Он засучил штаны до колен и осторожно вошел в воду. Только в августе речная вода порою норовит неожиданно обжечь тело холодным огнем, а сейчас стояло и вовсе непонятное время. Нет-нет, да и показывалось из-за туч яркое солнышко, но тут же принимались стонать и причитать от ветра огромные клены и тополя возле дома Рыбака, и от этого почему-то становилось еще холоднее и на реке, и на душе.
Юркая стайка мальков как всегда подбежала к ногам Рыбака и стала играть, веселиться вокруг; рыбьи малыши тихонько пощипывали ступни человека своими губастыми беззубыми рыльцами, носились друг за другом вокруг его ног, как вокруг больших и высоких столбов, норовили проскочить под опускающейся пяткой. Над чистым песком мелкого дна уже улеглась мутная взвесь, взбаламученная плоскодонкой, и теперь в прозрачной воде текли волны от солнечных бликов. Рыбак на минуту остановился, залюбовавшись игрой света, после чего решительно шагнул к борту и залез в лодку. Оттолкнуться веслом, развернуть плоскодонку и направить ее по течению было делом одной минуты, и теперь плоскодонка уже медленно и плавно скользила по реке, на которой сегодня было удивительно тихо.
На дне лодки, в зеленоватой лужице, натекшей за ночь, лежала небольшая сеть, в которой тускло посверкивали блестки чешуи. Столь же тусклы были и глаза Рыбака, проведшего эту ночь в бдении за столом, у свечи. Но в это раннее утро он вышел на лодке вовсе не для того, чтобы освежиться, что всегда лучше делать на речной воде сразу после рассвета. Ему сейчас предстояло поставить последнюю точку, подвести итог тем размышлениям, которые ночью лишили Рыбака сна. И теперь пришло время закинуть сеть, но отнюдь не ту, что лежала в его лодке. Сеть Рыбака не была предназначена для ловли.
По дальним берегам над водой кое-где еще лепились редкие клочья влажного утреннего тумана. Движение воды было столь плавное, что, казалось, лодка сама стала частью реки, и нет никаких сил, чтобы заставить ее плыть против извечного течения вещей. Да, именно «течение вещей», думал Рыбак, внутренне готовясь к тому, что он последний раз проделывал очень давно, словно в какой-то другой жизни. Время течет сквозь нас, и вещи, попавшие в струи его движения, неизменно становятся аморфными, бесплотными, не имеющими уже того важного значения, которое когда-то мы придавали им еще при их создании. Видимо, природа вещей, ее суть – все-таки в нас самих, и мы сами даем жизнь вещам и отбираем ее, когда приходит срок, или подчиняясь каким-то капризам обстоятельств, называя это судьбой. Мы – тоже вещи, которые, будучи брошены в течение времени, плывут по нему, кувыркаются, иногда тонут, порой всплывают, а если вздумают пойти наперекор движению часов, дней, лет, веков, в лучшем случае стоят на месте, бесполезно борясь с противодействием времени, пока не иссякнут последние силы.
Это борение с могучим и непобедимым временем Рыбак чувствовал уже давно, более того, он ощущал столь же мощную силу, направленную сейчас наперекор течению бытия, чем был очень встревожен. Впрочем, сейчас он уже выплывал на середину реки, где течение было наиболее сильно. Теперь он был должен все понять.
Долгая ночь для недремлющего ока и короткая для усталого тела была затрачена Рыбаком не зря. Он сжег несколько пучков тайных растений и всего одну высокую, но тонкую свечу, словно движение времени истончилось и замедлилось даже в его избушке. Он сплел воедино прутики и стебельки нетайных злаков, но фигура, которая в итоге получилась на его сетке, могла озадачить любую мастерицу ввязать соломенные узоры и любого моряка – морского волка, в совершенстве владеющего замысловатым искусством создания невероятных морских узлов. К тому же сетка, сплетенная Рыбаком во время его ночного бдения, была лишь земным отображением той действительной сети, которую можно сплести лишь при свете свечи из воска пчел, собирающих горьковатый цветочный мед, не смешанный с соком деревьев, ибо это была магия Цветов. Удивительное дело, думал Рыбак, выгребая на середину реки и поеживаясь от утреннего холодка, норовящего забраться за ворот или куснуть щиколотки: в магии существует две стези фактически под одним именем, разница лишь в углах поворота слов. Это – цветы и цвета. В чем-то они связаны друг с другом, в чем-то – разительно отличаются, поскольку одна магия непосредственно соприкасается с воздухом и землей, другая же – с искусством создания образов и качеств. Соки земли – основополагающее условие для магии неприметных маргариток, горделивых роз и независимых люпинов, поиск и создание качества – то же самое для магии желтого и черного, красного и зеленого, серого и голубого.
