Федор, не останавливаясь, прошел вперед к царским вратам, над которыми во втором поясе иконостаса располагалась трехличная икона Деисусного чина: Спаситель посередине, по сторонам его Богородица и Иоанн Предтеча.
Царь опустился на колени и погрузился в молитву. Мы с Кнутом остались в середине храма. Время шло, Федор продолжал молиться и, в конце концов, привлек внимание священника. Тот подошел к нему, наклонившись, что-то спросил. Царь перекрестился и, не вставая с колен, поцеловал попу руку. Потом они о чем-то заговорили. До нас с Кнутом долетали только отдельные слова, и понять суть беседы было невозможно. Неожиданно священник посмотрел на нас с Ваней и жестом приказал выйти из храма. Мне это очень не понравилось, но делать было нечего, пришлось подчиниться.
Мы вышли из церкви и остались стоять на паперти, дожидаясь царя. День был будничный, время неурочное, церковь скромная и обычно оккупирующих паперти нищих здесь не было. Ваня, обрадовавшись, что мы, наконец, остались с глазу на глаз, засыпал меня вопросами. Парнишка был дремучего происхождения, не искушен ни в чем, кроме пастушества и сельского хозяйства. Попав в столицу, он, по моей занятости, фактически оставался без присмотра и наставления, так что вопросов у него накопилось множество.
К сожалению, мне и сейчас было не до его наивного любопытства. Я ждал, чем кончится разговор царя со священником. Обстановка в государстве была слишком напряженная, интересы большинства власть имущих так далеко расходились с годуновскими, что любые лишние слухи, разговоры, подозрения могли ускорить трагическую развязку событий. Вряд ли боярам поправится, что царь вышел в свободное плаванье.
– А Федя теперь все время будет с нами? – задал очередной безответный вопрос Кнут. – Мне Федя понравился, только он какой-то смурой и молчаливый.
– Тебе в Москве нравится? – спросил я паренька.
– Нет, людей тут слишком много, все бегают, суетятся, у нас в деревне лучше. А какая на Феде кровь, что дяденька давеча говорил?
– Это он просто так, шутил. Долго он там еще торчать будет!
– Кто?
– Царь, тьфу, Федор!
– Так он и есть царь? – шепотом спросил оруженосец. – Я сразу на него подумал, да нарочно другое говорил.
– Подумал, так подумал, но об этом никто не должен знать. Если, конечно, он сам не растреплет!
Наконец церковная дверь приоткрылась, и к нам вышел самодержец с просветленным лицом.
– Заждались? – извиняющимся тоном спросил он. – Мы с батюшкой о просветлении святым духом говорили.
– Правда? – обрадовался я. – Очень интересная тема, главное – своевременная! Ты хоть не сказал ему, кто ты такой?
– Он сам догадался, – улыбнулся Федор, – сказал, ангельский лик не скрыть завесой.
Лик этот, скорее всего, было его лицо, а завеса – подвязанная платком щека.
– Ладно, коли так, но нам уже пора возвращаться, тебе скоро идти в трапезную и к обедне идти, пошли, сменишь дежурного царя.
Половину из того, что я говорил, Федор явно не понимал, но то ли уже привык к такому стилю разговора, то ли из самолюбия не хотел признаваться, почти никогда не переспрашивал.
– Успокоил тебе душу священник? – спросил я, когда мы подошли к Царскому двору.
– Ее не успокоишь, ее можно только утешить.
– Вот и славно. А как тебе понравилась прогулка? Завтра еще пойдем?
– Все по грехам нашим, в геене огненной гореть не слаще, – аллегорически ответил он.
– Ну, насчет геены ты явно преувеличиваешь. Это была просто обычная человеческая жизнь.
Мы вошли в дворцовые сени. Здесь, как обычно, толклось много народа, и никто особенно не интересовался чужими делами. Бояре и высшие чиновники ждали выхода государя и решали свои животрепещущие проблемы. Федор с Кнутом примостились в уголке, а я попросил слугу разыскать постельничего Языкова Слуга состроил деловую мину и попытался улизнуть, но я купил его усердие мелкой взяткой, так что вскоре Языков отыскался и с глазами, горящими любопытством, отвел своего сюзерена в его покои.
Не знаю, чем во время нашего отсутствия здесь занимались Маруся с Лжефедором, но до «скоморошества» у них явно не дошло. Девушку так переполняли эмоции, что впечатлений ей хватало и без грешных услад. Федор, тот, как мне показалось, все это время не отходил от зеркала, любовался собой в царской одежде.
