.. Помнишь, как мы детьми стали раз подражать уличным мальчишкам и ты меня подучил, став к тебе на плечи, яблоки воровать через забор у дедушки Туллия?
– Помню, но к чему ты это теперь приплел в разговор? Милая привычка у тебя, Юний! Никогда ты о деле не скажешь прежде, чем не наговоришь кучи пустяков.
– А помнишь, как я бешеного кота представлял? Дед Туллий разыгрался со мною и Фигулом... я до того увлекся, что в самом деле влепился в него с разбега и расцарапал руки ему?
– Ну!..
– Ну... теперь в деда Туллия морские раки впились и сосут ему руки побольнее моих царапин.
– Как?
– Разве ты не слыхал, что он казнен?
– Туллий-сакердот казнен?! Я слышал, что его отрешили за старостью, это было давно пора сделать.
– Тарквиний к этому отрешению присоединил поругание старика над его изображением – казнь in effigie.
– Это был такой старый гриб, что приходился чуть не дедом самому Сервию, а тебе и твоим ровесникам в родне – просто proavus – предок, прапрадед.
– Некоторым особам мнится, будто после отрешения Туллий увезен не в затвор на покой, а казнен, утоплен.
– Тайно утопить такую особу, как жрец vis sacris faciundi, мудрено!
– Для Тарквиния с Руфом мало мудреного на свете, мой друг! Извратили они и другие, им подобные люди, все законы и уставы в великом Риме! Ты размысли и проследи, с какою постепенностью у нас все переходит одно в другое: в глубокой древности, еще до наших предков, при Ларах, было положено, что сан жреца – должность пожизненная; ни отрешать, ни увольнять нельзя было того, кто обрекался алтарю на всю жизнь до смерти, а когда это оказалось не всегда возможным, придумали убивать жрецов на жертвенниках, когда они по старости или болезненности больше не годились для службы. Нравы смягчились, а закон остался... как тут быть? Люди правдивые, прямые, как ты, Турн, просто отменили бы такой закон, неподходящий людям нашего времени, но изворотливые интриганы, подобные Руфу, каких и прежде было не мало, внушили царю Нуме оставить закон, не ломать прадедовских заветов. Они это сделали, несомненно, для того, чтобы, опираясь на все еще существующий, не уничтоженный закон, когда желают, могли губить своих противников, сами в то же время уклоняясь от подчинения этому закону. Такие люди выдумали фиктивные обряды мнимой смерти...
– Я это все знаю, Юний.
– Стало быть знаешь, что Туллий, считаемый как бы мертвым, должен был лежать в гробу?
– Разумеется... Но я не могу придумать, за что эту старую развалину Тарквиний мог казнить.
– За что... Во-первых, за то, что он был в родстве с Сервием Туллием и пользовался его расположением.
– Да... но... в таком случае, Тарквинию прежде всех следовало бы казнить самого себя; после смерти его брата, он самый близкий и любимый родственник царя.
– И самый лютый его враг-ненавистник.
– Это все знают... Это ни для кого не тайна, кроме самого Сервия, который не хочет слышать никаких разоблачений о его зяте, точно ум его отуманен Атэ, богиней безрассудства. Отрешение Туллия сакердота полная тайна, ты говоришь?
– Именно... Кого я ни спрашивал, никто не мог сказать мне с полной достоверностью про финал этих обрядов. Все видели, что аблекты регента вынули из гроба и бросили в море предмет, увернутый в холст, больше ничего не известно. Был ли это манекен, лежавший в гробу, или напротив, – манекен оставлен, а утоплен старик, – спроси фламина Руфа... Быть может, он это откроет тебе «по дружбе»...
И Брут усмехнулся своим словам.
– Жаль старика, если так случилось! – воскликнул Турн.
– Конечно, жаль... Но есть нечто еще важнее: твой тесть Эмилий Скавр отравлен и все догадались кем: Руф незадолго до этого присылал свою невольницу с пустыми поручениями к Вулкацию.
– Мой тесть отравлен! – вскричал Турн с начинающимся рыданием, – он недавно говорил мне о своем непоколебимом убеждении, что Тарквиний намерен искоренить всех могущественных особ, которых любит царь, чтобы потом покуситься и на жизнь царя.
– Сервий и так скоро умрет; походные неудобства окончательно разбили его старое тело, но Тарквинию этого мало; он опасается, что Сенат изберет в цари не его после Сервия, а другого... Ты знаешь, кого, тебя, потомок Турна, царя рутульского.
– А ты говоришь мне «терпи и жди!» Нет, Брут, время действовать.
