– Тетя Ина сказала, мы завтра куда-то идем.
Эвелин вопросительно посмотрела на Ину, и та что-то изобразила ей губами. Эвелин отложила совок и щетку и усадила Фрэнка за обеденный стол. Сестры тоже уселись. Ина сняла очки и устремила на Фрэнка пристальный взгляд.
– Послушай, Фрэнк, этот мальчик… – начала она.
– Тот, с которым ты играл.
– В школе. С которым ты подружился. Фрэнк понял, что они говорят про Чеза, и спросил:
– Клейтон?
– Нет, не Клейтон.
– Клейтон – хороший мальчик. Нет, тот, другой.
Они ждали, но Фрэнк делал вид, что не понимает, о ком это они. Тогда Эвелин сказала:
– Мы с тетей Иной знаем его семью…
– Нам известно, из какой он семьи… – поправила Ина.
– И хотя Господь велел любить всех, иногда это не так легко, и потом, семья у него не очень хорошая…
– Тебе с такими не стоило бы водиться.
– И звать в гости на чай…
– Да, и на чай звать, и, послушай, не надо тебе с этим мальчиком знаться, не пара он тебе…
– Подальше бы ты от него.
Фрэнк смотрел то на одну, то на другую тетку. Они, не мигая, глядели на него широко раскрытыми, чуть влажными, красивыми голубыми глазами. Сказав все самое важное, Ина снова надела очки. Фрэнк уставился в стол. Потом поднял глаза, к которым подступили слезы, и вдруг услышал собственный вопль:
– ДУРЫ СТАРЫЕ! НА ФЕРМУ ХОЧУ! НА ФЕРМУ!
Не переставая кричать, он бросился вон из комнаты и укрылся в спальне.
Примерно через час в дверь к нему легонько постучали, и на пороге появилась тетя Эвелин с тарелкой сэндвичей и стаканом молока на подносе. Фрэнк лежал на кровати. Эвелин поставила поднос на тумбочку у кровати.
– Мы тут вспомнили – дядя Уильям завтра едет на ферму. Утром мы попросим его взять тебя с собой.
Фрэнк сел и показал на карточку от сигаретной пачки, поставленную им на каминную полку.
– Почему бабушка и дедушка не пришлют мне из Америки что-нибудь такое? Почему?
Эвелин взяла карточку, посмотрела на изображение Малыша Рута, прочла подпись на обратной стороне.
– Они о тебе ничего не знают, Фрэнки. Им никто не рассказывал.
– Почему?
Эвелин осторожно поставила карточку на полку.
– Еще время не подоспело, – сказала она. – На все Божья воля.
Уильям действительно собирался рано утром ехать на ферму на своем фургоне и согласился подвезти Фрэнка. Дядя был чем-то недоволен, озабочен и говорил загадками.
– Ну что, сегодня тоже меня порадуешь? – обратился он к Фрэнку, когда они уже отъехали довольно далеко.
– Что?
– Да так.
И все. Больше за всю дорогу дядя Уильям не промолвил ни слова. Зато когда они приехали, дядя Том и тетя Юна устроили Фрэнку шумную встречу. Вид у Юны был уже гораздо лучше, цвели и ее двойняшки. Говорили, что она уже почти справилась с какой-то «родильной хандрой». Юна отвела Фрэнка в дом, а Том остался помочь Уильяму погрузить в фургон овощи с огорода. Когда работа было окончена, Уильям зашел попрощаться с Юной.
– Домой? – спросила Юна.
– Сначала в Рагби заеду.
Уильям сложил ладони чашечкой, чтобы прикурить, хоть и был в доме, не на ветру.
– По делам? – спросил Том.
– Угу.
Том согласился потом отвезти Фрэнка домой, и все трое на прощание помахали Уильяму руками. Фрэнк и Том стояли во дворе, Юна переминалась с ноги на ногу на пороге, а у ее ног возились близнецы.
– Не больно-то он нынче разговорчивый, – заметила Юна.
– Слова не вытянешь. И что это за дела у него в Рагби? – Тут Том вспомнил, что рядом стоит Фрэнк. – Ну что, школьник? Поможешь мне сено перекидать?
И Фрэнк пошел помогать дяде Тому перетаскивать с места на место сено в сарае. В глубине сарая валялись старые ящики и стоял ржавеющий велосипед – его так долго не сдвигали с места, что он весь оброс паутиной. В паутину въелась черная пыль. Казалось, стоит только дотронуться, и вся эта конструкция разлетится дождем из частиц ржавчины и праха. За велосипедом лежал хвостовой стабилизатор бомбардировщика «Люфтваффе», сбитого и упавшего на поле Тома в ночь налета на Ковентри. По серой краске киля была выведена черная свастика с белой каймой. Обломки самолета разнесло по земле на три акра, и Том подобрал киль себе на память еще до того, как Военное министерство вывезло основные части разбившегося бомбардировщика. Когда Фрэнк спросил о самолете, Том рассказал ему, что еще один кусок искореженного металла переплавили на «колокол мира», который стоит теперь в алтарной части церкви Святой Марии в деревне. Он обещал как-нибудь показать Фрэнку этот колокол.