Годунов, как только попал в свои покои, сразу же рванул переодеваться.
– Ну, как выполнил я обещание? – спросил я Марусю. – Ты довольна?
Девушка просияла:
– Не сказать, как довольна! Такое поглядеть, и умирать не жаль! Расскажи у нас в слободе, где я побывала, никто не поверит! А царь-то как хорош, чисто Ангел Господень!
– Царевна Ксения заходила?
– Была, – слегка сбавив энтузиазм, ответила Маруся, – посидела с нами. Сказывала, мой Федька на самого царя похож. А по мне, так ни капельки.
Федор, слушая суженую, согласно кивал головой.
– И как тебе царевна, понравилась, хороша? – задал я девушке невинный вопрос.
– Слов нет, красавица, а так, в общем-то, ничего особенного. Ты не замечал, что глаза у нее какие-то странные и ходит некрасиво. У нее нога-то, случаем, не сухая?
– С чего ты взяла? – деланно удивился я. – По-моему, нога как нога.
– А как же, никакой стати, и подложено у нее под сарафаном много, здесь, – Маруся указала на грудь, – да и здесь, – провела рукой по бедрам. – Не иначе, как сухоножка.
– А мне царевна понравилась, – неожиданно вмешался в разговор Федор. – Лепа девка.
– Вот-вот, дай мне такую же, как у нее, одежду, тогда посмотришь, что лепо, что не лепо! Ишь, тоже знаток нашелся, в девках он разбирается!
– Я что, я просто так сказал, – тотчас открестился от своих слов суженый.
– Хочешь, я царевну попрошу дать тебе примерить ее наряды?
– Правда? Неужто попросишь? А она даст? Поди, не осмелится, со мной тягаться побоится...
В этот момент в светлицу вернулся переодевшийся царь. Девушку подбросило словно пружиной. Она встала в изогнутую соблазнительную позу, картинно подперла бок рукой и бросила на монарха такой пламенный взгляд, что тот удивленно поднял брови.
– Можешь пойти переодеться, – сказал он Федору и кивнул на комнату, из которой вышел.
Тот, открыв рот, испуганно смотрел на царя, опять впадая в ступор.
– Иди, что ли, ирод! – подтолкнула его Маруся. – Не слышал, что сам великий государь велит!
Федор шустро исчез за дверями, а девушка вперила в Годунова такой откровенно зовущий взгляд, что бедный девственник смутился и поспешил выйти из комнаты.
– Чего это он? – шепотом спросила Маруся.
– Думаю, что влюбился в тебя с первого взгляда.
– Правду говоришь или шутишь? – быстро спросила она, цепким взглядом ища в моем лице насмешку.
– Конечно, шучу, – совершенно серьезно ответил я, – откуда же мне знать, нравишься ты ему или нет.
– Да, правда, – задумчиво сказала она. – А цари на простых девушках женятся или только на боярышнях?
– От девушки зависит. Если у нее нога не сухая и внизу ничего не подложено, то женятся.
– Это у кого подложено! Не веришь, сам потрогай! – предложила Маруся.
– Мне-то, зачем тебя трогать, я же не царь. Вот он пусть и трогает, если ему нужно.
– И пусть! Мне скрывать нечего!
К сожалению, этот содержательный разговор так ничем и не кончился. К нам присоединился переодевшийся в свое прежнее платье жених и с пальпацией девичьего организма пришлось погодить.
– Пойдемте, я вас провожу, – сказал я.
– А царь к нам больше не выйдет? – с волнением спросила красавица.
– Нет, он пошел державой управлять. Это надолго.
Я подвязал щеку Федора платком, и мы беспрепятственно вышли из царских покоев. Необычный визит оказался не пропущен вниманием двора. В сенях на нас устремились любопытные и тревожные глаза. Маруся, кажется, и здесь, перед вельможами, захотела показать себя. Однако я не дал ей такой возможности, крепко взял за руку и скорым шагом вывел наружу.
– Нам завтра приходить? – спросила она, когда мы распрощались.
– Непременно, думаю, что я смогу уговорить царевну дать тебе примерить ее наряды.