– Я говорю лишь в том смысле, чтобы ты поступал осмотрительно. Обстоятельства крайне опасны. Твой тесть еще жив и его, может быть, удастся спасти от подозрительной болезни, которою он захворал; поедем к нему завтра же с зарею в Этрурию.
– К сожалению этого совершенно нельзя; на этих днях в Ариции назначено обычное, ежегодное совещание старейшин области; Тарквиний тоже непременно приедет. Если бы я оставался на войне, я мог бы не участвовать в совете моего родного города, но так как все узнали, что я покинул стан в бессрочный отпуск, то могут счесть, будто я туда внезапно вернулся к царю нарочно чтобы уклониться от участия в рассмотрении наших областных дел, могут подумать, будто справедлива пущенная моими врагами клевета – я изменник; сочувствую восставшим этрускам только по той причине, что среди них был мой зять.
– Но твой тесть умирает, это уважительный предлог отъезда.
– Ты знаешь, Юний, что я люблю Скавра, как родного отца, его гибель будет лютым горем моего сердца, но ведь он еще не умер и ты говоришь, что спасание даже возможно.
– Врачи надеются.
– Я пошлю к нему немедленно жену с детьми.
– Проезд совершенно безопасен; этруски покорились нам.
– Благодарю, мой лучший друг, что приехал лично известить меня о новом бедствии. Еще можно отвратить этот перун Рока.
– Будем надеяться! «Терпеть и ждать» как ты советовал.
– Ты человек незаменимый, Юний! Я провижу в тебе нечто великое. Не только мой тесть, но даже и дядя Тарквиния, Эгерий Коллатин, согласен с нами, что этого царского зятя, во что бы то ни стало надо отстранить от престолонаследия. Такой человек на курульном кресле Ромула будет тираном.
– Тарквиний знает все замыслы нашей партии, Турн. Руф и его друг Клуилий давно все разведали, нашептали регенту в уши ужасных слов целую гору.
– Я решил поднять этот вопрос на совете старейшин в Ариции, решил узнать, на кого там можно рассчитывать и кого остерегаться.
– А по-моему лучше бы тебе не ездить, Турн, на этот совет! Чует мое сердце что-то недоброе. Поедем в Этрурию к царю и твоему тестю. Эмилия с детьми проедет тихо так долго, что старик успеет умереть, не передав тебе свои последние заветы, тогда как мы налегке верхом быстро доскачем.
– Да... конечно... мой священный долг принять последний вздох героя, которого я любил, но этого нельзя; я никогда не пропускал годовых съездов старейшин моей родины.
– А еще вот что, Турн, я хочу сказать тебе: если наши старания увенчаются успехом, Сенат отстранит Тарквиния от трона, станет предлагать царскую повязку тебе...
– Ты уже говорил, что так может случиться; я потомок латинских и рутульских царей.
– Не стремись, Турн, в цари над Римом! Ты, конечно, был бы лучшим из всех царей, какие у нас были с самого Ромула, но...
– Но я и не думал стремиться в цари... Вы сами даете мне эту идею.
– Думал или нет, тебе это лучше известно, как и мне то, что об этом думаю я сам... Ты знаешь мои клички: Брут, Говорящий Пес... Если б «Тупоум» вдруг навострился умом, он мог бы вам открыть мысли «собаки». Я часто видал старых псов, как они сидят, глядя на прохожих своей улицы: глядит пес, и такой у него взгляд осмысленный, что, право, точно не морда, а физиономия... почем вы знаете, что проносится в голове животного? Быть может, пес думает... думает гораздо более умно, чем полагают... И люди узнали бы кое-что новое, если бы пес заговорил... Да он и говорит, только не с людьми, а с себе подобными, которые понимают его. Люди не понимают меня, Турн. Как же вы хотите, чтобы я говорил с вами?
– Не собакам же ты открываешь твои идеи, Брут!
– Я ищу людей, подобных мне.
– Но не нашел?
– Эх!.. Нашел или нет, все равно тебе. Мне жаль и тебя и Эмилия Скавра, и многих, кто может погибнуть... раз... помнишь? Это было перед самою смертью Арунса, я точно без ума, приплыл рекою в лодке к твоим землям на болоте. Ты охотился, мы встретились. Я сказал тебе многое ужасное, как я хотел убить Туллию ... Как Арунс убил рабыню... помнишь? Ты мне на все мои проекты мщенья отвечал одно: «Терпи и жди!..»
– Да, Юний, я это слишком хорошо помню, потому что мои беды начались именно с того злосчастного дня. Расставшись тогда с тобою, я пошел в священную рощу на праздник здешней сельской Терры. Невольница Руфа, колдунья Диркея, привязалась там ко мне, вымогая подачку...
