Он оттолкнул стул и поднялся.
– Я не очень голодный.
Выходя через кухню на задний двор, он старался на нее не смотреть. Ему хотелось побыть одному – чтобы отпустило, чтобы высвободить теснившее грудь, ведь она меня ненавидела, и я заставил ее дрожать, а мать не позволила, вот уже выходит из столовой, он слышит ее шаги, поэтому он встал и выскочил со двора в проулок.
– Артуро!
Он ушел на пастбище, где похоронены его собаки, где темно и его никто не увидит, и там плакал и всхлипывал, привалившись спиной к черной иве, потому что она меня ненавидела, потому что я вор, но, черт побери, Роза, я же украл у своей матери, а это на самом деле не считается воровством, просто подарок на Рождество, и я к тому же оправдался, сходил на Исповедь, и мне все простили.
Он слышал, как из проулка мать зовет его, просит крикнуть, где он.
– Иду, – ответил он, проверил, сухие ли глаза, слизал с губ привкус слез. Перелез через колючую проволоку на углу пастбища, и мать тут же подошла к нему в проулке, в накинутом платке, воровато озираясь через плечо на дом. Быстро разжала ему крепко стиснутый кулак.
– Шшшшшшшш. Ни слова ни Августу, ни Федерико.
Он открыл ладонь и увидел в ней пятьдесят центов.
– Сходи в кино, – прошептала мать. – На сдачу купи себе мороженого. Шшшшшш. Братьям – ни слова.
Он равнодушно отвернулся и зашагал по проулку: монета в кулаке не имела никакого смысла. Через несколько ярдов она вновь окликнула его, и он вернулся.
– Шшшшшшш. Отцу – тоже ни слова. Постарайся вернуться домой до него.
Он зашел в аптеку через дорогу от заправочной станции и выпил молочного коктейля, не чувствуя вкуса. Вошла толпа студентов и заполнила все места у прилавка с газировкой. Рядом присела высокая девушка лет двадцати с небольшим. Она ослабила узел шарфа и откинула назад воротник кожаной куртки. Он наблюдал за нею в зеркале по ту сторону прилавка: розовые щеки зарделись, живые от холодного ночного воздуха, серые глаза – огромные, возбуждение из них так и хлещет через край. Она заметила, как он на нее таращится в зеркале, повернулась и улыбнулась ему – зубы ровные и сверкают.
– Приветик! – сказала она, улыбаясь, как обычно улыбаются младшим. Он ответил:
– Привет, – а она ничего больше ему не сказала и увлеклась разговором со студентом рядом – мрачным парнем с серебряной с золотом буквой С на груди. В девушке были такая сила и такое сияние, что он поневоле забыл о своем горе. Сквозь эфирный запах лекарств и патентованных притираний пробивался сиреневый аромат духов. Он смотрел на длинные узкие руки и свежую полноту ее губ, пока она отпивала колу из стакана, ее розовое горло пульсировало, пропуская жидкость внутрь. Он заплатил за коктейль и поднялся с табурета. Девушка повернулась проводить его взглядом – ее восхитительная улыбка словно попрощалась с ним. И не более того, но когда он остановился на улице у дверей аптеки, то вдруг поверил, что Роза Пинелли не умерла, что сообщение ложно, что она жива, и дышит, и смеется, как та студентка в лавке, как все девушки на свете.
Пять минут спустя, стоя под фонарем перед затемненным Розиным домом, он в ужасе и отчаянии смотрел неотрывно на белую отвратительную вещь, что поблескивала в ночи: длинные шелковые ленты шевелились под ласками холодного ветра; отметка смерти, погребальный венок. Рот его вдруг наполнился слюной, похожей на прах. Он повернулся и пошел по улице. Деревья, деревья вздыхают! Он ускорил шаги. Ветер, холодный и одинокий ветер! Он побежал. Мертвые, ужасные мертвецы! Они нагоняли его, громыхая над ним в ночном небе, взывая к нему и стеная, рокотали и громыхали, стараясь его схватить. Как безумный мчался он, и улицы визжали отзвуками его топота, а в спине разбухал призрачный холодный ком. Он срезал путь по мосту. Упал, споткнувшись о шпалу, руками пропахав промерзший откос. Но бежал снова, еще не успев вскочить на ноги, и споткнулся, и упал, и снова поднялся, и опять помчался дальше. Добежав до своей улицы, он перешел на рысь и только в нескольких ярдах от дома пошел медленно и легко, смахивая грязь с одежды.
Дом.
Вот он перед ним, в переднем окне горит свет. Дом, где ничего никогда не происходит, где тепло и нет смерти.