А есть еще более древняя магия – магия Соцветий. У нее свои правила, но правила Цветов, на первый взгляд, проще и доступны любому подмастерью. И многие художники и даже жалкие маляры успешно их используют, не подозревая ни о какой таящейся в них магии – оттого порой так ярко блестят на солнце свежевыкрашенные стены и заборы, и так тусклы и безрадостны иные картины блестящей жизни или портреты ослепительных особ. Правила Соцветий – тайна за семью печатями, ибо умение сочетать качества и их оттенки – суть великого искусства, грозящего очень большими неприятностями в случае неудачи, прежде всего, для самого адепта. Может быть, поэтому магию Цветов и магию Соцветий большинство Знающих старательно обходят стороной, ибо не может одна магия сочетать в себе две столь разнящиеся половины – святую простоту Цвета и непостижимую тайну Соцветия.
После того, как друиды покинули его дом, Рыбак часто размышлял о них. Он испытывал почти родительские чувства, вспоминая Травника и Збышека, улыбался, думая о других, но когда перед ним вставал образ молодого Яна, принявшего его за своего отца, он подолгу задумывался.
Рыбак, конечно, понимал, что Знающий, коим, без сомнения, был Травник, старший друид, сумел разглядеть в нем то, что, по его убеждению, было тщательнейшим образом скрыто от глаз любого смертного. Но он знал и то, что друид не был способен сделать вывод о том, что действительно было скрыто гораздо, неизмеримо глубже. И дело было не в том, что Рыбак не умел прятать. Причина крылась в самом Рыбаке, который прежде знал этого друида, но теперь ему казалось, что это было когда-то очень давно, в его прежней и во многом – ошибочной жизни. Думал Рыбак и о том, чье обличье разглядел в нем молодой парень, которого отнюдь не подвели ни глаза, ни сердце. Сразу два столь разных человека сумели-таки разглядеть в нем, Рыбаке, два слоя, тоже различных и отчасти противоречивых, которые и составляли уже много лет сущность его натуры. Она отнюдь не была двойственной, просто одна из половин его сущности уже давно опустилась на дно души Рыбака и тихо дремала там до поры. И вот сейчас он не случайно страшился, закидывая магическую сеть: была большая вероятность того, что он мог вытащить на поверхность совсем не то, что было нужно ему сегодня. И тогда все пошло бы совсем не так, как должно – ускоряясь, ширясь, и в итоге – сметая на своем пути и людей, и их дела, которые уже не имели бы после этой страшной ошибки для Рыбака никакого значения.
Но время шло, а для того, что собирался сотворить Рыбак, было потребно только самое раннее утро. Он вынул два куска прочной бечевки, аккуратно натянул их между бортами плоскодонки, закрепил и осторожно набросил на веревки сплетенную ночью сеть. Больше всего он сейчас опасался нечаянно забрызгать соломенный коврик, словно состоящий из одних сплошных дыр, за исключением середины рукоделья. Там четко вырисовывался крайне неровный круг, обрамленный столь же неровными и нескладными лучами, словно к сетке приложил руку пьяный в дугу сапожник, никак не попадающий не только в подошву, но и в дратву. Однако внешняя кажущаяся несуразица и несоразмерность деталей этой картинки была на самом деле тщательнейшим образом выверена, ибо ничего нет на свете симметричного, и внешнее сходство двух половин непременно скрывает за собой внутренние различия.
