А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Здравствуй, господин, – отозвалась молодая женщина спокойно и приветливо, плавно воткнула иголку в шитье, взглянула на господского гостя с улыбкой и слегка поклонилась ему, тихо, грациозно.
– Право, воспетая Гомером Елена была не лучшее ее! – подумалось Бруту. – Какой счастливец успел завладеть ее сердцем?!
Он готов был влюбиться в эту прелестную гречанку, умную, горделивую, в некотором смысле даже образованную, с которой можно приятно сидеть в час сиесты, беседуя о пустяках.
Брут был для Амальтеи патриций, но не господин, хоть она и называла его так из вежливости, – господский приятель не властный над нею; поэтому она относилась к нему без страха и подобострастия, даже не встала с лавочки.
– Я желал бы побеседовать с тобою, Амальтея, о важных делах, – заговорил Брут. – Хочу сказать тебе про твоего господина.
Она стянула пояс на своей талии, кокетливо охорашиваясь.
Когда Марк Вулкаций и другие молодые патриции являлись к Амальтее и заставали ее таким же образом одну, они обыкновенно заигрывали с нею, заигрывал и Брут. Она молча ждала, что такое он скажет ей, глубоко вздохнула, и задумчиво устремила глаза вдаль, где за садом едва виднелся сквозь листву дом помещика.
– Тяжелые времена переживаем мы! – заговорил эксцентрик.
– Да, господин.
– Дорогая Амальтея, я боюсь сойти с ума от мучающих меня опасений. Твои господа могут погибнуть.
– Отчего, господин?
– Я уверен, что регент, Руф, Клуилий и Марк Вулкаций устроили это; они подкупили и запугали Балвентия, а потом подучили поселян принести его в жертву, чтобы некому было сказать, где с его помощью они зарыли много чего-то краденого, неизвестно с какою целью.
– В свинарне, господин. Теперешний сторож жалуется, что каждую полночь Сильвин повадился пугать свиней и все там изрыл, как будто ищет, чтобы вынуть спрятанное и унести оттуда.
– А вот, мы его поймаем на эту приманку, – Брут указал на стоявшую в проломе амфору вина, – и заставим все сказать.
– Так, господин, но я уверена, что днем он не придет.
– Не наведешь ли ты меня на мысль, Амальтея? Не посоветуешь ли, как убедить Турна не ездить на завтрашнее заседание в Ариций? Ему там, достоверно знаю, грозит опасность.
– Я едва ли буду тебе полезна; я мало знаю, как живут господа; они наезжают к нам не часто и не надолго.
– Арпин надоумил бы меня, что следует делать, но его нет: Арпин ушел к своей матери в Самний и дорогою неизвестно от кого погиб.
– У нас все жалеют его. Мне думается вот что: ты, конечно, знаешь, что Вераний, которого ты считаешь Вулкацием, навязчиво приставал ко мне, а мой обманутый отец, сбитый с толка его болтовнёю, хотел насильно отдать меня за него, но Вераний внезапно исчез... Ты говоришь, что это патриций, старший внук нашего соседа фламина, но мой брат Ультим вселил во многих у нас уверенность, что этим невольником Веранием был не Вулкаций, а Сильвин Инва; он лишь принимал вид Вулкация, когда ходил к колдунье Диркее, а у нас назывался царским оруженосцем.
Амальтея стала рассказывать все слухи о знаменитом лешем, о всех его проделках, глумлениях, каверзах поселянам этого округа, о всех напрасных попытках изловить или убить его.
Брут любовался ею; взор прелестной невольницы притягивал его как сокровенная бездна, манящая таинственностью ее недр, где недоступно исследованию кроются два волшебных черных алмаза, сверкающих, как лучи солнца, под красивыми дугами правильных бровей.
Молодой вдовец готов был влюбиться в эту очаровательную гречанку.
Горделивая осанка Амальтеи не имела в себе ничего специально рабского, потому что, воспитанная вдали от господ, Амальтея не приучена льстить, а напротив, как дочь управляющего, она себя считала выше деревенских.
В семье господ все ее любили; знали ее и многие из их знакомых, отличали от прочей прислуги, тешили подарками.
ГЛАВА XIII
Брут только что влюбился!
Молодой вдовец начинал чувствовать сладостную истому подле красивой невольницы; это была блаженная сиеста для него.
Он был рад, что остался под предлогом совместного объезда с Турном к царю, если удастся уговорить того не ездить на совет в Ариций.
– Амальтея, – заговорил он после некоторого молчанья, – твоему отцу грозит гибель вместе с господином.