– Артуро…
Мать стояла в дверях. Он прошел мимо нее в теплую переднюю комнату, принюхиваясь к ней, чувствуя ее, купаясь в ней. Август и Федерико были уже в постели. Он разделся быстро, неистово, в полутьме. Свет в передней комнате погас, дом погрузился во тьму.
– Артуро?
Он подошел к ее постели.
– Что?
Она откинула покрывало и потянула его за руку.
– Сюда, Артуро. Ко мне.
Даже кончики пальцев его, казалось, разрыдались, когда он скользнул к ней под бок и потерялся в спокойном тепле ее объятий.
* * *
Молитва по Розе.
Он был там в то воскресенье, стоял на коленях вместе с одноклассниками у Алтаря Пресвятой Девы. Далеко впереди, подняв темные головы к восковой мадонне, стояли Розины родители. Такие большие люди, в них так много потрясет и сдавит спазмами сухой речитатив священника, что плывет по холодной церкви, подобно усталой птице, обреченной еще раз взмахнуть крыльями на своем пути, которому не будет конца. Вот что происходит, когда умираешь: настанет день, и умрешь, и где-то на земле это случится опять и опять. Его там не будет, но там вовсе не обязательно быть, поскольку это уже станет воспоминанием. Он будет мертв, однако живые не будут ему неведомы, ибо это случится снова – воспоминание из жизни прежде, чем ее прожили.
«Роза, моя Роза, не могу поверить, что ты меня ненавидела, ибо там, где ты сейчас, нет ненависти, тут, среди нас, и все же так далеко. Я – всего лишь мальчишка, Роза, и тайна того, где ты сейчас, – вовсе не тайна, когда я думаю о красоте твоего лица, вспоминаю смех твоих галошей, когда ты шла по коридору. Ибо ты была такой милой, Роза, такой хорошей девочкой, и я хотел тебя, а парень не может быть плохим, если любит такую хорошую девчонку. И если ты меня сейчас ненавидишь, Роза, а я не могу поверить, что ты меня сейчас ненавидишь, взгляни на мою скорбь и поверь, что я хочу тебя здесь, ибо и это хорошо. Я знаю, ты не можешь вернуться, Роза, моя единственная любовь, но тут, в холодной церкви, сегодня витает мечта о том, что ты рядом, утешение в твоем прощении, печаль от того, что не могу коснуться тебя, потому что люблю тебя и буду любить тебя вечно, и когда они каким-нибудь завтрашним днем соберутся ради меня, я узнаю об этом, не успеют они собраться, и нам это вовсе не будет странно…»
* * *
После службы они собрались ненадолго в вестибюле. Сестра Селия, хлюпая носом в крохотный платочек, призвала всех к тишине. Ее стеклянный глаз, заметили они, закатился довольно значительно, зрачок едва виднелся.
– Похороны – завтра в девять, – сообщила она. – У восьмого класса занятий не будет.
– Во здорово – вроде каникул!
Монахиня пронзила его своим стеклянным глазом. Гонзалес, школьный придурок. Он вжался в стену и втянул поглубже голову в плечи, ухмыляясь от смущения.
– Ты! – вымолвила монахиня. – Я так и знала!
Тот беспомощно осклабился.
– Мальчикам восьмого класса просьба немедленно собраться в классной комнате, как только мы покинем Церковь. Девочки могут идти домой.
Они прошли по церковному двору в молчании – Родригес, Морган, Килрой, Хайлман, Бандини, О'Брай-ен, О'Лири, Харрингтон и все остальные. Никто не произнес ни слова, пока поднимались по лестнице и подходили к своим партам на втором этаже. Немо таращились на припавшую пылью Розину парту, на ее учебники, до сих пор лежавшие на полочке. Затем вошла сестра Селия.
– Родители Розы попросили вас, мальчики, нести завтра гроб. Кто хочет, попрошу поднять руки.
Семь рук взметнулись к потолку. Монахиня подумала над каждым добровольцем, вызывая всех по именам. Те выходили вперед: Харрингтон, Килрой, О'Брай-ен, О'Лири, Бандини. Артуро стоял среди избранных, рядом с Харрингтоном и Килроем. Над Артуро Бандини сестра Селия глубоко задумалась.
– Нет, Артуро, – наконец произнесла она. – Боюсь, ты недостаточно силен.
– Но я же сильный! – возмутился тот, сжигая взглядом Килроя, О'Браейна, Хайлмана. Недостаточно силен! Они выше его на голову, но бывали случаи, когда он им всем прописывал. Не-а, он мог всыпать любой парочке их, в любое время дня или ночи.
– Нет, Артуро. Сядь, пожалуйста. Морган, подойди сюда.
