно их поведение он так хотел изучить, и чью мощь жаждал приобрести.
Когда Джейкоб Харкенден увидел преображение Габриэля Гилла, он боролся с удивлением, но сожаление так и не смог преодолеть. Он знал, что драма, разыгравшаяся у него на глазах — всего лишь видимость, отражение того, чему научили мальчика в Хадлстоуне, и Харкендер от этого растерялся. Его сердце разрывалось от досады, что все это ужасное расточительство, и мощь, которую он, Харокендер, так долго лелеял для себя, взорвалась еще до того, как по-настоящему созрела.
Уже не в первый раз сожалел Харкендер о своем глупом и недальновидном решении отдать мальчика сестрам, потому что те тревоги, которые заставили его так поступить, теперь казались надуманными и преждевременными. Если бы только шлюха, родившая этого ребенка, не умерла, если бы Харкендер нашел в себе достаточно смелости, чтобы открыто известить о ее смерти и противостоять произносимым шепотом обвинениям… Но эта смерть была общественным событием, подлежащим расследованию. И еще были живы те, кто ему помогал, кто мог поддаться панике и рассказать то, что они знали о ритуалах и магических обрядах Харкендера, а в таком случае он бы совершенно потерял этого ребенка, и, возможно, его самого предали бы суду. В тот момент казалось настолько проще скрыть эту смерть и спрятать ребенка. А спрятать мальчика в монастыре казалось такой смелой хитростью, но Харкендер никак не ожидал, что мальчик проявит свою натуру так рано или кто-то другой найдет его и станет искать удобного случая его похитить.
Харкендер не предусмотрел лондонских вервольфов, которые умеют все испортить.
И теперь Джейкоб Харкендер кричал и рыдал от того, что потерял, и совершил, не подумав. Он горевал о потере того ангела, который мог бы привести его к мудрости и власти, которых он так сильно домогался! Он не думал о потерянном сосуде милосердия и света, об Олимпийских кущах, куда можно было бы полететь, о добром Боге-отце, который мог бы защитить его, о какой миссии, которую надо выполнить. Даже сейчас, когда Харкендер кричал и плакал, он произносил про себя такую молитву:
Загляни в сердце мое! молил Харкендер. Загляни в сердце мое, и узнаешь правду о том, кто ты есть на самом деле, и на что в действительности похож этот мир. Почувствуй же славу страданий моих и триумф моей просвещенности, посмотри, кем был ты создан! Я твой отец и твоя мать, я единственный друг тебе. Я страдал больше других, чтобы уберечь мой мир от опустошения. Я один и единственный, я человек над людьми, брат твой по крови и страданию. Если бы только мог ты видеть, что я перенес и сделал, обрел и начал. Если бы только мог ты быть таким как я, ощутить как я, ты бы, безусловно, согласился на все, на что я надеялся и предназначал для тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55