Скоро Фрэнку надоело помогать Тому таскать тюки сена из одного конца сарая в другой, и он стал гоняться за курами бентамками. Улучив удобную минуту, он отпросился поиграть в поле.
У ручья он удивился, как зарос мостик. Под ним ничего не было видно из-за травы и чертополоха с лиловыми цветками. Стараясь не слишком разрыхлить землю и не привлечь к себе внимания, он долго провозился, прежде чем смог влезть внутрь. Теперь ему было гораздо труднее проползти туда – он не осознавал, насколько вырос за последние месяцы.
Его берлога и святыня оставались в неприкосновенности. От солнечного света, пробивавшегося сквозь новую поросль, все тонуло в зеленых бликах. Поэтому сначала Человека за Стеклом можно было едва рассмотреть, но, прижавшись лицом к запачканному, покрытому паутиной стеклу, Фрэнк облегченно вздохнул. Он увидел отвисшую челюсть и ввалившиеся глаза, глядевшие на него.
– Ты где был? – казалось, спрашивает Человек за Стеклом.
– Прости меня, – прошептал Фрэнк. – Меня у теток поселили. Вечно все трут, моют, подметают.
– Плохо мне одному.
– Не обижайся. Сам я не могу к тебе приезжать. Я тебе кое-что привез.
Фрэнк приложил к стеклу американскую карточку, подаренную ему Клейтоном. На ней была изображена женщина в ковбойской шляпе и с ружьем. Ее звали Энни Оукли . Дав Человеку за Стеклом время рассмотреть ее, Фрэнк поставил карточку рядом с перьями и подковами, принесенными раньше.
– Рита. Рита. Ритаритаритаритаритарита брр-рррРРРРРРРРРРРРРРР брррррр-п-п-п-п-п-п-п-брр-ррр) _ проговорил Человек за Стеклом.
Фрэнк сочувствовал ему. Он понимал, как это трудно – пролежать здесь все это время в полном одиночестве. Он подобрался поближе и снова всмотрелся сквозь стекло – удивительно, но у его друга появился язык. Раньше его не было, а теперь язык, подрагивая, торчал из навечно открытого рта. А может быть, это белый мотылек трепетал крыльями на том месте, где должен быть язык. Как бы то ни было, Фрэнк услышал:
– Бррррррр бррррр Фрэнк принеси мне принесимнепринесимнепринеси колокол. Колокол.
Фрэнк ахнул.
Когда они с Томом вечером поехали обратно к теткам, Фрэнк попросил остановиться у церкви – поглядеть на колокол мира. Том наморщил нос, но просьбу выполнил, подогнав фургон прямо к церкви. Храм Святой Марии с нормандской башней и шпилем был построен в четырнадцатом веке из серого камня. От подножия уходил вниз просторный зеленый кладбищенский луг, уставленный викторианскими надгробьями. Со скрежетом распахнулись кованые железные ворота. Прежде чем войти, Том сбил с ботинок грязь о стену.
В церкви никого не было, стояла тишина. Том подвел Фрэнка к алтарю. Фрэнк увидел золотой крест, два подсвечника и серебристо-серый колокол.
– Вот он, – сказал Том непривычно приглушенным голосом. – Колокол мира.
– А подержать его можно? – спросил Фрэнк.
– Нет.
– Почему?
Том не знал почему. В церковь он не ходил, но понимал, что тут, у алтаря, действуют свои правила.
– Здесь ничего нельзя трогать.
Он вытянул шею и прочитал выгравированную на колоколе надпись.
– Тут вот что написано: «Этот колокол мира отлит из металла, извлеченного из обломков немецкого бомбардировщика, который был сбит над нашим приходом». А потом идет дата, когда его сделали.
– А что значит «извлеченного»?
Том почесал в затылке.
– Идем, – сказал он. – А то тебя уж дома заждались.
Не только Эвелин и Ина заметили, что в последнее время стали вдруг пропадать флюиды и эманации. Как же так, недоумевали они: сегодня духи с радостью устремляются в их дом, а назавтра он кажется им негостеприимным? Вот досада! И как раз в то время, когда об Ине и Эвелин в кругах спиритуалистов стали говорить, что у них дом с первоклассной проницаемостью. Конечно, они на эту тему много разговаривали, пытаясь понять, что же изменилось, но ни до чего так и не додумались. Дом, в котором прежде отбою не было от духов, званых и незваных, теперь снова ничем их не привлекал. Ина предложила спросить об этом Потустороннее, Эвелин с ней согласилась и приняла соответствующие меры.