Глава 13
Все мои дальнейшие планы на этот день внезапно изменило странное предложение. Не успели мы расстаться с гостями Гончарной слободы, как ко мне подошел ладно скроенный, изящно одетый молодой человек, видимо, слегка голубоватого окраса и, обворожительно улыбнувшись, пригласил меня пойти с ним на патриарший двор. Я сразу же решил, что пригласил меня никто иной, как первый русский патриарх Иов, как я слышал, человек святой жизни и твердых принципов, потому сразу же, не выясняя подробностей, направился вслед за посланцем.
Располагался патриарший двор за Успенским собором в длинном изогнутом серпом здании. Молодой человек подвел меня к дубовым, отделанным чеканным металлом дверям. Мы вошли в небольшие сени в правом крыле здания. Там на скамье сидели два стрельца в синих кафтанах, при нашем появлении они встали. Мой проводник махнул им рукой, и они послушно опустились на свою скамью.
– Погоди здесь, – попросил он и прошел в низкую арочную дверь внутрь помещения.
Я подождал его несколько минут. Красавчик все не возвращался, и тогда я сел на скамью напротив стрельцов. Знакомых у меня в синем стрелецком полку не было, только что покойный сотник Блудов, но он был не самой лучшей рекомендацией, поэтому в разговор с ними я не вступил. Ждать пришлось долго, более получаса, и самое смешное, неизвестно что. Когда я уже начал терять терпение, внутренняя дверь скрипнула и посыльный так же, как и раньше, очаровательно улыбаясь, пригласил меня войти.
Как почти все помещения этой эпохи, комната, в которую я попал, была небольшая, с малюсенькими, закрытыми толстыми решетками оконцам. На скамье с высокой резной спинкой рядком сидели три мужчины почтенного возраста, одетые в светские одежды. Лица показались смутно знакомыми, кажется, я уже видел их в Боярской думе. Патриарха или священников здесь не было. Я, оставаясь при входе, низко поклонился. «Триумвират», не вставая со скамьи, покивал мне головами. Это говорило о том, что на лавке сидят весьма важные персоны. Впрочем, я в этом и не сомневался.
Судя по тому, что в комнату вела одна дверь, через которую я сюда вошел, все то время, что меня заставили дожидаться в сенях, эти джентльмены провели здесь, видимо, давая клиенту время созреть до осознания собственного ничтожества. Далее меня вновь унизили, оставив стоять в дверях, не предлагая ни пройти в комнату, ни сесть на свободную лавку. Конечно, то, что я стою перед великими мужами, находиться в присутствии которых простому смертному великая честь и счастье, сомневаться не приходилось. По-хорошему бы, мне следовало это прочувствовать и, по национальной традиции попресмыкаться перед начальством. Моя беда была в том, что я мог только предполагать, что это какие-то большие и знатные бояре, до которых мне, в сущности, не было никакого дела. Питому никакой особой радости от их лицезрения и сопричастности с сильными мира сего, я не испытал. Меня молча рассматривали, и больше ничего не происходило.
Возможно, хорошо воспитанный человек и потерпел бы, дожидаясь, когда важные господа сочтут возможным ему что-нибудь сказать, но у меня всегда были большие проблемы с хорошим воспитанием, потому я не стал дожидаться благосклонного внимания и сам задал троице прямой вопрос:
– И долго вы собираетесь на меня таращиться?
Уже смыкая уста, я понял, как оказался груб и невоспитан, почтенные мужи теперь уже в прямом смысле вытаращились на меня. Эта пауза у них получилась не запланированная, а вынужденная.
– Ты кто такой?! – наконец нашелся, что спросить, солидного вида муж с высокомерным выражением лица и объемным животом.
– А ты кто такой? – в свою очередь поинтересовался я.
– Я?! – буквально вскричал он, потом совершенно искренне удивился. – Ты что, меня не знаешь?!
– А что, разве нас знакомили? Я не припомню.
Господи, сколько на свете существует людей, которые, добросовестно заблуждаясь, считают себя всенародно известными, почитаемыми, а то и любимыми!
– Ты, наверное, чужестранец, если не знаешь, кто мы, – мягко сказал красивый мужчина с правильными чертами лица, великолепной лепки породистым носом и ласковым выражением глаз. – В Москве нас знает каждый. А вот с тобой мы пока не знакомы.
Я еще не справился с раздражением и не менее резко, чем раньше, спросил:
– Вы что, пригласили меня прийти для того, чтобы узнать, кто я такой?