Он сел, горько ухмыляясь такой иронии. Ах, Роза! Да он мог бы пронести ее на руках тыщу миль, на своих собственных двух руках до сотни могил и обратно, однако в глазах сестры Селии он недостаточно силен. Ох, эти монашки! Такие милые и нежные – и такие дуры. Они все на сестру Селию похожи: видят одним здоровым глазом, а другой – слеп и никчемен. И тут он понял, что никого не должен ненавидеть, однако пересилить себя не мог: сестру Селию он ненавидел.
Полный цинизма и отвращения, он спустился по парадной лестнице в зимний ветреный день. Холодало. Опустив голову и засунув руки в карманы, он зашагал домой. Дойдя до угла и подняв взгляд, на другой стороне улицы он заметил Герти Уильямс: ее тощие лопатки перекатывались под красной шерстяной курткой, обтягивавшей узкие бедра. Она шла медленно, руки в карманах. Артуро заскрипел зубами, снова вспомнив ее записку. Роза тебя ненавидит, и ты заставил ее дрожать. Тут Герти его услышала: он только что ступил на ее тротуар. Увидела его и зашагала быстрее. У него не было ни малейшего желания ни заговаривать с ней, ни догонять, но едва она ускорила шаг, в нем вспыхнул импульс последовать за ней, и он тоже зашагал быстрее. Неожиданно где-то между Гертиных тощих лопаток он увидел правду. Роза такого не говорила. Роза низа что бы этого не сказала. Ни о ком. Это ложь. Герти написала ему, что видела Розу «вчера». Но это невозможно, потому что Роза в то «вчера» уже была очень больна и умерла в больнице на следующий день.
Он пустился бежать – Герти тоже, но тягаться с ним в скорости не могла. Когда он ее догнал, остановился перед ней и расставил руки, чтобы не проскользнула мимо, она встала посреди тротуара, уперев руки в бедра, и в глазах ее взыграл вызов.
– Если посмеешь хоть пальцем меня тронуть, Артуро Бандини, я закричу.
– Герти, – сказал он тихо. – Если ты не скажешь мне правду о той записке, я заеду тебе прямо в челюсть.
– Ах вот оно что! – высокомерно отозвалась она. – Много ты в этом понимаешь!
– Герти, – произнес он. – Роза никогда не говорила, что ненавидит меня, и ты это знаешь.
Герти оттолкнула его руку, тряхнула светлыми кудряшками и ответила:
– Ну, даже если она этого и не говорила, я считаю, она так думала.
Он стоял и смотрел, как она вышагивает по улице, потряхивая головой, будто шетландский пони. А потом захохотал.
10
Похороны в понедельник утром стали эпилогом. Идти туда ему совсем не хотелось; довольно с него грусти. Когда Август и Федерико ушли в школу, он уселся на ступеньках веранды и подставил грудь теплому январскому солнышку. Еще чуть-чуть – и уже Весна: еще две-три недели, и клубы Большой лиги отправятся на юг, на тренировки. Он стащил с себя рубашку и улегся лицом вниз на сухой бурый газон. Нет ничего лучше хорошего загара – нет ничего лучше, чем хорошенько загореть раньше всех остальных пацанов в городе.
Хорошенький денек – денек просто как девочка. Артуро перекатился на спину и засмотрелся, как облака валятся к югу. Там, наверху, большой ветер дует; он слыхал, тот спускается с Аляски, прилетает из России, но высокие горы прикрывают их городок. Он подумал о Розиных книжках – как они обернуты синей клеенкой цвета этого утреннего неба. Легкий день, мимо прогуливается пара собак, делая краткие остановки под каждым деревом. Он прижал ухо к земле. На северной стороне города, на Высоком Кладбище Розу сейчас опускают в могилу. Артуро нежно подул в землю, поцеловал, попробовал кончиком языка. Он когда-нибудь заставит отца вырезать Розе надгробье.
Перед крыльцом Глисонов через дорогу остановился почтальон, подошел к дому Бандини. Артуро поднялся и взял у него письмо. От Бабушки Тосканы. Он занес конверт в дом и стал смотреть, как мама его разрывает. Внутри лежали короткая записка и пятидолларовая банкнота. Мама засунула деньги в карман, а записку сожгла. Артуро вернулся на лужайку и снова растянулся на земле.