Думая об этом, Рыбак осторожно вынул из кармана теплого армяка, нахлобученного им по причине рассветной прохлады, маленький непромокаемый кожаный мешочек, бережно хранимый им долгие годы от лихих людей, непогоды и превратностей судьбы. Столь же осторожно он ощупал содержимое, словно стремясь еще раз убедиться, что оно на месте, до того времени, когда это уже будет поздно. Лодка между тем уже самостоятельно выплыла на самую середину реки и тихо покачивалась на волнах поодаль от стремнины, облюбовавшей себе левую часть русла. Оно изобиловало подводными камнями, которые кое-где выглядывали над поверхностью воды. Рыбак неслышно вздохнул, слез с широкой лавки, медленно опустился на колени и осторожно лег на дно лодки, прямо в изредка побулькивающую донную воду, пахнущую илом и речными ракушками-перловицами. Лицо его оказалось как раз между двух натянутых бечевок. Рыбак закрыл глаза и быстро погрузился в зачарованный сон.
Сон его был чуток и продолжался от силы всего-то несколько минут, после чего Рыбак открыл глаза. Он почувствовал себя бодрым, свежим и отдохнувшим. Это для него сейчас было самым главным, и он, не долго думая, расшнуровал свой кожаный мешочек и погрузил внутрь ладонь. По лицу Рыбака сейчас никто бы не сумел догадаться, что было в этом мешке, но в первый же миг на его лбу сразу пролегла глубокая морщина, наподобие тех, что у сильных, волевых мужчин всегда свидетельствуют о выпавших на их долю нелегких испытаниях. Так или иначе, но из своего мешочка Рыбак бережно достал пригоршню мелких цветных крапинок, немного напоминающих опилки от разных металлов, в том числе – заморских и тех, что можно отыскать только в арсенале какого-нибудь маститого придворного алхимика, да и то не при всяком еще дворе. Отложив мешочек – там еще оставалась немалая толика его странного содержимого, Рыбак принялся тщательно разминать в руках разноцветную пыльцу, словно вознамерившись стереть ее совершенно в порошок. Усилия его скоро увенчались успехом, во всяком случае, Рыбак приподнял руку с цветной мишурой и с усилием подбросил ее вверх. После чего, кряхтя и ворча, он выбрался из-под сетки и стал смиренно ждать, наблюдая за порханием многоцветья. И удивительное дело – всякая порхающая и зудящая мошкара, непременный спутник прогулок по небыстрым рекам, тут же поспешно ретировалась от лодки. Не было слышно ни противных шпанских мушек, ни березовой мошкары-острицы, которая так любит жечь путников в руки и шею меж налитых соком черно-белых стволов, и даже привычная любому рыбаку комариная рать схлынула и опасливо гудела где-то поодаль. Рыбак обычно не замечал докучные насекомые воинства, но сейчас отсутствие въедливой мошки, нахальных слепней и даже стрекоз, переставших обращать на него свое любопытствующее внимание, он воспринял с неудовольствием. Крылатая насекомая братия недолюбливала магию, и выносить ее могла только семейная, домашняя мелюзга – муравьи да пчелы. Но у пчел было и свое волшебство, до поры, до времени скрываемое за семью восковыми печатями в желтых ароматных сотах.
Разноцветные пылинки тихо кружились над лодкой, образуя в воздухе расширяющийся книзу конус, который поблескивал в лучах набирающего силу утреннего солнца. Иногда какая-нибудь шаловливая блестка выскакивала из круга, и тогда было заметно, как более дисциплинированные товарки принимались обтекать ее в плавном танце, обжимая и подталкивая назад, и явно норовя загнать обратно в теперь уже новую форму, которую принимал конус.
Над лодкой Рыбака медленно вращалась клубящаяся фигура, очертания которой были подобны человеческим. Пока еще она плыла над лодкой, но уже постепенно опускалась, потому что разноцветную пыльцу ловила и притягивала к себе соломенная сетка, натянутая между лодочными бортами. Рыбак вернулся на свою лавку и спокойно ожидал, когда посверкивающая фигура полностью опустится. Долго ждать не пришлось. Через полчаса над ним уже возвышалась человеческая фигура, более всего напоминающая невидимку, облепленного фосфоресцирующими муравьями. Рыбак глянул в небо – солнце уже высоко поднялось над прибрежными ветлами. Он спешно пробормотал несколько тайных слов, в душе совсем не веря в них, но, выполняя некий, не им установленный ритуал, от которого, по совести говоря, никого не убудет.
– Ты ли это, Рагнар – Поздний Зимородок? К тебе взывает известный тебе Снегур – Лесной Клест
Контуры фигуры слегка колыхнулись, причем Рыбак почему-то явственно ощутил запах свечного дыма, после чего вновь наступило молчание. Он повторил условную фразу. Но только на третий раз Рыбак услышал тихое шипенье, и голос, напоминающий скорее шепот мхов на вершине утеса, ответил ему.
