Не сознавая за собой решительно никакой вины ни против кого в Риме, этот «прямолинейный человек» не допускал возможности со стороны регента изобрести прицепку к нему, так как наговоренные грубости взаимных оскорблений государственного преступления не составляли и, по тогдашним законам, не могли вести к уголовному суду.
На небе было темно, сумрачно от надвинувшейся тучи.
Усталый и сердитый после его ссоры с Тарквинием и некоторыми арицийскими старшинами, совершенно некстати припомнившими разные житейские дрязги с ним, Турн готовился лечь спать без ужина, закусив на скорую руку около постели.
Старый Грецин изливал перед ним свои сетования о пропавшей дочери и внуке, еще более в течение этого дня убедившись, что их похитил кто-нибудь из обозленных на него поселян, и опасаясь, как бы их не зарезали в жертву на деревенском алтаре в священной роще.
Турн почти не слушал его сетований, сам томимый недобрым предчувствием, расстроенный, сердитый, а скоро ему нехотя пришлось принимать незваного гостя, ненавидимого им родственника фламина Руфа, сенатора Квинта Бибакула, ворвавшегося в усадьбу и ее дом, как безумный, так что рабы оказались не в силах остановить его.
Его цель была сбить с толка намеченную жертву тирании, дело, от которого с такою твердостью отказался Виргиний, несмотря на все угрозы регента.
– Я боюсь, что опоздал, благородный Турн, – заговорил хитрый патриций торопливо. – Я не смел верить столь ужасному решению Тарквиния о тебе.
– Какому? – спросил Турн сурово, не здороваясь и не приглашая сесть.
– Я замедлил, потому что мне хотелось достоверно все узнать, выведать мнение регента.
– Я не римлянин, Квинт Бибакул, – перебил Турн еще суровее и с оттенком презрительной холодности, – зачисленный в римские граждане с правом голоса в сенате, как зачислялись и все мои предки со времен еще самого Тулла Гостилия, я смотрю на это лишь, как на почетный титул, от которого я римлянином не сделался. Я латин, сенатор г. Ариция; воля римского царя или его заместителя не может простираться на меня; я не подданный, а лишь союзник.
– Ничего этого я не стану разбирать, Турн, – возразил Бибакул печально, – препираться нам о законах некогда. Измученный угрызениями совести, я приехал сюда, рискуя показаться Тарквинию и фламину изменником. Я приехал сказать, что твоя казнь решена. Ставь твоих слуг с оружием в руках, куда хочешь, и защищайся, как тебе кажется возможным. Я не могу сделать для тебя ничего, потому что я у Тарквиния, сам знаешь, не имею силы. Я могу ускакать отсюда в Этрурию к царю и сообщить о грозящей тебе опасности; может быть, царские воины будут посланы, кто-нибудь придет выручить тебя, пока ты держишься в осаде. Римляне пропустят меня, не допытываясь о целях ночных поездок, если встретятся по дороге, но тебя они безусловно схватят и арестуют.
– Но это беззаконие.
– Для Тарквиния Гордого законов на свете нет.
У Турна передернулись все мускулы лица; он долго молчал, только массивная, богатырская, волосатая рука его судорожно двигала пальцами, отбивая такт по столу, у которого он сидел.
– Разумеется, ты сам во всем виноват, – заговорил опять Бибакул, – я знаю, Брут предупреждал тебя; твои замыслы многим сделались известны в Риме.
Турн не дал ему продолжать. Вся его накопившаяся против Руфа и его креатуры, самоуправца-регента, злоба прорвалась в резких возгласах гнева, печали, укоризн.
– Мои замыслы! Какие мои замыслы? Вы все очумели с вашим Тарквинием! – закричал он. – Что ты, Квинт Бибакул, тянешь из меня заживо душу?! Неужели ты думаешь, что я исполню какой бы ни было совет, данный тобою, родственник Руфа?! Мне тошно говорить с тобой. Иди из моего дома! Слуги проводят тебя с фонарями до усадьбы фламина. Мне ты не собеседник... Доброй ночи!
– Я исполнил мой долг, – с флегматичным спокойствием железного духа отозвался римлянин, – я предупредил тебя, сделал все возможное для спасения доблестного Турна, потомка рутульских царей .
Бибакул произнес последние слова с оттенком иронии и утрированно-низко поклонился сидящему помещику, не намереваясь, однако, уходить из его дома.
Турн вздохнул, не зная чем выпроводить незваного гостя, но не желая больше употреблять грубость с ним.