Через некоторое время Мария вышла из дому с уличной сумкой. Он ни щеки не оторвал от сухой лужайки, ни ответил ей, когда она сказала, что вернется через час. Лужайку перешла одна собака, принюхалась к его волосам. Черно-коричневый пес, крупные белые лапы. Артуро улыбнулся, когда большой теплый язык облизал ему уши. Одну руку свернул калачиком, и пес устроился в выемке головой. Вскоре зверь уснул. Артуро приложился ухом к мохнатой груди и стал считать удары сердца. Пес открыл один глаз, подскочил и начал лизаться с ошеломляющей нежностью. Появились еще две собаки, чуть ли не бегом, весьма деловито интересуясь деревьями вдоль дороги. Черно-коричневый навострил уши, заявил о своем присутствии осторожным «гав» и помчался за ними. Те притормозили и зарычали, приказывая ему оставить их в покое. Поникнув, черно-коричневый вернулся к Артуро. Тот сочувствовал животному всем сердцем.
– Оставайся тут со мной, – сказал он. – Будешь моей собакой. Тебя зовут Джамбо. Старина Джамбо.
Джамбо радостно кувыркнулся и снова принялся за физиономию Артуро.
Он как раз устроил Джамбо ванну в кухонной раковине, когда из города вернулась Мария. Она завопила, выронила кульки, удрала в спальню и захлопнула за собою дверь.
– Убери его! – закричала она. – Убери его отсюда немедленно.
Джамбо вырвался из рук и в панике выскочил из дома, орошая все водой и мыльной пеной. Артуро бросился за ним, умоляя вернуться. Джамбо на ходу припадал к земле, описывал широкие круги, катался на спине и досуха отряхивался. Наконец скрылся в угольном сарае. Из дверей поднялось облачко черной пыли. Артуро остановился на заднем крыльце и застонал. Весь дом по-прежнему пронзали материнские вопли из спальни. Он подскочил к двери и попробовал ее утихомирить, но мать ни в какую не желала выходить, пока он не запрет и переднюю, и заднюю двери.
– Да это же просто Джамбо, – успокаивал он. – Всего-навсего моя собака, Джамбо.
Она вышла на кухню и осторожно выглянула в окно. Джамбо, весь черный от угольной пыли, по-прежнему метался кругами по двору, то и дело валясь на спину, вскакивая – и по новой.
– Он похож на волка, – сказала она.
– Он наполовину волк, но очень дружелюбный.
– Я его тут не потерплю, – заявила она.
Это, он знал, – начало противостояния, которое продлится не меньше двух недель. Так было со всеми его собаками. В конце концов Джамбо, как и его предшественники, будет преданно ходить за нею по пятам, не обращая внимания больше ни на кого в семье.
Он смотрел, как мать разворачивает покупки.
Спагетти, томатный соус, римский сыр. Но раньше по будням у них спагетти никогда не было. Спагетти – исключительно для воскресных ужинов.
– Чего ради?
– Небольшой сюрприз для твоего отца.
– Он возвращается домой?
– Он будет дома сегодня.
– Откуда ты знаешь? Ты что, его видела?
– Не спрашивай. Я просто знаю, что сегодня он будет дома.
Он отрезал кусочек сыра для Джамбо, вышел наружу и позвал. Как выяснилось, Джамбо понимал команду «сидеть». Артуро пришел в восторг: вот вам разумная собака, а не просто дворняга. Вне всякого со-
мнения, разум унаследовал от волков. Вместе с Джамбо, который бежал рядом, опустив нос к земле, вынюхивая и помечая каждое деревце по обеим сторонам улицы то в квартале впереди, то на квартал отставая, то уносясь вперед и лая на него, Артуро зашагал на запад, к низким предгорьям, за которыми топорщились белые вершины.
На границе города, где Дорога Хильдегардов резко сворачивала к югу, Джамбо зарычал волком, осмотрел сосны и кустарник по обе стороны и нырнул в овраг: его угрожающий рык – как предупреждение всякой дикой твари, что осмелится против него выйти. Ищейка! Артуро смотрел, как пес петляет по кустам, чуть ли не волоча брюхо по самой земле. Что за пес! Наполовину волк, наполовину ищейка.
В сотне ярдов от вершины холма он услышал звук, теплый и знакомый с раннего детства: постукивание молотка по зубилу – отец раскалывает камень. Он обрадовался: значит, отец будет в своей робе, а он любит отца в робе, так к нему легче подойти.
Слева затрещали кусты, и на дорогу пулей вылетел Джамбо. В зубах он держал дохлого кролика – тот сдох много недель назад, вонял разложением. Джамбо описал по дороге полукруг ярдов в двенадцать, выронил добычу и улегся смотреть на нее, распластавшись мордой по земле, задрав зад, елозя взглядом с кролика на Артуро и обратно. В горле у него свирепо зарокотало, стоило Артуро подойти поближе… Вонь была тошнотворной. Он подскочил и попытался пинком отшвырнуть падаль с дороги, но Джамбо выхватил кролика из-под самой его ноги, вскочил и победным галопом пустился наутек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Я не очень голодный.