И вот однажды вечером в воскресенье, после службы в церкви спиритуалистов, в дом были приглашены две прихожанки. Фрэнку тоже разрешили присутствовать. Спиритуалисты продолжали говорить, что его ждет блестящее будущее, и нисколько не винили его в ослаблении контакта. Наоборот, считалось, что его присутствие только помогает.
Фрэнк, который играл в спальне с картинками из сигаретных пачек, без особой охоты спустился на зов. Пока маленькое общество рассаживалось за столом в гостиной, Ина задернула занавески, зажгла свечу и набросила на электрическую лампу шелковую косынку, чтобы свет не был таким ярким. Когда и она уселась за стол, ее сестра взяла за руки соседок слева и справа. Фрэнка тоже включили в цепь.
Эвелин председательствовала не потому, что была опытнее или облечена большими полномочиями, чем другие, а просто потому, что кто-то должен был взять на себя труд обратиться к Потустороннему. Фрэнк уже заметил, насколько по-разному приходящие в дом спиритуалисты разговаривают с мертвыми. Одни держались церемонно, говорили похоронным голосом, другие употребляли старинные слова – «перст», «глас», третьи, напротив, пересыпали речь шуточками, вставляли молодежные словечки и на первый взгляд не выказывали никакого почтения.
Большелицая и крупноносая Эвелин тяготела и к церемонности, и к архаике. Она уронила голову – точь-в-точь как миссис Конни Гумберт.
– Возлюбленный! – вскрикнула она слегка Дрожащим голосом. – В духе любви обращаемся к тебе. Приди в дом наш. Отверзаем тебе души наши. Явись же в сиянии любви.
Ничего не происходило. Фрэнк перевел взгляд с тети Эвелин на тетю Ину, но та, сдвинув брови, щурилась сквозь очки в черепаховой оправе на сестру. Миссис Тюл и миссис Штакет из церкви спиритуалистов состроили такие мины, что Фрэнк чуть не фыркнул. Он-то знал, в чем дело.
– Откройся нам, возлюбленный! Посети нас в одеждах любви. Вопрошаем: влечет ли тебя что прочь от нас, препятствует ли что внять гласу любви нашей? Ответь же, молим тебя.
Никакого ответа. Тетя Эвелин хотя бы не прикидывается, что беседует с духами, отметил про себя Фрэнк. Он вспомнил, как мать говорила ему, что миссис Гумберт притворяется.
Лампа погасла и снова зажглась. Четыре дамы, сидевшие за столом, осязаемо напряглись. Они вдруг так разволновались, что Фрэнк как будто даже почувствовал особый запах, струившийся от них, словно они надушились.
– Явился ли ты? – вопросила Эвелин.
– Спроси еще раз, – прошептала Ина. – Я ощущаю присутствие.
– С нами ли ты, возлюбленный? Тишина. Жалко, что мама уехала, подумал
Фрэнк. Она-то сеансов не боялась, а вот эти чудные дамы сгорбились над столом в ужасе и одновременно восторге. С ней ему было уютнее – она могла объяснить, что происходит на этих сборищах, и потом посмеяться над ними. Он вспомнил, как Кэсси смеется. Свет снова мигнул, и Фрэнк почувствовал, как по цепи сомкнутых рук прошла дрожь.
– Я слышу имя, – решительно заявила Эвелин – Оно до меня доносится.
Дамы, раскрыв рты, в ожидании пожирали ее полными слез глазами.
– Имя – Руфь. Кто-нибудь знает некую Руфь?
Миссис Тюл покачала головой, но миссис Штакет сказала, что знает молодую женщину по имени Руфь, которая живет на ее улице в доме напротив.
– Спроси, что может мешать духам, – предложила Ина.
– Я слышу что-то еще. Что-то о… Вот. Дитя. Скажите Руфи, что у нее будет ребенок.
Фрэнк наморщил нос.
– И вот еще, – взволнованно сказала Эвелин. – Я слышу… Слышу… Я слышу… «Прах мой стерегите».
Фрэнк почесал колено. Лампочка погасла, на этот раз окончательно. Дамы разинули рты и уставились друг на друга в тусклом свете свечей.