Уже то, что я употребил глагол «пригласить» вместо более уместного «повелеть», было, судя по выражению ли присутствующих, большая дерзость. Однако носатый красавец не ответил резкостью на дерзость, напротив, как и раньше, ласково, даже как-то смущенно улыбнулся и представился:
– Меня зовут боярин князь Василий Иванович Шуйский, по правую руку от меня боярин Федор Иванович Шереметев, по левую мой брат, боярин князь Иван Иванович, небось, знаешь таких?
– Не знаю, – кратко ответил я, – теперь буду знать. И что вам, бояре, от меня нужно?
Хамство заразительно и сразу же побуждает противодействие. Шереметев и второй Шуйский покраснели лицами и даже машинально потянулись руками к своим посохам, однако Василий Иванович сдержал их взглядом и спокойным голосом спросил:
– А твое имя дозволено ли нам будет узнать?
И тут, да простят меня любезные читатели и русская история, появился еще один из многих, особенно в наше время самозванцев, склонный к приписыванию себе придуманных, никогда не существовавших титулов. Я встал в позу, приосанился и четко, с предполагаемой значимостью отрекомендовался:
– Светлейший князь Алексей Крылатский, собственной персоной!
Бояре удивленно, если не сказать скептически, осмотрели мой простецкий, демократический наряд, после чего Иван Шуйский уточнил:
– Собственной чего?
– Персоной, – серьезно объявил я, без приглашения садясь на скамью напротив них. – Это значит, самый, что ни есть первейший, родовитый и древнейший.
– Никогда о таком не слышал, – признался пузатый Шереметев. – Ты, видно, прибыл издалека? Не скажешь, из какого места?
Я проигнорировал вопрос и, вольно расположившись на скамье, спросил:
– Вы хотели со мной о чем-то говорить? Я вас слушаю.
Теперь, когда я нагло, без приглашения сел, позиция бояр оказалась не совсем удачной: они, знатнейшие, можно сказать, аристократы сидели втроем на одной скамье, что как бы принижало их индивидуальную значимость, а я один, как «первейший». Однако будущий русский царь Василий Иванович Шуйский ничуть этим не смутился, напротив, он сделался еще любезней и доброжелательней, чем раньше, и спросил:
– В Москве говорят, что ты, князь Алексей, дружишь с нашим царем Федором?
– Как может иноземный князь дружить с самим русским царем! Я по мере сил помогаю семье Годуновых справится с телесными недугами, только и всего.
– А не паскудно ли светлому князю лекарствовать, как какому-то безродному немцу! – воскликнул князь Иван и пренебрежительно покрутил в воздухе рукой, так и не подобрав подходящий случаю уничижительный эпитет.
– Нисколько не паскудно, сам наш Спаситель Иисус Христос врачевал болезни. А что такое какой-то удельный князь или даже московский боярин рядом со Спасителем? Плюнуть и растереть.
На такой оскорбительный для чести московского боярства аргумент никто не возразил, хотя присутствующим он сильно не понравился.
Сидящие передо мной люди были примечательны каждый по-своему: Шереметев – с узким верхом и обширным низом, и лицом, стертым невыразительностью до потери индивидуальности, походил на провинциального начальника, не умеренного в жирной пище. Иван Иванович Шуйский был простоват, но, несмотря на законную родовую гордость, явно незлобив и наивен; будущий царь Василий Иванович обтекаем, многомудр, лжив, изворотлив и, как мне показалось, ради достижения своей цели способен на самые неординарные поступки.
– И как здоровье государя? – заботливо поинтересовался боярин Василий Иванович.
– Что ему сделается в таком молодом возрасте! Здоров как бык.
– Марья Григорьевна, слышно, совсем занемогла? – продолжил он допрос.
– Не то, что занемогла, грустит, что мужа потеряла.
– Да царь Борис, того... – вставил свою ничего не значащую реплику Иван Иванович по прозванью Пуговка.
– А царевна что? – продолжил старший брат. – Совсем плоха?
– Ничего, я ее каждый день лечу, думаю, скоро совсем поправится.
– Каждый день или каждую ночь? – без тени улыбки уточнил старший Шуйский.
– И день, и ночь.
– Лечишь, слышно, медовухой?
– И это вам известно? – удивился я. – Именно медовухой, она в ней ноги мочит. Очень полезное средство, если заболеете, советую попробовать. Еще вопросы есть?