Выходя через кухню на задний двор, он старался на нее не смотреть. Ему хотелось побыть одному – чтобы отпустило, чтобы высвободить теснившее грудь, ведь она меня ненавидела, и я заставил ее дрожать, а мать не позволила, вот уже выходит из столовой, он слышит ее шаги, поэтому он встал и выскочил со двора в проулок.
– Артуро!
Он ушел на пастбище, где похоронены его собаки, где темно и его никто не увидит, и там плакал и всхлипывал, привалившись спиной к черной иве, потому что она меня ненавидела, потому что я вор, но, черт побери, Роза, я же украл у своей матери, а это на самом деле не считается воровством, просто подарок на Рождество, и я к тому же оправдался, сходил на Исповедь, и мне все простили.
Он слышал, как из проулка мать зовет его, просит крикнуть, где он.
– Иду, – ответил он, проверил, сухие ли глаза, слизал с губ привкус слез. Перелез через колючую проволоку на углу пастбища, и мать тут же подошла к нему в проулке, в накинутом платке, воровато озираясь через плечо на дом. Быстро разжала ему крепко стиснутый кулак.
– Шшшшшшшш. Ни слова ни Августу, ни Федерико.
Он открыл ладонь и увидел в ней пятьдесят центов.
– Сходи в кино, – прошептала мать. – На сдачу купи себе мороженого. Шшшшшш. Братьям – ни слова.
Он равнодушно отвернулся и зашагал по проулку: монета в кулаке не имела никакого смысла. Через несколько ярдов она вновь окликнула его, и он вернулся.
– Шшшшшшш. Отцу – тоже ни слова. Постарайся вернуться домой до него.
Он зашел в аптеку через дорогу от заправочной станции и выпил молочного коктейля, не чувствуя вкуса. Вошла толпа студентов и заполнила все места у прилавка с газировкой. Рядом присела высокая девушка лет двадцати с небольшим. Она ослабила узел шарфа и откинула назад воротник кожаной куртки. Он наблюдал за нею в зеркале по ту сторону прилавка: розовые щеки зарделись, живые от холодного ночного воздуха, серые глаза – огромные, возбуждение из них так и хлещет через край. Она заметила, как он на нее таращится в зеркале, повернулась и улыбнулась ему – зубы ровные и сверкают.
– Приветик! – сказала она, улыбаясь, как обычно улыбаются младшим. Он ответил:
– Привет, – а она ничего больше ему не сказала и увлеклась разговором со студентом рядом – мрачным парнем с серебряной с золотом буквой С на груди. В девушке были такая сила и такое сияние, что он поневоле забыл о своем горе. Сквозь эфирный запах лекарств и патентованных притираний пробивался сиреневый аромат духов. Он смотрел на длинные узкие руки и свежую полноту ее губ, пока она отпивала колу из стакана, ее розовое горло пульсировало, пропуская жидкость внутрь. Он заплатил за коктейль и поднялся с табурета. Девушка повернулась проводить его взглядом – ее восхитительная улыбка словно попрощалась с ним. И не более того, но когда он остановился на улице у дверей аптеки, то вдруг поверил, что Роза Пинелли не умерла, что сообщение ложно, что она жива, и дышит, и смеется, как та студентка в лавке, как все девушки на свете.
Пять минут спустя, стоя под фонарем перед затемненным Розиным домом, он в ужасе и отчаянии смотрел неотрывно на белую отвратительную вещь, что поблескивала в ночи: длинные шелковые ленты шевелились под ласками холодного ветра; отметка смерти, погребальный венок. Рот его вдруг наполнился слюной, похожей на прах. Он повернулся и пошел по улице. Деревья, деревья вздыхают! Он ускорил шаги. Ветер, холодный и одинокий ветер! Он побежал. Мертвые, ужасные мертвецы! Они нагоняли его, громыхая над ним в ночном небе, взывая к нему и стеная, рокотали и громыхали, стараясь его схватить. Как безумный мчался он, и улицы визжали отзвуками его топота, а в спине разбухал призрачный холодный ком. Он срезал путь по мосту. Упал, споткнувшись о шпалу, руками пропахав промерзший откос. Но бежал снова, еще не успев вскочить на ноги, и споткнулся, и упал, и снова поднялся, и опять помчался дальше. Добежав до своей улицы, он перешел на рысь и только в нескольких ярдах от дома пошел медленно и легко, смахивая грязь с одежды.
Дом.
Вот он перед ним, в переднем окне горит свет. Дом, где ничего никогда не происходит, где тепло и нет смерти.