18
Из-за Кэсси в Рэвенскрейге начались «разброд и шатания». Так сказал видный ученый и известный анархист Перегрин Фик в частном разговоре с Бити через несколько недель после того, как Кэсси поселилась в коммуне. Фик, багроволицый политический попутчик, с бровями, похожими на струящееся шампанское, и гривой длинных белоснежных волос, пригласил Бити в свою комнату поговорить. Он был владельцем Рэвенскрейга, правда лишь номинальным, поскольку считал собственность воровством и провозгласил, что дом принадлежит всем, кто в нем живет. Документы на право падения и договоры о коммунальных услугах оставались оформленными на его имя только по чистой случайности, позволившей ему когда-то унаследовать Рэвенскрейг от богатых родителей Он преподавал философию в Бэллиол-колледже Оксфордского университета, где у него были апартаменты, в которых он останавливался, уезжая из Рэвенскрейга. Известность Фика в научных кругах была столь широка, что он часто был востребован в Париже – там его ждала квартира на время весенних наездов, так же как и во Флоренции, где фамильная тосканская вилла нередко оказывалась полезной для уединения летом, когда он работал над очередной книгой. Все эти дополнительные владения пригодились, когда потребовалось где-то поселить его детей и их матерей, съехавших из Рэвенскрейга после какого-то спора, который разгорелся вскоре после приезда Кэсси и о котором никому не рассказывалось.
– Что вы имеете в виду – «разброд и шатания»? – спросила Бити. – Хотите сказать, что все мужчины не прочь с ней переспать?
У Фика была привычка при обсуждении трудных тем с членами коммуны делать вид, что он изучает какой-нибудь из толстых фолиантов, от которых ломились его полки.
– Все мужчины и, насколько я могу судить, кое-кто из женщин.
– Это и есть разброд и шатания?
Он наконец поставил книгу на полку:
– Бити! Все бросили работу!
– А-а! – протянула Бити. – Так, значит, ничего нового не произошло.
Фик улыбнулся. Бити заговорила о том, что не принято было обсуждать вслух.
– Я говорю о научной работе.
– Ну да, она важнее.
– Скажите вашей сестре, чтобы… чтобы она…
– Перри, что она такого сделала? Все постоянно к ней пристают – вот в чем беда. У всех в доме только одно на уме – как бы перепихнуться, и началось это задолго до того, как появилась Кэс-си. Не удивлюсь, если узнаю, что вы сами к ней подъезжали.
Фик слегка покраснел. Видно было, что его задело.
– Бити, милая, с каких пор вы стали такой циничной, такой войнственной? Когда вы только приехали, вы были восхитительны, чисты, открыты новым идеям. А теперь вы заразились реакционным духом. Что случилось?
– Решительный диалектик – не реакционер.
– Вот как! Моей же монетой мне платите! Вы прелесть, Бити, ну просто прелесть.
– Они бесятся, оттого что она ни с кем из них не хочет лечь в постель. Да, она моя сестра. Захочет – долго ждать себя не заставит. А не захочет – не ляжет. Сама за себя решит. Она современная женщина.
– Как и вы, дорогая Бити, не правда ли?
– Да, как и я. Только еще современнее.
Фик взглянул на наручные часы. Он был уже в движении.
– Мне пора в Бэллиол. Юные нежные души зовут.
– К вечеру вернетесь, на собрание коммуны?
– Сожалею, но мне придется остаться в Бэллиоле. Я уверен, что вы и без меня справитесь.
Фик, не мешкая, сел в свой сверкающий «форд» и был таков. Знает ведь, думала Бити, знает, что на собрании их ждет черт знает что.
К ней подошла Кэсси, в шортах и блузке, узлом завязанной на животе, – она старалась не пропустить бабьего лета. Осень в том году затянулась, октябрь выдался необычно теплый. Бити советовала ей не терять времени – летом, мол, в Рэвенс-крейге совсем неплохо, а вот наступит зима, туго придется.
– Ну что, уехал? – спросила Кэсси. – Я стараюсь ему на глаза не попадаться, а то он так и норовит меня пощупать.
– Правильно делаешь, – мрачно сказала Бити. После того как Бити поселилась в Рэвенскрейге, ей тоже пришлось научиться проворно утанцо-вывать от похотливых объятий Перегрина Фика. И Бернарду тоже. Первые полгода, а то и дольше, Бити исполняла пируэты, кружилась, отплясывала шимми и польку, чтобы увернуться от протянутых к ней рук. Ухаживания льстили ей, она совсем не была наивной, но ей доставало трезвости ума, чтобы не обращать на них внимания. Она даже смеялась над этим с Бернардом. Они говорили обо всем. Сексуальная свобода была тесно связана с анархистскими взглядами и экономическим эгалитаризмом Фика, поэтому нельзя было сказать, что в этом вопросе он исповедовал одно, а делал другое. Но однажды он подкрался к Бити сзади, застав ее в состоянии предменструального бешенства, и тут она показала зубки, бросив ему в лицо несколько пикантных словечек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31