– Я боюсь не за себя, – сказал он тоном холодной важности, – мне страшно за детей, жену, тестя. Что сделали вы с этим уважаемым человеком? Брут сказал, что он умирает.
– Эмилий Скавр жестоко простудился на войне и напился какой-то болотной воды... При чем тут фламин? Право, не знаю. Известно, что молва всегда украшает смерть выдающихся особ цветами своей фантазии... Как мог кто бы ни было отравить или ранить человека под охраной царя?! Опасность не в Этрурии, а здесь, доблестный Турн; беги, если имеешь при доме тайный, подземный ход, а если нет – запрись.
– Вам, может статься, хочется, чтобы я сопротивлялся открытой силой?
– Чего хочется Руфу, Клуилию и всем их креатурам, не знаю. Во мне заговорили лучшие чувства к тебе, но... чу!.. Турн!.. Поздно!.. Они идут сюда. Тарквиний приехал. Слышишь? Вдали где-то шум, крики, ругань с твоею прислугой.
Вскочив с кресла, Турн расслышал, о чем говорил незваный гость, а также и громкий голос, гудящий наподобие военной трубы, заглушая весь остальной говор. Турн узнал голос Тарквиния.
– Первого, кто сунется сопротивляться, рубите прямо по голове! – говорил регент за воротами усадьбы. – Пощады никому!.. Смерть всем без исключения. Разорю до тла все логовище врага моего.
Из двери другой комнаты высунулась ухмыляющаяся рожица Тита-лодочника, который, сколько ни старался, никак не мог придать ей серьезного выражения.
Ловкач махал руками, манил, кивал, моргал на все лады.
– Господин!.. Господин!.. Два словечка!..
Турну не пришла в голову догадка, что это сообщник Бибакула.
– Чего тебе? – отозвался он еще сердитее на смелость поселянина.
– Регент грозит выломать ворота, если не отворят добровольно, а я посоветовал Грецину запереть их до приказа твоей милости... их уже ломают... что повелишь?
Со двора доносился усилившийся стук.
– Что я могу повелеть? Кто же может отсидеться, когда там врагов по десятку на каждого из здешних? Остается умереть с честью, дорого продав свою жизнь беззаконнику.
Турн потянулся к одному из мечей, висевших на стенах комнаты, но Бибакул остановил его, говоря:
– Еще не все потеряно; ты можешь бежать.
– Бежать, – повторил Турн в раздумье, – некуда, Квинт Бибакул.
– Беги через сад; я знаю, что у регента с собою не может быть так много людей, сколько требуется для полного окружения твой усадьбы.
– Ворота взломаны, разрушаются! Ах, разбой, беззаконие! – воскликнул Турн, взглянув в окно. – Мне осталось только предъявить свидетелям вот эту хартию царя Сервия.
От торопливо натянул на себя сенаторский латиклав, снятую им по возвращении домой из Ариция белую суконную одежду с широкой красной полосой впереди, и достал нужный ему документ из ящика стола.
– Я кое-что могу посоветовать, господин, – вкрадчиво таинственным шепотом произнес Тит, – я могу спрятать тебя в одно верное местечко.
– Куда? – Спросил Турн в недоумении.
– Они уже идут по двору! – закричал Бибакул у окна. – Спасайся, Турн, пока еще можно!..
– К убитому Балвентию в свинарню часто ездил ночевать его сын, – продолжал Ловкач.
– Знаю... ну!..
– Он возил ему краденое у его господ вино, платье и др. вещи, а от Балвентия получал для продажи на римском рынке краденые у твоей милости окорока, колбасы, сосиски; они устроили в свинарне для этого ямку; новый сторож не подозревает ее существования, но я знаю, где она. Я помогу тебе туда спуститься; там тебя регент не станет искать.
Турн торопливо выпрыгнул в окно вслед за лодочником, прошел сад до пролома развалившейся стены, вылез в обмелевшую грязь кончающегося паводка, и пошел по знакомым местам топи, не боясь провалиться в нее.
Скоро они пришли к свиной закуте, почва которой представляла сплошную лужу грязи. Собаки знали Тита, давно прикормившего их, и ласкались к нему без малейшего лая; напоенный им допьяна еще с вечера сторож спал мертвым сном в своем шалаше, устроенном поодаль от закуты, на сухом возвышении из камней.
Тит обшарил стену, снял висевшую на гвозде глиняную лампу, высек огня, зажег, и протянул ее Турну, говоря:
– Вот, тут Балвентий с сыном устроили погреб; возьми, господин, эту лампу и спустись туда.
Он поднял деревянное творило и указал вглубь, куда не замедлила политься струя грязи сверху.