– Артуро…
Мать стояла в дверях. Он прошел мимо нее в теплую переднюю комнату, принюхиваясь к ней, чувствуя ее, купаясь в ней. Август и Федерико были уже в постели. Он разделся быстро, неистово, в полутьме. Свет в передней комнате погас, дом погрузился во тьму.
– Артуро?
Он подошел к ее постели.
– Что?
Она откинула покрывало и потянула его за руку.
– Сюда, Артуро. Ко мне.
Даже кончики пальцев его, казалось, разрыдались, когда он скользнул к ней под бок и потерялся в спокойном тепле ее объятий.
* * *
Молитва по Розе.
Он был там в то воскресенье, стоял на коленях вместе с одноклассниками у Алтаря Пресвятой Девы. Далеко впереди, подняв темные головы к восковой мадонне, стояли Розины родители. Такие большие люди, в них так много потрясет и сдавит спазмами сухой речитатив священника, что плывет по холодной церкви, подобно усталой птице, обреченной еще раз взмахнуть крыльями на своем пути, которому не будет конца. Вот что происходит, когда умираешь: настанет день, и умрешь, и где-то на земле это случится опять и опять. Его там не будет, но там вовсе не обязательно быть, поскольку это уже станет воспоминанием. Он будет мертв, однако живые не будут ему неведомы, ибо это случится снова – воспоминание из жизни прежде, чем ее прожили.
«Роза, моя Роза, не могу поверить, что ты меня ненавидела, ибо там, где ты сейчас, нет ненависти, тут, среди нас, и все же так далеко. Я – всего лишь мальчишка, Роза, и тайна того, где ты сейчас, – вовсе не тайна, когда я думаю о красоте твоего лица, вспоминаю смех твоих галошей, когда ты шла по коридору. Ибо ты была такой милой, Роза, такой хорошей девочкой, и я хотел тебя, а парень не может быть плохим, если любит такую хорошую девчонку. И если ты меня сейчас ненавидишь, Роза, а я не могу поверить, что ты меня сейчас ненавидишь, взгляни на мою скорбь и поверь, что я хочу тебя здесь, ибо и это хорошо. Я знаю, ты не можешь вернуться, Роза, моя единственная любовь, но тут, в холодной церкви, сегодня витает мечта о том, что ты рядом, утешение в твоем прощении, печаль от того, что не могу коснуться тебя, потому что люблю тебя и буду любить тебя вечно, и когда они каким-нибудь завтрашним днем соберутся ради меня, я узнаю об этом, не успеют они собраться, и нам это вовсе не будет странно…»
* * *
После службы они собрались ненадолго в вестибюле. Сестра Селия, хлюпая носом в крохотный платочек, призвала всех к тишине. Ее стеклянный глаз, заметили они, закатился довольно значительно, зрачок едва виднелся.
– Похороны – завтра в девять, – сообщила она. – У восьмого класса занятий не будет.
– Во здорово – вроде каникул!
Монахиня пронзила его своим стеклянным глазом. Гонзалес, школьный придурок. Он вжался в стену и втянул поглубже голову в плечи, ухмыляясь от смущения.
– Ты! – вымолвила монахиня. – Я так и знала!
Тот беспомощно осклабился.
– Мальчикам восьмого класса просьба немедленно собраться в классной комнате, как только мы покинем Церковь. Девочки могут идти домой.
Они прошли по церковному двору в молчании – Родригес, Морган, Килрой, Хайлман, Бандини, О'Брай-ен, О'Лири, Харрингтон и все остальные. Никто не произнес ни слова, пока поднимались по лестнице и подходили к своим партам на втором этаже. Немо таращились на припавшую пылью Розину парту, на ее учебники, до сих пор лежавшие на полочке. Затем вошла сестра Селия.
– Родители Розы попросили вас, мальчики, нести завтра гроб. Кто хочет, попрошу поднять руки.
Семь рук взметнулись к потолку. Монахиня подумала над каждым добровольцем, вызывая всех по именам. Те выходили вперед: Харрингтон, Килрой, О'Брай-ен, О'Лири, Бандини. Артуро стоял среди избранных, рядом с Харрингтоном и Килроем. Над Артуро Бандини сестра Селия глубоко задумалась.
– Нет, Артуро, – наконец произнесла она. – Боюсь, ты недостаточно силен.
– Но я же сильный! – возмутился тот, сжигая взглядом Килроя, О'Браейна, Хайлмана. Недостаточно силен! Они выше его на голову, но бывали случаи, когда он им всем прописывал. Не-а, он мог всыпать любой парочке их, в любое время дня или ночи.
– Нет, Артуро. Сядь, пожалуйста. Морган, подойди сюда.