– Какие у нас к тебе, князь, могут быть вопросы! Вот совет есть. Ты осмотрись в Москве и сам уразумей, кого тебе дальше держаться. Годуновы хоть и сидят на престоле, да престол тот скользкий, как бы они с него не съехали. Мы же люди надежные, о Руси радеем, кто нам друг, того своей милостью не оставим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Царь опустился на колени и погрузился в молитву. Мы с Кнутом остались в середине храма. Время шло, Федор продолжал молиться и, в конце концов, привлек внимание священника. Тот подошел к нему, наклонившись, что-то спросил. Царь перекрестился и, не вставая с колен, поцеловал попу руку. Потом они о чем-то заговорили. До нас с Кнутом долетали только отдельные слова, и понять суть беседы было невозможно. Неожиданно священник посмотрел на нас с Ваней и жестом приказал выйти из храма. Мне это очень не понравилось, но делать было нечего, пришлось подчиниться.
Мы вышли из церкви и остались стоять на паперти, дожидаясь царя. День был будничный, время неурочное, церковь скромная и обычно оккупирующих паперти нищих здесь не было. Ваня, обрадовавшись, что мы, наконец, остались с глазу на глаз, засыпал меня вопросами. Парнишка был дремучего происхождения, не искушен ни в чем, кроме пастушества и сельского хозяйства. Попав в столицу, он, по моей занятости, фактически оставался без присмотра и наставления, так что вопросов у него накопилось множество.
К сожалению, мне и сейчас было не до его наивного любопытства. Я ждал, чем кончится разговор царя со священником. Обстановка в государстве была слишком напряженная, интересы большинства власть имущих так далеко расходились с годуновскими, что любые лишние слухи, разговоры, подозрения могли ускорить трагическую развязку событий. Вряд ли боярам поправится, что царь вышел в свободное плаванье.
– А Федя теперь все время будет с нами? – задал очередной безответный вопрос Кнут. – Мне Федя понравился, только он какой-то смурой и молчаливый.
– Тебе в Москве нравится? – спросил я паренька.
– Нет, людей тут слишком много, все бегают, суетятся, у нас в деревне лучше. А какая на Феде кровь, что дяденька давеча говорил?
– Это он просто так, шутил. Долго он там еще торчать будет!
– Кто?
– Царь, тьфу, Федор!
– Так он и есть царь? – шепотом спросил оруженосец. – Я сразу на него подумал, да нарочно другое говорил.
– Подумал, так подумал, но об этом никто не должен знать. Если, конечно, он сам не растреплет!
Наконец церковная дверь приоткрылась, и к нам вышел самодержец с просветленным лицом.
– Заждались? – извиняющимся тоном спросил он. – Мы с батюшкой о просветлении святым духом говорили.
– Правда? – обрадовался я. – Очень интересная тема, главное – своевременная! Ты хоть не сказал ему, кто ты такой?
– Он сам догадался, – улыбнулся Федор, – сказал, ангельский лик не скрыть завесой.
Лик этот, скорее всего, было его лицо, а завеса – подвязанная платком щека.
– Ладно, коли так, но нам уже пора возвращаться, тебе скоро идти в трапезную и к обедне идти, пошли, сменишь дежурного царя.
Половину из того, что я говорил, Федор явно не понимал, но то ли уже привык к такому стилю разговора, то ли из самолюбия не хотел признаваться, почти никогда не переспрашивал.
– Успокоил тебе душу священник? – спросил я, когда мы подошли к Царскому двору.
– Ее не успокоишь, ее можно только утешить.
– Вот и славно. А как тебе понравилась прогулка? Завтра еще пойдем?
– Все по грехам нашим, в геене огненной гореть не слаще, – аллегорически ответил он.
– Ну, насчет геены ты явно преувеличиваешь. Это была просто обычная человеческая жизнь.
Мы вошли в дворцовые сени. Здесь, как обычно, толклось много народа, и никто особенно не интересовался чужими делами. Бояре и высшие чиновники ждали выхода государя и решали свои животрепещущие проблемы. Федор с Кнутом примостились в уголке, а я попросил слугу разыскать постельничего Языкова Слуга состроил деловую мину и попытался улизнуть, но я купил его усердие мелкой взяткой, так что вскоре Языков отыскался и с глазами, горящими любопытством, отвел своего сюзерена в его покои.
Не знаю, чем во время нашего отсутствия здесь занимались Маруся с Лжефедором, но до «скоморошества» у них явно не дошло. Девушку так переполняли эмоции, что впечатлений ей хватало и без грешных услад. Федор, тот, как мне показалось, все это время не отходил от зеркала, любовался собой в царской одежде.