– Ты здесь будешь в безопасности.
– Какой отвратительный воздух! – заворчал Турн, слезая.
– О, господин! Спеши! Тебя там хватились, ищут.
– Но я боюсь тут задохнуться.
– Ты можешь оставить щель; не опускай творило; я подложу толстую палку на его край.
Проклиная Тарквиния, Турн сошел в глубь. Лодочник опустил над ним творило, оставив щель для воздуха, и спокойно сел на порог закуты, то расплетая, то заплетая концы своего пояса, и улыбаясь улыбкой коварной ехидны, думал:
– Самый умный человек делает ему самому непонятную глупость, нелепость, если хитрец удачно собьет его с толка, не давши вдуматься в то, что такое ему предлагают. Если бы он меня не послушал, убежал в деревню, и там попал бы в ловушку, потому что Руф рассорил с ним мужиков, чтобы некому было его защищать от Тарквиния.
ГЛАВА XXIV
Роковая ловушка
Лампа, с которою Турн благополучно сошел по скользким, сырым ступеням деревянной лесенки, была так устроена, благодаря ее высокой ручке и загнутому устью для фитиля, что она освещала только нижние места подземелья, оставляя стены в потемках. Не зная, как с нею обращаться, Турн остановился на последней ступеньке, опасаясь завязнуть в грязи, и сел, прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся сверху.
Сначала раздавалось только хрюканье и сопенье множества спящих свиней, чмоканье поросят, ворчанье собак. Все это было до такой степени неинтересно, что внимание спрятанного скоро отвлеклось на другое: Турн, как помещик очень богатый, не вмешивался во все мелочи своего хозяйства, предоставив их на полную волю управляющего. Он стал теперь сердиться на Грецина, что тот допустил в его владениях устройство склада краденых вещей, и принялся осматривать яму, вертя лампу во все стороны, пока ему не удалось направить ее свет в такое место, где что-то блестело.
Он встал со ступеньки и начал осторожно красться, согнувшись под низким потолком, размышляя:
– Какая дрянная яма! Лучше ли я сделал, что засел в нее? Коварный Ловкач сбил меня с толка; я его послушался, потому что мне хотелось отвязаться от болтовни льстивого Бибакула. Лучше бы мне уйти в лес или в деревню; я добыл бы лошадь, чтобы ускакать к войску или хоть в Ариций. Не все в Лациуме на стороне Тарквиния и Руфа. Конечно, проклятье от фламина-диалиса получить ужасно, но у меня защитники нашлись бы... не посмотрели бы на все громы Юпитера, если бы Руф стал грозить ими.
Блестящий предмет, привлекший внимание Турна, оказался мечом, который лежал на полу у стены.
– Меч! – воскликнул Турн, приходя в ярость от гнева. – Как он попал в свинарню моего поместья?
А между тем «фламинское проклятье», которого Турн опасался, как страшного средства, способного взбудоражить народный фанатизм, уже пущено в ход против него.
Тарквиний Гордый среди тиранов Рима отличался умением выискивать самые действительные средства, и намеченные проскрипты редко ускользали от его беспощадных рук.
Турн осветил стену выше и еще сильнее удивился, открыв древко копья, дальше другое, третье, щиты, мечи, пращи.
– Вместо краденой свинины оружие! – продолжал он размышлять. – В высшей степени не понятно!
Погреб оказался просторным, но вплотную набитым всякого рода оружием, как настоящий арсенал.
– Горе мне! Я попал в западню! – воскликнул несчастный.
Многое, что прежде казалось ему пустяками или туманными недомолвками в разговорах Брута, которого он всегда считал чудаком, стало теперь ясно. Любовь к жизни закипела в его мужественном сердце; отчаяние возбудило его энергию.
– Надо вылезти отсюда и бежать в лес, – решил он, – я латинский и римский сенатор; мой меч я забыл взять, но тут много оружия; я буду биться до последней крайности со всяким, кто вздумает препятствовать моему бегству; я вырос среди оружия; отцовский щит был моею колыбелью, а над нею перекладиной для занавески – вбитое в стену копье; мечи служили моими игрушками. Я ходил в бою один на десять неприятелей, а у Тарквиния не могло быть очень большой свиты, половину задержит и уложит насмерть верный Грецин; он умрет за меня; я знаю его преданность. Я могу отбиться в этой свинарне, даже не убегая в лес; я буду кричать; поселяне сбегутся и часть их примет мою сторону. Иди, иди, Тарквиний, регент – самоуправец!.. Я убью тебя, как муху! Ты узнаешь, что дух могучих героев-предков еще жив в груди Турна Гердония!