Он сел, горько ухмыляясь такой иронии. Ах, Роза! Да он мог бы пронести ее на руках тыщу миль, на своих собственных двух руках до сотни могил и обратно, однако в глазах сестры Селии он недостаточно силен. Ох, эти монашки! Такие милые и нежные – и такие дуры. Они все на сестру Селию похожи: видят одним здоровым глазом, а другой – слеп и никчемен. И тут он понял, что никого не должен ненавидеть, однако пересилить себя не мог: сестру Селию он ненавидел.
Полный цинизма и отвращения, он спустился по парадной лестнице в зимний ветреный день. Холодало. Опустив голову и засунув руки в карманы, он зашагал домой. Дойдя до угла и подняв взгляд, на другой стороне улицы он заметил Герти Уильямс: ее тощие лопатки перекатывались под красной шерстяной курткой, обтягивавшей узкие бедра. Она шла медленно, руки в карманах. Артуро заскрипел зубами, снова вспомнив ее записку. Роза тебя ненавидит, и ты заставил ее дрожать. Тут Герти его услышала: он только что ступил на ее тротуар. Увидела его и зашагала быстрее. У него не было ни малейшего желания ни заговаривать с ней, ни догонять, но едва она ускорила шаг, в нем вспыхнул импульс последовать за ней, и он тоже зашагал быстрее. Неожиданно где-то между Гертиных тощих лопаток он увидел правду. Роза такого не говорила. Роза низа что бы этого не сказала. Ни о ком. Это ложь. Герти написала ему, что видела Розу «вчера». Но это невозможно, потому что Роза в то «вчера» уже была очень больна и умерла в больнице на следующий день.
Он пустился бежать – Герти тоже, но тягаться с ним в скорости не могла. Когда он ее догнал, остановился перед ней и расставил руки, чтобы не проскользнула мимо, она встала посреди тротуара, уперев руки в бедра, и в глазах ее взыграл вызов.
– Если посмеешь хоть пальцем меня тронуть, Артуро Бандини, я закричу.
– Герти, – сказал он тихо. – Если ты не скажешь мне правду о той записке, я заеду тебе прямо в челюсть.
– Ах вот оно что! – высокомерно отозвалась она. – Много ты в этом понимаешь!
– Герти, – произнес он. – Роза никогда не говорила, что ненавидит меня, и ты это знаешь.
Герти оттолкнула его руку, тряхнула светлыми кудряшками и ответила:
– Ну, даже если она этого и не говорила, я считаю, она так думала.
Он стоял и смотрел, как она вышагивает по улице, потряхивая головой, будто шетландский пони. А потом захохотал.
10
Похороны в понедельник утром стали эпилогом. Идти туда ему совсем не хотелось; довольно с него грусти. Когда Август и Федерико ушли в школу, он уселся на ступеньках веранды и подставил грудь теплому январскому солнышку. Еще чуть-чуть – и уже Весна: еще две-три недели, и клубы Большой лиги отправятся на юг, на тренировки. Он стащил с себя рубашку и улегся лицом вниз на сухой бурый газон. Нет ничего лучше хорошего загара – нет ничего лучше, чем хорошенько загореть раньше всех остальных пацанов в городе.
Хорошенький денек – денек просто как девочка. Артуро перекатился на спину и засмотрелся, как облака валятся к югу. Там, наверху, большой ветер дует; он слыхал, тот спускается с Аляски, прилетает из России, но высокие горы прикрывают их городок. Он подумал о Розиных книжках – как они обернуты синей клеенкой цвета этого утреннего неба. Легкий день, мимо прогуливается пара собак, делая краткие остановки под каждым деревом. Он прижал ухо к земле. На северной стороне города, на Высоком Кладбище Розу сейчас опускают в могилу. Артуро нежно подул в землю, поцеловал, попробовал кончиком языка. Он когда-нибудь заставит отца вырезать Розе надгробье.
Перед крыльцом Глисонов через дорогу остановился почтальон, подошел к дому Бандини. Артуро поднялся и взял у него письмо. От Бабушки Тосканы. Он занес конверт в дом и стал смотреть, как мама его разрывает. Внутри лежали короткая записка и пятидолларовая банкнота. Мама засунула деньги в карман, а записку сожгла. Артуро вернулся на лужайку и снова растянулся на земле.