– Ищи всегда
Приязнь слуги,
Чьи господа –
Твои враги!..
– перебил Брут с горькой усмешкой.
– К сожалению, я это тогда забыл, – продолжал Турн свои воспоминанья, – я помнил только мою ненависть к Руфу, господину колдуньи, и прогнал ее с пустыми руками...
– Забыв и благое правило «подстроить месть врагу через его слугу?»
– Именно... через несколько минут мне припомнилась эта твоя поговорка, да было поздно приводить ее в исполнение.
– Ты идеалист, простак.
– Я честный человек.
– Знаю, но не могу хвалить, что ты не применяешься к духу времени. Представь, что вдруг откуда-нибудь сейчас прямо на нас выпрыгнет и понесется разъяренный бык: я постараюсь сойти с его дороги, скрыться за дерево, стушеваться, чтобы он меня не заметил, а ты, я уверен, схватишь его за рога.
– Именно.
– Турн! Не всегда это можно делать. Я не говорю, чтобы ты унижался перед разными рабами вроде колдуньи Руфа, но...
– Я снизошел до унижения перед этой негодяйкой, но Диркея не взяла у меня целого кошелька денег, который я ей предлагал за ворожбу. Как сейчас слышатся мне ее заунывные напевания, точно она каждое слово глубоко врезала в мою память: -
Прощенье Сивиллы
Царь гневно отверг
И блеск его силы
В болоте померк...
Она величала меня царем, как бы делая намек, что имеет силу над Руфом, способна помирить его со мною, склонить его симпатии от Тарквиния ко мне. Фламин-диалис, ты знаешь, как много значит в Риме! В прорицаниях его невольницы я понял угрозу.
– Когда я сюда ехал, внук Руфа Виргиний предупреждал меня о чем-то страшном для тебя, готовом случиться в скором времени. Виргиний что-то знает, но не смеет открыть; в его глазах я читал выражение какой-то лютой муки, похожей на борьбу между совестью и долгом или любовью, или еще чем-то... чужая душа, конечно, все равно, что дно морское, но... И Виргиний настаивал, просил, несколько раз повторял, чтобы ты не встречался с регентом, что ты должен уехать к царю и больному Скавру, будто в этом для тебя «настоятельная необходимость»; он говорил это таким тоном, что моему уху звучали совсем другие и роковые слова «единственное спасение» в твоем отъезде.
– И я уеду.
– Завтра, Турн, или даже сегодня со мною.
– После совета арицийских старшин.
– Но если тогда будет поздно?! Непреклонный! Подумай, размысли: Тарквиний презрительно отверг приказ царя о помиловании Авфидия... Что это значит? Он поругал жреца высшего сана. Он многих погубил и тайно и явно в один месяц своего правления.
– Я слышал, будто другой внук Руфа, Вулкаций, убит Диркеей в Этрурии по приказу деда-фламина, чтобы именно чего-то не разгласил.
– Да, его карьера кончена плохо; его нашли истекающим кровью в поле после стычки с отрядом этрусских партизан, которые замедляют возвращение царя с войны, и о них носится глухой слух, будто их поддерживает Тарквиний, чтобы не допустить тестя в Рим, пока он там не подготовит его низвержение, чтобы самому занять его место без выбора Сената и комиций. Мне ничего не удалось разведать об этом, хоть я немало участвовал в попойках Бибакулов и Вулкациев, представлялся совершенно пьяным, дурачился на все лады, даже засыпал и падал без чувств, притворяясь чуть не мертвым, ни они, ни Тарквиний ни о чем не проговорились.
ГЛАВА IX
Депутация сельских старшин
До полного разгара дошла буря. Вихрь бушевал по болоту со стонами и воем так сильно, что Турн и Брут вынуждены были прислоняться к горам и деревьям, чтобы не свалиться с ног и перестали говорить.
Когда они дошли до усадьбы, весь ее двор был полон народа из деревень. Впереди у крыльца стояли отдельною группой 5-6 человек, одетых получше других; это были старшины.
Турн знал, зачем пришли к нему эти люди. Между ними и им уже два года было весьма натянутое положение дел.
Через Диркею, ее мать, Тита-лодочника и др. своих агентов Руф внушал поселянам предъявить Турну различные требования, какие могли оказаться невыполненными.
При первом взгляде на народ Турн понял, что эти полудикари настроены злобно против него; это были не прежние, мирные, добрые рустиканы, благоговеющие перед своим знатным покровителем, вельможей старинного рода, говорящие с поклонами на каждой фразе, кричащие ему вслед хвалу и виваты.