Годунов, как только попал в свои покои, сразу же рванул переодеваться.
– Ну, как выполнил я обещание? – спросил я Марусю. – Ты довольна?
Девушка просияла:
– Не сказать, как довольна! Такое поглядеть, и умирать не жаль! Расскажи у нас в слободе, где я побывала, никто не поверит! А царь-то как хорош, чисто Ангел Господень!
– Царевна Ксения заходила?
– Была, – слегка сбавив энтузиазм, ответила Маруся, – посидела с нами. Сказывала, мой Федька на самого царя похож. А по мне, так ни капельки.
Федор, слушая суженую, согласно кивал головой.
– И как тебе царевна, понравилась, хороша? – задал я девушке невинный вопрос.
– Слов нет, красавица, а так, в общем-то, ничего особенного. Ты не замечал, что глаза у нее какие-то странные и ходит некрасиво. У нее нога-то, случаем, не сухая?
– С чего ты взяла? – деланно удивился я. – По-моему, нога как нога.
– А как же, никакой стати, и подложено у нее под сарафаном много, здесь, – Маруся указала на грудь, – да и здесь, – провела рукой по бедрам. – Не иначе, как сухоножка.
– А мне царевна понравилась, – неожиданно вмешался в разговор Федор. – Лепа девка.
– Вот-вот, дай мне такую же, как у нее, одежду, тогда посмотришь, что лепо, что не лепо! Ишь, тоже знаток нашелся, в девках он разбирается!
– Я что, я просто так сказал, – тотчас открестился от своих слов суженый.
– Хочешь, я царевну попрошу дать тебе примерить ее наряды?
– Правда? Неужто попросишь? А она даст? Поди, не осмелится, со мной тягаться побоится...
В этот момент в светлицу вернулся переодевшийся царь. Девушку подбросило словно пружиной. Она встала в изогнутую соблазнительную позу, картинно подперла бок рукой и бросила на монарха такой пламенный взгляд, что тот удивленно поднял брови.
– Можешь пойти переодеться, – сказал он Федору и кивнул на комнату, из которой вышел.
Тот, открыв рот, испуганно смотрел на царя, опять впадая в ступор.
– Иди, что ли, ирод! – подтолкнула его Маруся. – Не слышал, что сам великий государь велит!
Федор шустро исчез за дверями, а девушка вперила в Годунова такой откровенно зовущий взгляд, что бедный девственник смутился и поспешил выйти из комнаты.
– Чего это он? – шепотом спросила Маруся.
– Думаю, что влюбился в тебя с первого взгляда.
– Правду говоришь или шутишь? – быстро спросила она, цепким взглядом ища в моем лице насмешку.
– Конечно, шучу, – совершенно серьезно ответил я, – откуда же мне знать, нравишься ты ему или нет.
– Да, правда, – задумчиво сказала она. – А цари на простых девушках женятся или только на боярышнях?
– От девушки зависит. Если у нее нога не сухая и внизу ничего не подложено, то женятся.
– Это у кого подложено! Не веришь, сам потрогай! – предложила Маруся.
– Мне-то, зачем тебя трогать, я же не царь. Вот он пусть и трогает, если ему нужно.
– И пусть! Мне скрывать нечего!
К сожалению, этот содержательный разговор так ничем и не кончился. К нам присоединился переодевшийся в свое прежнее платье жених и с пальпацией девичьего организма пришлось погодить.
– Пойдемте, я вас провожу, – сказал я.
– А царь к нам больше не выйдет? – с волнением спросила красавица.
– Нет, он пошел державой управлять. Это надолго.
Я подвязал щеку Федора платком, и мы беспрепятственно вышли из царских покоев. Необычный визит оказался не пропущен вниманием двора. В сенях на нас устремились любопытные и тревожные глаза. Маруся, кажется, и здесь, перед вельможами, захотела показать себя. Однако я не дал ей такой возможности, крепко взял за руку и скорым шагом вывел наружу.
– Нам завтра приходить? – спросила она, когда мы распрощались.
– Непременно, думаю, что я смогу уговорить царевну дать тебе примерить ее наряды.
Глава 13
Все мои дальнейшие планы на этот день внезапно изменило странное предложение. Не успели мы расстаться с гостями Гончарной слободы, как ко мне подошел ладно скроенный, изящно одетый молодой человек, видимо, слегка голубоватого окраса и, обворожительно улыбнувшись, пригласил меня пойти с ним на патриарший двор. Я сразу же решил, что пригласил меня никто иной, как первый русский патриарх Иов, как я слышал, человек святой жизни и твердых принципов, потому сразу же, не выясняя подробностей, направился вслед за посланцем.