– Конечно; фламин Руф, все говорят, человек коварный, изобретательный на клевету и всякие подвохи.
– Что я ни говорил, как ни убеждал, Турн не внемлет моим советам. Деревенские обозлились на вас, без сомнения, подученные агентами Руфа; они непременно сгубят твоего отца.
– Я это знаю, господин... Такова участь подневольных.
– Но я не хочу твоей гибели, Амальтея... Не хочу, чтобы ты досталась Руфу, если ему удастся оклеветать твоего господина, конфисковать его имение.
Брут намеревался балагурить с красавицей, но незаметно для себя впал в сентиментальный, грустный тон. Он не знал, что Амальтея любима внуком Руфа и поэтому стал говорить о нем.
– Термин (бог межевых знаков) один из самых коварных богов. Я знаю, из-за него Турн поссорился с Руфом. Так называемые, естественные границы владений, один из самых неустойчивых пунктов в договорных грамотах. У Руфа озеро служит границе; он имеет право владеть берегом до линии воды. Эта линия поднялась, залила и свалила часть леса, между соседями спор. В другом месте река сделала излучину, промыв один берег и отступив от другого. Опять спор. Гора от землетрясения осела, а ложбина превратилась в холм, новый повод к спору. Соседи миролюбивые отлично ладят, не обращая внимания на такие шалости Термина, но придирчивому человеку всякий пустяк служит поводом к судебной волоките.
Амальтея кротко и печально глядела, отвечая:
– Руф жестокий человек, но он стар; он долго не проживет, господин, а про его родню дурной молвы я не слыхала.
– Где тебе слышать всякую молву!..
– Доходит и к нам. У моих господ только и говору, что о нем, особенно в последние дни; царь, говорят, ровно ничего не знает, что делается у нас. Рим тиранит не Тарквиний, не Туллия, вдовая царская дочь; регенту нужны только собаки и лошади, до которых он страстный охотник; жену свою держит взаперти, как рабыню; все время она за прялкой или у люльки с ребенком... Ее сестре нужны одни наряды и поклонники красоты; царь не знает, что эти люди делами города не занимаются. Рим тиранит Руф. Даже его друг, мрачный фламин Януса, Клуилий, имеет второстепенное значение.
– Ты знаешь многое, Амальтея, но не все; не все знают и твои господа; не все знаю и я сам. Руф посвящен в жрецы уже очень давно: это образцовый фанатик: мрачный, жестокий, скупой. Никто не помнит, чтобы Руф провел вне города, за «pomoerium urbis», больше времени, чем требуется для исполнения обязанностей фециала, объявившего войну, что он делал еще до своего повышения во фламины-диалис, или заключения договора с союзниками, куда он является всегда для скрепления взаимной клятвы племен; даже в свое поместье Руф не ездит больше, чем на сутки.
Он до того привык к одному Риму, что смотрит на всю остальную Италию, лишь как на место снабжения Рима военной добычей, а больше не годное ни на что.
Он не любит покорных соседей, которым «volens-nolens» приходится делать уступки, а желал бы, чтобы все племена только воевали с нами, давая возможность побеждать их и грабить.
Право, дорогая Амальтея, по-моему мнению, такой дух патриотизма великому Риму великой пользы не доставит.
Вне сферы своей государственной, и сенаторской и жреческой деятельности, Руф не признает, даже не понимает ничего, одно игнорирует, другому апатично подчиняется, третье – безжалостно уничтожает.
– Но он все-таки любит своего внука? Виргиний, ведь, теперь остался у него один.
Брут усмехнулся, отвечая:
– Любит в настоящем смысле до безумия; для него высшее наслаждение ругать и бить Виргиния в надежде выработать образцового римлянина, такого же коварного, лживого, жестокого, как он сам, битый своими старшими когда-то до утраты всех светлых стремлений, до полной ломки совести.
Когда старый Вулкаций, отец Марка, случайно убит Арпином, Руф горевал о нем при всех напоказ так сильно, что многие опасались, как бы он покойнику нос не скусил, принявшись целовать его при обряде закрытия очей.
Брут снова грустно усмехнулся.
Амальтея невольно сравнила его молодую, бравую фигуру с пронесшеюся в ее мыслях отталкивающей наружностью мрачного жреца, соседа ее господ по имению, но не позволила себе много любоваться им, верная своему избраннику; она охотно беседовала, надеясь, что Брут, предполагая говорить о чужом для нее, расскажет ей многое об отношениях Виргиния к его ужасному деду.