Через некоторое время Мария вышла из дому с уличной сумкой. Он ни щеки не оторвал от сухой лужайки, ни ответил ей, когда она сказала, что вернется через час. Лужайку перешла одна собака, принюхалась к его волосам. Черно-коричневый пес, крупные белые лапы. Артуро улыбнулся, когда большой теплый язык облизал ему уши. Одну руку свернул калачиком, и пес устроился в выемке головой. Вскоре зверь уснул. Артуро приложился ухом к мохнатой груди и стал считать удары сердца. Пес открыл один глаз, подскочил и начал лизаться с ошеломляющей нежностью. Появились еще две собаки, чуть ли не бегом, весьма деловито интересуясь деревьями вдоль дороги. Черно-коричневый навострил уши, заявил о своем присутствии осторожным «гав» и помчался за ними. Те притормозили и зарычали, приказывая ему оставить их в покое. Поникнув, черно-коричневый вернулся к Артуро. Тот сочувствовал животному всем сердцем.
– Оставайся тут со мной, – сказал он. – Будешь моей собакой. Тебя зовут Джамбо. Старина Джамбо.
Джамбо радостно кувыркнулся и снова принялся за физиономию Артуро.
Он как раз устроил Джамбо ванну в кухонной раковине, когда из города вернулась Мария. Она завопила, выронила кульки, удрала в спальню и захлопнула за собою дверь.
– Убери его! – закричала она. – Убери его отсюда немедленно.
Джамбо вырвался из рук и в панике выскочил из дома, орошая все водой и мыльной пеной. Артуро бросился за ним, умоляя вернуться. Джамбо на ходу припадал к земле, описывал широкие круги, катался на спине и досуха отряхивался. Наконец скрылся в угольном сарае. Из дверей поднялось облачко черной пыли. Артуро остановился на заднем крыльце и застонал. Весь дом по-прежнему пронзали материнские вопли из спальни. Он подскочил к двери и попробовал ее утихомирить, но мать ни в какую не желала выходить, пока он не запрет и переднюю, и заднюю двери.
– Да это же просто Джамбо, – успокаивал он. – Всего-навсего моя собака, Джамбо.
Она вышла на кухню и осторожно выглянула в окно. Джамбо, весь черный от угольной пыли, по-прежнему метался кругами по двору, то и дело валясь на спину, вскакивая – и по новой.
– Он похож на волка, – сказала она.
– Он наполовину волк, но очень дружелюбный.
– Я его тут не потерплю, – заявила она.
Это, он знал, – начало противостояния, которое продлится не меньше двух недель. Так было со всеми его собаками. В конце концов Джамбо, как и его предшественники, будет преданно ходить за нею по пятам, не обращая внимания больше ни на кого в семье.
Он смотрел, как мать разворачивает покупки.
Спагетти, томатный соус, римский сыр. Но раньше по будням у них спагетти никогда не было. Спагетти – исключительно для воскресных ужинов.
– Чего ради?
– Небольшой сюрприз для твоего отца.
– Он возвращается домой?
– Он будет дома сегодня.
– Откуда ты знаешь? Ты что, его видела?
– Не спрашивай. Я просто знаю, что сегодня он будет дома.
Он отрезал кусочек сыра для Джамбо, вышел наружу и позвал. Как выяснилось, Джамбо понимал команду «сидеть». Артуро пришел в восторг: вот вам разумная собака, а не просто дворняга. Вне всякого со-
мнения, разум унаследовал от волков. Вместе с Джамбо, который бежал рядом, опустив нос к земле, вынюхивая и помечая каждое деревце по обеим сторонам улицы то в квартале впереди, то на квартал отставая, то уносясь вперед и лая на него, Артуро зашагал на запад, к низким предгорьям, за которыми топорщились белые вершины.
На границе города, где Дорога Хильдегардов резко сворачивала к югу, Джамбо зарычал волком, осмотрел сосны и кустарник по обе стороны и нырнул в овраг: его угрожающий рык – как предупреждение всякой дикой твари, что осмелится против него выйти. Ищейка! Артуро смотрел, как пес петляет по кустам, чуть ли не волоча брюхо по самой земле. Что за пес! Наполовину волк, наполовину ищейка.
В сотне ярдов от вершины холма он услышал звук, теплый и знакомый с раннего детства: постукивание молотка по зубилу – отец раскалывает камень. Он обрадовался: значит, отец будет в своей робе, а он любит отца в робе, так к нему легче подойти.
Слева затрещали кусты, и на дорогу пулей вылетел Джамбо. В зубах он держал дохлого кролика – тот сдох много недель назад, вонял разложением. Джамбо описал по дороге полукруг ярдов в двенадцать, выронил добычу и улегся смотреть на нее, распластавшись мордой по земле, задрав зад, елозя взглядом с кролика на Артуро и обратно. В горле у него свирепо зарокотало, стоило Артуро подойти поближе… Вонь была тошнотворной. Он подскочил и попытался пинком отшвырнуть падаль с дороги, но Джамбо выхватил кролика из-под самой его ноги, вскочил и победным галопом пустился наутек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20