– Слышу тебя, Камерон, мой многознающий наставник и почитаемый учитель. Не слишком ли рано ты воззвал ко мне?
– Говори громче, досточтимый и отважный Рагнар, мы на реке одни.
– Помню уроки речной магии и озерного колдовства, – шепот, словно из глубокой, бездонной пещеры, заметно потеплел. – Что заставило тебя воспользоваться такими рискованными знаниями?
– Я видел твоего сына, Рагнар, – сообщил Рыбак. – Он проходил мимо моей избушки вместе с друидами.
– Травник ищет твоих убийц? – осведомился голос, в котором понемногу стали отогреваться эмоции.
– Он ищет твоих убийц, – с нажимом поправил Рыбак, и голос тихо зашелестел смехом. Но в этом смехе только бездушный камень не расслышал бы сейчас горькие нотки.
– А твой сын явно ищет тебя, – продолжил Рыбак, и далекий смех тут же стих. – Впрочем, я не исключаю того, что он ищет вас двоих – тебя и твою жену.
Молчание было ему ответом, и, выждав некоторое время, Рыбак заговорил вновь.
– Зорзы хотят во что бы то ни стало остановить время. Им нужна осень для свершения обряда…
– Да, я знаю, – перебил его голос странного, невидимого собеседника. – Им нужна осень – время очищения, совсем не нужно лето – время завязи, и очень опасна зима – время кристаллизации. И что же?
– Они не должны попасть в Посмертие, – покачал головой Рыбак. – Только в отведенный им черед.
– Ты по-прежнему норовишь пошутить над самым страшным, – также, наверное, покачал невидимой головой Рагнар.
– Тебя не заинтересовало известие о сыне? – сменил тему Рыбак.
– Не знаю, как тебе ответить, – сказал Рагнар. – Не знаю, что тебе ответить. Я вообще ничего об этом не знаю. Мне кажется, я его не помню.
– А зачем тогда ты поперся в эти литвинские леса, как не выяснить судьбу своего сына? – в сердцах воскликнул Рыбак. Сейчас старик не удержался – вновь затронул тему застарелого спора, в котором никто пока не одержал верх.
– Ты забываешь, Камерон, что отказ от воспоминаний и полное забвение всего прошлого были главным условием того, что мы тогда с тобой совершили.
– Да ведь не вырежешь же из сердца память, как вредную опухоль из тела! – гневно отмахнулся Рыбак, которого невидимый голос назвал Камероном.
– Чего же ты хочешь теперь, учитель? – незримый собеседник пожилого друида был гораздо спокойнее и сдержаннее его, но Камерон уже закусил удила.
– Я знаю, чего я хочу, да. Нам нужно совершить обратную метаморфозу.
– Зачем? – спросил бесстрастный голос. – И как ты себе это представляешь теперь, когда меня… словом, когда все так получилось?
– Наступают другие времена, мой мальчик, – Камерон нервно поежился, несмотря на то, что утреннее солнце припекало все сильнее. – Похоже, грядет новая война, тайная, которая ни в коем случае не должна коснуться людей. Короли еще и так не завершили свои бесконечные споры из-за стад овец и чахлых пастбищ, опять же, для скота и своих крестьян, которых они скоро низведут тоже до скотского положения. Но если зорзы выведут на поверхность хотя бы одного острова воинства из краев Посмертия, свершится катастрофа, обратить которую уже не сможет никто. Они будут бесконечно черпать все новые и новые воинские ресурсы, причем таких бойцов, сражение с которыми не может себе вообразить ни один здравый смысл.
– То, что мы говорим сейчас с тобой, учитель, тоже не подвластно здравому смыслу в привычном для людей значении. Что до меня, то я сразу отказался от привычных понятий, едва лишь понял, кто ты и что ты. Поэтому давай просто подумаем, что мы можем сделать с тобой вдвоем: старый, но, надеюсь, еще могущественный друид, и дух его ученика, который лишился своей телесной оболочки.
– Ну, положим, своей телесной оболочки ты как раз таки еще и не лишился, – пробурчал Камерон.