Он взял из склада два дротика, попробовал их острия пальцем и убедившись, что они отточены, поставил лампу около лестницы, намереваясь уйти из ямы, но вверху послышался шум, не похожий на ночную возню свиней с поросятами, блеснул свет от множества принесенных огней, и голос, который был хорошо знаком Турну.
– Идите же туда, идите! – говорил Тит-лодочник. – Я исполнил мой долг.
Творило поднято и на верхней ступеньке лестницы показалась ступня человеческой ноги, обутой в красный суконный сапог римского сенатора.
Не размышляя о личности пришедшего, Турн метнул один из приготовленных дротиков, намереваясь с другим пробить себе дорогу в мужестве отчаяния.
– О, префект! Ох! Я ранен! – вскричал римлянин и грузно свалился в погреб.
– Сдавайся, изменник, чтобы умереть заслуженною казнью! – прогремел под крышей закуты ужасный голос Тарквиния.
Толстое полено, брошенное Титом, оглушило спрятавшегося; Турн упал без чувств, выронив второй дротик, которым метил в регента.
ГЛАВА XXV
Приговор беззаконника
Очнувшись, Турн увидел себя лежащим на скамье, принесенной из жилища сторожа, поставленной снаружи около закуты. Верный Грецин заботился о нем, тер ему виски уксусом, со словами самого теплого и искреннего участия. Старик, очевидно, только что выдержал борьбу, защищая усадьбу, и побежден численным перевесом напавших; его овчинное платье все растерзано, так что едва держалось на грузной фигуре; волосы всклочены; один глаз припухал, подбитый чьим-то кулаком или палкой.
– Господин! – вопил он, наклоняясь к лежащему. – Горе нам, господин! Да! Пропал ты, пропадем с тобой и все мы! «Дальше от Зевса, дальше от молнии» пословица-то говорит... Да!.. Разразил гром дуб вековечный, поломается с ним и весь поддубняк... Ты, господин, совсем невинный человек, осужден умереть, но нас-то, рабов-то твоих подневольных, за что же губить! За что же? Разбой! Беззаконие!.. Да!..
– Грецин! – произнес Турн, открывая глаза.
– Ты жив! – продолжал слуга. – Я этому несказанно рад... рад услышать еще несколько слов от тебя, мой дорогой господин, но не могу не сказать, что в тысячу раз было бы лучше, если бы изменник Тит пробил тебе голову до смерти.
– Что случилось Грецин? – прошептал Турн слабым голосом. – Где я? Неужели в свинарне? Неужели это не сон?
– О, господин! Я отдал бы жизнь мою, чтобы превратить в сон то, что случилось наяву.
Верный старик опустился на колена перед скамьей и припал, целуя ноги лежащего патриция с горьким рыданием.
– Турн Гердоний! Мой дорогой господин! Мы погибаем!.. Мы оба осуждены на смерть; я за то, что запер ворота, не давал ворваться, а ты...
– Отойди прочь, старик! – перебил Тарквиний, стоявший в головах скамьи. – Твой господин настолько уже оправился, что в силах ответить на мои вопросы.
– О, префект!.. Смилуйся над ним!.. – завопил управляющий, еще крепче обнимая ноги своего господина.
– Я не считаю себя обязанным отвечать ни на какие вопросы, – возразил Турн, возвращая самообладание и свою обычную гордость. – Ты, префект Люций Тарквиний, скоро ответишь пред судом царя за нанесенное мне оскорбление.
– Смилуйся, префект! – повторил Грецин. – Верь моим клятвам, что ни я, ни господин ничего не затевали дурного; заговор против царя!.. Разве это мыслимо со стороны такого доблестного человека!.. Это клевета твоего невольника, который стакнулся с нашим Балвентием и вместе тут в свинарне наложили оружия под видом краденого твоим рабом у тебя. Революция... измена царю... узурпаторский захват уничтоженного престола Альбы-Лонги!.. Каких ужасов ты нам наговорил, префект!.. Да!.. Это невозможно!.. Казни нас обоих, как тебе угодно, но не теперь, а после возвращения царя из похода, после его суда... ведь, это разбой!.. Да!..
Тарквиний дал знак; четверо поселян отняли руки Грецина от ног сенатора и оттащили его от скамьи, невзирая на все мольбы и сопротивление.
– Молчи, старик, – сказал Тарквиний, – твои рыдания совершенно бесполезны. Сдержи их, чтобы ясно дать ответы, как тоже подлежащий самой строгой каре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19