Теперь поселяне дулись, глядели как-то исподлобья да искоса, поклонились медленно, неохотно, не низко, и заговорили прежде неслыханным, смелым, почти наглым тоном. Из толпы выступил не почтенный Камилл или еще более уважаемый Анней, а молодой рыбак Целестин, подбоченясь, закинув голову кверху.
– Мы пришли, господин, к тебе с просьбою, – сказал он с таким оттенком в голосе, как говорят послы победителей: – «мы пришли за данью, какую побежденный обязан давать».
– Подходят Консуалии, – прибавил Лукан, тоже молодой парень.
– Я знаю, зачем вы пришли, – перебил Турн, насупив брови почти гневно, и махнул рукою, указывая на стоявшего тут же Грецина, который жался к стене, дрожа от безграничного страха, бледный, – если речь будет о нем, то знайте, что этого человека я никакой богине в жертву не отдам; он мне нужен. В последнее время вы, честный народ, уж очень что-то часто повадились ходить ко мне за жертвами, обратились бы к Руфу за этим.
– Руф только трех рабов держит на вилле, у него вольнонаемный труд, кого он нам даст?! – возразил Камилл угрюмо, из-за молодых.
– Руф святой человек, жрец; его грешно беспокоить, господин, – еще угрюмее прибавил Анней, – он и без того за нас молится каждый день в Риме... А мы как же без жертвы справим Консуалии, если твоя милость откажет нам?
– Я согласен давать вам по человеку в год, сельчане, как заведено исстари, но заводить новые поборы у меня не позволю, только два месяца прошло с тех пор, как я вам отдал свинопаса.
Это слово было точно искра, попавшая в солому, ярость диких мужиков вспыхнула, выразилась громкими криками, перебив речь помещика на полуслове.
– Твой свинопас оказался вором, он сознался перед смертью, что скрывал краденое его сыном, в искупление твоей вины перед богами давай нам самого лучшего человека!..
– Давай нам самого Грецина!.. Никого другого не хотим!.. Без того не уйдем!..
– Грецин сын моего умершего учителя, воспитателя, – возразил Турн упрямо, – Грецин был товарищем моих детских игр, он получил вместе со мною образование, я вижу в нем мою правую руку; я его не отдам. Скоро пришлют добычи с этрусков, вы можете выбрать тогда пленника.
Народ прошумел целый час на дворе усадьбы, но Турн не уступил никаким мольбам и угрозам этих людей.
– Я понял, что ты нажил себе какого-то врага, который подучил их сгубить тебя, – сказал он управляющему, – жени скорее старшего сына; сдай ему должность; я тебя переведу в мой римский дом экономом.
Грецин, преклонив колена, целовал платье своего господина с благодарностью за защиту, но в тоже время и морщился от мысли, что вблизи этого строго человека ему не столь вольготно будет жить, как в деревне, и главное, нельзя каждый день напиваться, что ему вошло в привычку.
Из происшедшей сцены Турн яснее, чем когда-либо понял, что беда уже висит над его головою, а за ужином Брут еще прибавил ему опасений, только он, человек «прямолинейного» характера, из тех, что охотнее ломаются, чем гнутся, ни йотой не поступился ни в чем перед другом, не принял ни одного его совета, как не исполнил просьбы мужиков, не пошел ни на какой компромисс ни там, ни тут.
Напрасно Брут подробно рассказывал ему все, что успел слышать о казни жреца Туллия, и о болезни его тестя, как очевидец, напрасно напомнил о своих прежних случаях невольных подслушиваний подозрительных разговоров Тарквиния с Бибакулом и другими родичами Руфа, напрасно повторял свои заявления, что он теперь приехал специально за тем, чтобы сообщить нечто порученное Виргинием.
– Берегись, Турн! – сказал этот великодушный царский родственник мрачно. – Твои дела принимают весьма дурной оборот.
– Но я ни в чем не виноват.
– Знаю, мой друг, но этот подслушанный мною в саду шепот Тарквиния неизвестно с кем о чем-то зарытом в твоей земле... Этот Вераний, сын умерщвленного поселянина свинопаса, называвшийся оруженосцем Тарквиния, тогда как я достоверно знаю, что никакого Верания ни среди царских рабов, ни среди свободных абалектов охранительной стражи, нет и не было, а твой раб говорил моему Виндицию, будто отданный тобою в жертву сторож перед смертью сознался, что Вераний ему не сын, а признан за сына для содействия в каких-то общих плутнях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19