Располагался патриарший двор за Успенским собором в длинном изогнутом серпом здании. Молодой человек подвел меня к дубовым, отделанным чеканным металлом дверям. Мы вошли в небольшие сени в правом крыле здания. Там на скамье сидели два стрельца в синих кафтанах, при нашем появлении они встали. Мой проводник махнул им рукой, и они послушно опустились на свою скамью.
– Погоди здесь, – попросил он и прошел в низкую арочную дверь внутрь помещения.
Я подождал его несколько минут. Красавчик все не возвращался, и тогда я сел на скамью напротив стрельцов. Знакомых у меня в синем стрелецком полку не было, только что покойный сотник Блудов, но он был не самой лучшей рекомендацией, поэтому в разговор с ними я не вступил. Ждать пришлось долго, более получаса, и самое смешное, неизвестно что. Когда я уже начал терять терпение, внутренняя дверь скрипнула и посыльный так же, как и раньше, очаровательно улыбаясь, пригласил меня войти.
Как почти все помещения этой эпохи, комната, в которую я попал, была небольшая, с малюсенькими, закрытыми толстыми решетками оконцам. На скамье с высокой резной спинкой рядком сидели три мужчины почтенного возраста, одетые в светские одежды. Лица показались смутно знакомыми, кажется, я уже видел их в Боярской думе. Патриарха или священников здесь не было. Я, оставаясь при входе, низко поклонился. «Триумвират», не вставая со скамьи, покивал мне головами. Это говорило о том, что на лавке сидят весьма важные персоны. Впрочем, я в этом и не сомневался.
Судя по тому, что в комнату вела одна дверь, через которую я сюда вошел, все то время, что меня заставили дожидаться в сенях, эти джентльмены провели здесь, видимо, давая клиенту время созреть до осознания собственного ничтожества. Далее меня вновь унизили, оставив стоять в дверях, не предлагая ни пройти в комнату, ни сесть на свободную лавку. Конечно, то, что я стою перед великими мужами, находиться в присутствии которых простому смертному великая честь и счастье, сомневаться не приходилось. По-хорошему бы, мне следовало это прочувствовать и, по национальной традиции попресмыкаться перед начальством. Моя беда была в том, что я мог только предполагать, что это какие-то большие и знатные бояре, до которых мне, в сущности, не было никакого дела. Питому никакой особой радости от их лицезрения и сопричастности с сильными мира сего, я не испытал. Меня молча рассматривали, и больше ничего не происходило.
Возможно, хорошо воспитанный человек и потерпел бы, дожидаясь, когда важные господа сочтут возможным ему что-нибудь сказать, но у меня всегда были большие проблемы с хорошим воспитанием, потому я не стал дожидаться благосклонного внимания и сам задал троице прямой вопрос:
– И долго вы собираетесь на меня таращиться?
Уже смыкая уста, я понял, как оказался груб и невоспитан, почтенные мужи теперь уже в прямом смысле вытаращились на меня. Эта пауза у них получилась не запланированная, а вынужденная.
– Ты кто такой?! – наконец нашелся, что спросить, солидного вида муж с высокомерным выражением лица и объемным животом.
– А ты кто такой? – в свою очередь поинтересовался я.
– Я?! – буквально вскричал он, потом совершенно искренне удивился. – Ты что, меня не знаешь?!
– А что, разве нас знакомили? Я не припомню.
Господи, сколько на свете существует людей, которые, добросовестно заблуждаясь, считают себя всенародно известными, почитаемыми, а то и любимыми!
– Ты, наверное, чужестранец, если не знаешь, кто мы, – мягко сказал красивый мужчина с правильными чертами лица, великолепной лепки породистым носом и ласковым выражением глаз. – В Москве нас знает каждый. А вот с тобой мы пока не знакомы.
Я еще не справился с раздражением и не менее резко, чем раньше, спросил:
– Вы что, пригласили меня прийти для того, чтобы узнать, кто я такой?
Уже то, что я употребил глагол «пригласить» вместо более уместного «повелеть», было, судя по выражению ли присутствующих, большая дерзость. Однако носатый красавец не ответил резкостью на дерзость, напротив, как и раньше, ласково, даже как-то смущенно улыбнулся и представился:
– Меня зовут боярин князь Василий Иванович Шуйский, по правую руку от меня боярин Федор Иванович Шереметев, по левую мой брат, боярин князь Иван Иванович, небось, знаешь таких?