– Даже и не думай об этом, учитель, – отрезал Рагнар. – Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость…
– А, может, справедливее было бы, если бы на моем месте сейчас оказался ты? – проговорил Камерон, непонятно к кому обращаясь – то ли к ученику, то ли задавая вопрос самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Юркая стайка мальков как всегда подбежала к ногам Рыбака и стала играть, веселиться вокруг; рыбьи малыши тихонько пощипывали ступни человека своими губастыми беззубыми рыльцами, носились друг за другом вокруг его ног, как вокруг больших и высоких столбов, норовили проскочить под опускающейся пяткой. Над чистым песком мелкого дна уже улеглась мутная взвесь, взбаламученная плоскодонкой, и теперь в прозрачной воде текли волны от солнечных бликов. Рыбак на минуту остановился, залюбовавшись игрой света, после чего решительно шагнул к борту и залез в лодку. Оттолкнуться веслом, развернуть плоскодонку и направить ее по течению было делом одной минуты, и теперь плоскодонка уже медленно и плавно скользила по реке, на которой сегодня было удивительно тихо.
На дне лодки, в зеленоватой лужице, натекшей за ночь, лежала небольшая сеть, в которой тускло посверкивали блестки чешуи. Столь же тусклы были и глаза Рыбака, проведшего эту ночь в бдении за столом, у свечи. Но в это раннее утро он вышел на лодке вовсе не для того, чтобы освежиться, что всегда лучше делать на речной воде сразу после рассвета. Ему сейчас предстояло поставить последнюю точку, подвести итог тем размышлениям, которые ночью лишили Рыбака сна. И теперь пришло время закинуть сеть, но отнюдь не ту, что лежала в его лодке. Сеть Рыбака не была предназначена для ловли.
По дальним берегам над водой кое-где еще лепились редкие клочья влажного утреннего тумана. Движение воды было столь плавное, что, казалось, лодка сама стала частью реки, и нет никаких сил, чтобы заставить ее плыть против извечного течения вещей. Да, именно «течение вещей», думал Рыбак, внутренне готовясь к тому, что он последний раз проделывал очень давно, словно в какой-то другой жизни. Время течет сквозь нас, и вещи, попавшие в струи его движения, неизменно становятся аморфными, бесплотными, не имеющими уже того важного значения, которое когда-то мы придавали им еще при их создании. Видимо, природа вещей, ее суть – все-таки в нас самих, и мы сами даем жизнь вещам и отбираем ее, когда приходит срок, или подчиняясь каким-то капризам обстоятельств, называя это судьбой. Мы – тоже вещи, которые, будучи брошены в течение времени, плывут по нему, кувыркаются, иногда тонут, порой всплывают, а если вздумают пойти наперекор движению часов, дней, лет, веков, в лучшем случае стоят на месте, бесполезно борясь с противодействием времени, пока не иссякнут последние силы.
Это борение с могучим и непобедимым временем Рыбак чувствовал уже давно, более того, он ощущал столь же мощную силу, направленную сейчас наперекор течению бытия, чем был очень встревожен. Впрочем, сейчас он уже выплывал на середину реки, где течение было наиболее сильно. Теперь он был должен все понять.
Долгая ночь для недремлющего ока и короткая для усталого тела была затрачена Рыбаком не зря. Он сжег несколько пучков тайных растений и всего одну высокую, но тонкую свечу, словно движение времени истончилось и замедлилось даже в его избушке. Он сплел воедино прутики и стебельки нетайных злаков, но фигура, которая в итоге получилась на его сетке, могла озадачить любую мастерицу ввязать соломенные узоры и любого моряка – морского волка, в совершенстве владеющего замысловатым искусством создания невероятных морских узлов. К тому же сетка, сплетенная Рыбаком во время его ночного бдения, была лишь земным отображением той действительной сети, которую можно сплести лишь при свете свечи из воска пчел, собирающих горьковатый цветочный мед, не смешанный с соком деревьев, ибо это была магия Цветов. Удивительное дело, думал Рыбак, выгребая на середину реки и поеживаясь от утреннего холодка, норовящего забраться за ворот или куснуть щиколотки: в магии существует две стези фактически под одним именем, разница лишь в углах поворота слов. Это – цветы и цвета. В чем-то они связаны друг с другом, в чем-то – разительно отличаются, поскольку одна магия непосредственно соприкасается с воздухом и землей, другая же – с искусством создания образов и качеств. Соки земли – основополагающее условие для магии неприметных маргариток, горделивых роз и независимых люпинов, поиск и создание качества – то же самое для магии желтого и черного, красного и зеленого, серого и голубого.