Это начало удаваться Амальтее, как вдруг ее спящий малютка дико вскрикнул. Колыбель-корзина мгновенно поднялась кверху, зацепленная длинным багром, протянутым извне через стену беседки, и исчезла из вида прежде, чем молодая мать успела протянуть руки за нею.
– Инва! – вскричала Амальтея, в полном ужасе. – Инва!.. Мой ребенок!.. Ах!..
И прежде чем Брут сообразил, в чем дело, Амальтея прыгнула в пролом стены, опрокинув амфору с жертвенным вином.
– Куда ты, куда? Безумная! – вскричал Брут.
Он инстинктивно, бессознательно кинулся в провал следом за молодою женщиной, простирая руки, чтобы поймать ее за платье, но оступился, упал в мелкую топь зимнего паводка, и окунулся с головою в жидкую грязь, которая залепила ему глаза так, что он не видел, что такое случилось; до него только донеслись отчаянные крики Амальтеи, бившейся в руках того, кто грузно шлепал где-то вблизи по, очевидно, знакомому ему болоту.
Сбежавшиеся на крики работники с Грецином во главе, с полуденного спросонья не сразу поняли, что случилось, и с трудом вытащили господского гостя из трясины, где Брут, весь в грязи, чуть не утонул и предстал очам своего друга Турна сам похожий на Сильвина Инву, которого лишь один из рабов успел приметить уже вдали, шибко бегущего по болоту с женщиной и ее ребенком на руках. Никто не покусился догонять лешего и от панического страха к нему и от недостаточного знакомства с болотом, по которому тот шел, как по мостовой.
Грецин не верил, что его дочь похищена сильвином, а был убежден, что горе причинили ему поселяне по внушению господского врага Руфа, что было отчасти правдой, только фламин не знал, кто крылся под шкурой медведя, которому он приказал через Диркею похитить дочь Грецина, чтобы иметь в ней заложницу повиновения своего внука.
– Вот тебе раз! En tibi!.. – восклицал Брут, примешивая к своим сожалениям оттенок комизма, – а я только что в нее влюбился.
ГЛАВА XIV
В лапах чудовища
Испуганная до последней степени молодая женщина не поняла ничего, что говорил ей похититель, не сознала, как он ее подсадил в довольно узкое отверстие своего подземного логовища, спустил за нею на багре корзинку с ребенком, и влез сам. Она очнулась вполне лишь тогда, когда он приволок ее и запер в какой-то чулан, где находилась живая коза с козленком, висели окорока и убитые птицы, копченые впрок, рыба, и всякая другая провизия.
Амальтея прилегла на солому к козе и долго рыдала в полной уверенности, что мифический людоед-полудух засадил ее сюда для откармливания себе на съедение.
Она выла над ребенком, причитая:
– Милый, милый крошка! Куда мы попали!
Ее мысли по мере их прояснения, совпали с предположениями отца, что все это устроено Стериллой, о встрече с которой Грецин успел рассказать дочери за обедом, и поселянами, сердитыми за то, что старик ни сам добровольно не отдается им в жертву для каких-либо богов, ни господин не отдает его насильно.
– Я понял, какой подвох тут строят, – сказал Грецин за обедом, – меня хотят обвинить в злонамеренном колдовстве против деревенских... и обвинят... знаю, что обвинят... уж если впутался в дело какой бы ни было жрец – добьется своего, а тем более самый фламин-диалис. Не теперь, так после, скорехонько и к суду потребуют.
Грецин со страха напился за обедом и лег спать чуть не без сознания.
Это вспоминалось его дочери, попавшей в лапы чудовища, и она рыдала, рыдала, рыдала, пока новый властитель ее судьбы не положил этому конца.
В одну из нескольких маленьких отдушин, бывших в чулане, просунулась морда медведя и глухой голос заговорил с пленницей.
– Тебе тут будет хорошо, красавица; тут так много денег, что твой отец весь Сибарис мог бы выстроить заново на них.
– На что отцу деньги? – возразила Амальтея, сама не сознавая, что говорит, – он, я думаю, теперь рвет волосы по мне и внуку; братья вернутся из Этрурии, тоже с ума сойдут... А ты съешь-то меня не живую?
– Это будет зависеть от того, угодишь ли ты мне, – ответил Сильвин и усмехнулся.
– Угодить... чем, чудовище?
– Если ты меня будешь любить.
– Любить тебя!..
– Я знаю, что ты любила внука Руфа.
– Ты знаешь...
– На то я и Сильвин. Я дам тебе красивые платья, бусы, вкусную пищу, если ты полюбишь меня. Я могу принять вид молодого, красивого человека.