– Не знаю, – кратко ответил я, – теперь буду знать. И что вам, бояре, от меня нужно?
Хамство заразительно и сразу же побуждает противодействие. Шереметев и второй Шуйский покраснели лицами и даже машинально потянулись руками к своим посохам, однако Василий Иванович сдержал их взглядом и спокойным голосом спросил:
– А твое имя дозволено ли нам будет узнать?
И тут, да простят меня любезные читатели и русская история, появился еще один из многих, особенно в наше время самозванцев, склонный к приписыванию себе придуманных, никогда не существовавших титулов. Я встал в позу, приосанился и четко, с предполагаемой значимостью отрекомендовался:
– Светлейший князь Алексей Крылатский, собственной персоной!
Бояре удивленно, если не сказать скептически, осмотрели мой простецкий, демократический наряд, после чего Иван Шуйский уточнил:
– Собственной чего?
– Персоной, – серьезно объявил я, без приглашения садясь на скамью напротив них. – Это значит, самый, что ни есть первейший, родовитый и древнейший.
– Никогда о таком не слышал, – признался пузатый Шереметев. – Ты, видно, прибыл издалека? Не скажешь, из какого места?
Я проигнорировал вопрос и, вольно расположившись на скамье, спросил:
– Вы хотели со мной о чем-то говорить? Я вас слушаю.
Теперь, когда я нагло, без приглашения сел, позиция бояр оказалась не совсем удачной: они, знатнейшие, можно сказать, аристократы сидели втроем на одной скамье, что как бы принижало их индивидуальную значимость, а я один, как «первейший». Однако будущий русский царь Василий Иванович Шуйский ничуть этим не смутился, напротив, он сделался еще любезней и доброжелательней, чем раньше, и спросил:
– В Москве говорят, что ты, князь Алексей, дружишь с нашим царем Федором?
– Как может иноземный князь дружить с самим русским царем! Я по мере сил помогаю семье Годуновых справится с телесными недугами, только и всего.
– А не паскудно ли светлому князю лекарствовать, как какому-то безродному немцу! – воскликнул князь Иван и пренебрежительно покрутил в воздухе рукой, так и не подобрав подходящий случаю уничижительный эпитет.
– Нисколько не паскудно, сам наш Спаситель Иисус Христос врачевал болезни. А что такое какой-то удельный князь или даже московский боярин рядом со Спасителем? Плюнуть и растереть.
На такой оскорбительный для чести московского боярства аргумент никто не возразил, хотя присутствующим он сильно не понравился.
Сидящие передо мной люди были примечательны каждый по-своему: Шереметев – с узким верхом и обширным низом, и лицом, стертым невыразительностью до потери индивидуальности, походил на провинциального начальника, не умеренного в жирной пище. Иван Иванович Шуйский был простоват, но, несмотря на законную родовую гордость, явно незлобив и наивен; будущий царь Василий Иванович обтекаем, многомудр, лжив, изворотлив и, как мне показалось, ради достижения своей цели способен на самые неординарные поступки.
– И как здоровье государя? – заботливо поинтересовался боярин Василий Иванович.
– Что ему сделается в таком молодом возрасте! Здоров как бык.
– Марья Григорьевна, слышно, совсем занемогла? – продолжил он допрос.
– Не то, что занемогла, грустит, что мужа потеряла.
– Да царь Борис, того... – вставил свою ничего не значащую реплику Иван Иванович по прозванью Пуговка.
– А царевна что? – продолжил старший брат. – Совсем плоха?
– Ничего, я ее каждый день лечу, думаю, скоро совсем поправится.
– Каждый день или каждую ночь? – без тени улыбки уточнил старший Шуйский.
– И день, и ночь.
– Лечишь, слышно, медовухой?
– И это вам известно? – удивился я. – Именно медовухой, она в ней ноги мочит. Очень полезное средство, если заболеете, советую попробовать. Еще вопросы есть?
– Какие у нас к тебе, князь, могут быть вопросы! Вот совет есть. Ты осмотрись в Москве и сам уразумей, кого тебе дальше держаться. Годуновы хоть и сидят на престоле, да престол тот скользкий, как бы они с него не съехали. Мы же люди надежные, о Руси радеем, кто нам друг, того своей милостью не оставим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32