А есть еще более древняя магия – магия Соцветий. У нее свои правила, но правила Цветов, на первый взгляд, проще и доступны любому подмастерью. И многие художники и даже жалкие маляры успешно их используют, не подозревая ни о какой таящейся в них магии – оттого порой так ярко блестят на солнце свежевыкрашенные стены и заборы, и так тусклы и безрадостны иные картины блестящей жизни или портреты ослепительных особ. Правила Соцветий – тайна за семью печатями, ибо умение сочетать качества и их оттенки – суть великого искусства, грозящего очень большими неприятностями в случае неудачи, прежде всего, для самого адепта. Может быть, поэтому магию Цветов и магию Соцветий большинство Знающих старательно обходят стороной, ибо не может одна магия сочетать в себе две столь разнящиеся половины – святую простоту Цвета и непостижимую тайну Соцветия.
После того, как друиды покинули его дом, Рыбак часто размышлял о них. Он испытывал почти родительские чувства, вспоминая Травника и Збышека, улыбался, думая о других, но когда перед ним вставал образ молодого Яна, принявшего его за своего отца, он подолгу задумывался.
Рыбак, конечно, понимал, что Знающий, коим, без сомнения, был Травник, старший друид, сумел разглядеть в нем то, что, по его убеждению, было тщательнейшим образом скрыто от глаз любого смертного. Но он знал и то, что друид не был способен сделать вывод о том, что действительно было скрыто гораздо, неизмеримо глубже. И дело было не в том, что Рыбак не умел прятать. Причина крылась в самом Рыбаке, который прежде знал этого друида, но теперь ему казалось, что это было когда-то очень давно, в его прежней и во многом – ошибочной жизни. Думал Рыбак и о том, чье обличье разглядел в нем молодой парень, которого отнюдь не подвели ни глаза, ни сердце. Сразу два столь разных человека сумели-таки разглядеть в нем, Рыбаке, два слоя, тоже различных и отчасти противоречивых, которые и составляли уже много лет сущность его натуры. Она отнюдь не была двойственной, просто одна из половин его сущности уже давно опустилась на дно души Рыбака и тихо дремала там до поры. И вот сейчас он не случайно страшился, закидывая магическую сеть: была большая вероятность того, что он мог вытащить на поверхность совсем не то, что было нужно ему сегодня. И тогда все пошло бы совсем не так, как должно – ускоряясь, ширясь, и в итоге – сметая на своем пути и людей, и их дела, которые уже не имели бы после этой страшной ошибки для Рыбака никакого значения.
Но время шло, а для того, что собирался сотворить Рыбак, было потребно только самое раннее утро. Он вынул два куска прочной бечевки, аккуратно натянул их между бортами плоскодонки, закрепил и осторожно набросил на веревки сплетенную ночью сеть. Больше всего он сейчас опасался нечаянно забрызгать соломенный коврик, словно состоящий из одних сплошных дыр, за исключением середины рукоделья. Там четко вырисовывался крайне неровный круг, обрамленный столь же неровными и нескладными лучами, словно к сетке приложил руку пьяный в дугу сапожник, никак не попадающий не только в подошву, но и в дратву. Однако внешняя кажущаяся несуразица и несоразмерность деталей этой картинки была на самом деле тщательнейшим образом выверена, ибо ничего нет на свете симметричного, и внешнее сходство двух половин непременно скрывает за собой внутренние различия.
Думая об этом, Рыбак осторожно вынул из кармана теплого армяка, нахлобученного им по причине рассветной прохлады, маленький непромокаемый кожаный мешочек, бережно хранимый им долгие годы от лихих людей, непогоды и превратностей судьбы. Столь же осторожно он ощупал содержимое, словно стремясь еще раз убедиться, что оно на месте, до того времени, когда это уже будет поздно. Лодка между тем уже самостоятельно выплыла на самую середину реки и тихо покачивалась на волнах поодаль от стремнины, облюбовавшей себе левую часть русла. Оно изобиловало подводными камнями, которые кое-где выглядывали над поверхностью воды. Рыбак неслышно вздохнул, слез с широкой лавки, медленно опустился на колени и осторожно лег на дно лодки, прямо в изредка побулькивающую донную воду, пахнущую илом и речными ракушками-перловицами. Лицо его оказалось как раз между двух натянутых бечевок. Рыбак закрыл глаза и быстро погрузился в зачарованный сон.