Амальтея не ответила, зажав себе глаза в слезах.
– Я обещаю тебе дать впоследствии свободу, обещаю выпустить тебя отсюда с целым грузом золота, чтобы ты вызвала к себе отца, помогла ему и братьям бежать из неволи. Вот, взгляни, сколько у меня денег!..
Он просунул в отдушину руку и высыпал к ногам пленницы целый мешок всяких монет.
– Все это принесено мне в жертву в течение многих сот лет. Я это отдам тебе за любовь, Амальтея, – говорил он.
– Не надо... коварный... обманешь... потом все равно, съешь меня... нет...
– Я поклянусь тебе клятвой, страшною самим богам.
– Нет... оставь меня... съешь или отпусти, как хочешь, но я люблю Виргиния и останусь верна ему. Даже если ты поставишь условием пощаду ребенка, я и тогда добровольно не изменю моему мужу, не изменю, если он и сам даже отвергнет меня. Я умру верною ему. Я думаю, что горе по мне и сыну заставит его утопиться.
– Тем лучше! Я его принесу к тебе.
– Конечно, лучше пожри нас обоих, но только не принуждай меня ни к чему, противному совести. Ты хотел унести вчера господскую дочь?
– Нет, унести не хотел, но я люблю ее.
– Любишь?!
– Очень. Ах, когда-то я питал надежды, что именно ей быть моею женою, что она вырастет для меня, для моего счастия! И Ютурна любила меня. Скажи, Амальтея, что она говорила о пропавшем Арпине?
– Ребенок еще она... по-детски и говорила... Говорила, что ты убил и съел его по приказу фламина, и много жалела, плакала о нем.
– Жалела и плакала... Была бы она рада, если бы я принял вид убитого Арпина и явился ей?
– Да, Ютурна была бы рада видеть его, но ее увезли в Этрурию.
– Когда?
– Сегодня утром. Вчера к нам приехал Брут и сказал господам, и будто Эмилий Скавр умирает.
– Эмилий Скавр умирает?! – вскричало чудовище с каким-то своеобразным воем, – его убили на войне?
– От отравы, данной Руфом.
– А я слуга Руфа... Я тут гублю всех неугодных ему!.. Первое чувство ужаса у молодой женщины прошло;
она разговаривала спокойнее.
– Если бы не пожрал Арпина, он отмстил бы за отца.
– Руфу? Нет. Амальтея, Арпин не мог бы отомстить. Бить тайком врагов из-за угла в спину Арпин не умел и не хотел никогда, а явно напасть на фламина не мог бы; с ним всегда много свиты. Фламин патриций, а Арпин был невольник, рожденный Скавру самниткой. Если бы я не пожрал, Арпин не мог бы теперь ехать в Этрурию к отцу, принять последний вздох его; ты знаешь, что вынудило Арпина бежать и скрываться в горах: он был причиной гибели старого Вулкация, зятя Руфа, от несчастного случая во время борьбы на царском пире.
– Знаю.
– Арпина казнят, если он явится живым с того света, но я его пожрал, он не явится никогда, никогда не доставит Руфу удовольствие причинить новое горе его родным, которые его за раба не считали. Арпин был последнею жертвой, которую я пожрал: поэтому и принять вид я могу теперь только его, пока не съем другого человека.
– Отчего ты не съел казненного Авфидия?
– Хотел сделать удовольствие Турну.
– А наши болтали другое.
Амальтея принялась рассказывать все сплетни, пущенные Стериллой, что вызвало новый гнев и горе чудовища, которое как будто рыдало под маской.
Амальтея стала умолять его.
– Могущественный Сильвин, вместо того, чтобы служить Руфу, ты можешь съесть его и Стериллу, и дочь ее, и всех злых людей нашего округа.
– Не всех я могу есть, – возразил он со вздохом.
– Они отгоняют тебя заклинаньем?
Сильвин отошел от окошка, пропал в полумраке подземелья, имевшего окна в горах. Молодой женщине долго слышались отдаленные рыданья, но она не думала, что это горюет чудовище, а мнилось ей, что им где-нибудь тут заперта другая похищенная жертва, подобная ей самой.
Она увидела Инву снова под вечер, когда он вошел в ее чулан с лампой, предлагая ужинать вместе. На его меховом, медвежьем туловище была голова Арпина. Амальтея в страхе отодвигалась от оборотня и долго не соглашалась есть его пищу. Он стал снова соблазнять ее изменить Виргинию, суля все блага; Амальтея предпочла гибель в муках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19