Сон его был чуток и продолжался от силы всего-то несколько минут, после чего Рыбак открыл глаза. Он почувствовал себя бодрым, свежим и отдохнувшим. Это для него сейчас было самым главным, и он, не долго думая, расшнуровал свой кожаный мешочек и погрузил внутрь ладонь. По лицу Рыбака сейчас никто бы не сумел догадаться, что было в этом мешке, но в первый же миг на его лбу сразу пролегла глубокая морщина, наподобие тех, что у сильных, волевых мужчин всегда свидетельствуют о выпавших на их долю нелегких испытаниях. Так или иначе, но из своего мешочка Рыбак бережно достал пригоршню мелких цветных крапинок, немного напоминающих опилки от разных металлов, в том числе – заморских и тех, что можно отыскать только в арсенале какого-нибудь маститого придворного алхимика, да и то не при всяком еще дворе. Отложив мешочек – там еще оставалась немалая толика его странного содержимого, Рыбак принялся тщательно разминать в руках разноцветную пыльцу, словно вознамерившись стереть ее совершенно в порошок. Усилия его скоро увенчались успехом, во всяком случае, Рыбак приподнял руку с цветной мишурой и с усилием подбросил ее вверх. После чего, кряхтя и ворча, он выбрался из-под сетки и стал смиренно ждать, наблюдая за порханием многоцветья. И удивительное дело – всякая порхающая и зудящая мошкара, непременный спутник прогулок по небыстрым рекам, тут же поспешно ретировалась от лодки. Не было слышно ни противных шпанских мушек, ни березовой мошкары-острицы, которая так любит жечь путников в руки и шею меж налитых соком черно-белых стволов, и даже привычная любому рыбаку комариная рать схлынула и опасливо гудела где-то поодаль. Рыбак обычно не замечал докучные насекомые воинства, но сейчас отсутствие въедливой мошки, нахальных слепней и даже стрекоз, переставших обращать на него свое любопытствующее внимание, он воспринял с неудовольствием. Крылатая насекомая братия недолюбливала магию, и выносить ее могла только семейная, домашняя мелюзга – муравьи да пчелы. Но у пчел было и свое волшебство, до поры, до времени скрываемое за семью восковыми печатями в желтых ароматных сотах.
Разноцветные пылинки тихо кружились над лодкой, образуя в воздухе расширяющийся книзу конус, который поблескивал в лучах набирающего силу утреннего солнца. Иногда какая-нибудь шаловливая блестка выскакивала из круга, и тогда было заметно, как более дисциплинированные товарки принимались обтекать ее в плавном танце, обжимая и подталкивая назад, и явно норовя загнать обратно в теперь уже новую форму, которую принимал конус.
Над лодкой Рыбака медленно вращалась клубящаяся фигура, очертания которой были подобны человеческим. Пока еще она плыла над лодкой, но уже постепенно опускалась, потому что разноцветную пыльцу ловила и притягивала к себе соломенная сетка, натянутая между лодочными бортами. Рыбак вернулся на свою лавку и спокойно ожидал, когда посверкивающая фигура полностью опустится. Долго ждать не пришлось. Через полчаса над ним уже возвышалась человеческая фигура, более всего напоминающая невидимку, облепленного фосфоресцирующими муравьями. Рыбак глянул в небо – солнце уже высоко поднялось над прибрежными ветлами. Он спешно пробормотал несколько тайных слов, в душе совсем не веря в них, но, выполняя некий, не им установленный ритуал, от которого, по совести говоря, никого не убудет.
– Ты ли это, Рагнар – Поздний Зимородок? К тебе взывает известный тебе Снегур – Лесной Клест
Контуры фигуры слегка колыхнулись, причем Рыбак почему-то явственно ощутил запах свечного дыма, после чего вновь наступило молчание. Он повторил условную фразу. Но только на третий раз Рыбак услышал тихое шипенье, и голос, напоминающий скорее шепот мхов на вершине утеса, ответил ему.
– Слышу тебя, Камерон, мой многознающий наставник и почитаемый учитель. Не слишком ли рано ты воззвал ко мне?
– Говори громче, досточтимый и отважный Рагнар, мы на реке одни.
– Помню уроки речной магии и озерного колдовства, – шепот, словно из глубокой, бездонной пещеры, заметно потеплел. – Что заставило тебя воспользоваться такими рискованными знаниями?
– Я видел твоего сына, Рагнар, – сообщил Рыбак. – Он проходил мимо моей избушки вместе с друидами.
– Травник ищет твоих убийц? – осведомился голос, в котором понемногу стали отогреваться эмоции.
– Он ищет твоих убийц, – с нажимом поправил Рыбак, и голос тихо зашелестел смехом. Но в этом смехе только бездушный камень не расслышал бы сейчас горькие нотки.
– А твой сын явно ищет тебя, – продолжил Рыбак, и далекий смех тут же стих. – Впрочем, я не исключаю того, что он ищет вас двоих – тебя и твою жену.
Молчание было ему ответом, и, выждав некоторое время, Рыбак заговорил вновь.
– Зорзы хотят во что бы то ни стало остановить время. Им нужна осень для свершения обряда…
– Да, я знаю, – перебил его голос странного, невидимого собеседника. – Им нужна осень – время очищения, совсем не нужно лето – время завязи, и очень опасна зима – время кристаллизации. И что же?
– Они не должны попасть в Посмертие, – покачал головой Рыбак. – Только в отведенный им черед.
– Ты по-прежнему норовишь пошутить над самым страшным, – также, наверное, покачал невидимой головой Рагнар.
– Тебя не заинтересовало известие о сыне? – сменил тему Рыбак.
– Не знаю, как тебе ответить, – сказал Рагнар. – Не знаю, что тебе ответить. Я вообще ничего об этом не знаю. Мне кажется, я его не помню.
– А зачем тогда ты поперся в эти литвинские леса, как не выяснить судьбу своего сына? – в сердцах воскликнул Рыбак. Сейчас старик не удержался – вновь затронул тему застарелого спора, в котором никто пока не одержал верх.
– Ты забываешь, Камерон, что отказ от воспоминаний и полное забвение всего прошлого были главным условием того, что мы тогда с тобой совершили.
– Да ведь не вырежешь же из сердца память, как вредную опухоль из тела! – гневно отмахнулся Рыбак, которого невидимый голос назвал Камероном.
– Чего же ты хочешь теперь, учитель? – незримый собеседник пожилого друида был гораздо спокойнее и сдержаннее его, но Камерон уже закусил удила.
– Я знаю, чего я хочу, да. Нам нужно совершить обратную метаморфозу.
– Зачем? – спросил бесстрастный голос. – И как ты себе это представляешь теперь, когда меня… словом, когда все так получилось?
– Наступают другие времена, мой мальчик, – Камерон нервно поежился, несмотря на то, что утреннее солнце припекало все сильнее. – Похоже, грядет новая война, тайная, которая ни в коем случае не должна коснуться людей. Короли еще и так не завершили свои бесконечные споры из-за стад овец и чахлых пастбищ, опять же, для скота и своих крестьян, которых они скоро низведут тоже до скотского положения. Но если зорзы выведут на поверхность хотя бы одного острова воинства из краев Посмертия, свершится катастрофа, обратить которую уже не сможет никто. Они будут бесконечно черпать все новые и новые воинские ресурсы, причем таких бойцов, сражение с которыми не может себе вообразить ни один здравый смысл.
– То, что мы говорим сейчас с тобой, учитель, тоже не подвластно здравому смыслу в привычном для людей значении. Что до меня, то я сразу отказался от привычных понятий, едва лишь понял, кто ты и что ты. Поэтому давай просто подумаем, что мы можем сделать с тобой вдвоем: старый, но, надеюсь, еще могущественный друид, и дух его ученика, который лишился своей телесной оболочки.
– Ну, положим, своей телесной оболочки ты как раз таки еще и не лишился, – пробурчал Камерон.
– Даже и не думай об этом, учитель, – отрезал Рагнар. – Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость…
– А, может, справедливее было бы, если бы на моем месте сейчас оказался ты? – проговорил Камерон, непонятно к кому обращаясь – то ли к ученику, то ли задавая вопрос самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43