Я ничего не делаю – иду себе мимо. Насвистывая гимн, он зашагал дальше.
Глубокие дни, печальные дни.
В тот день мать постирала. Он подошел к дому по переулку и увидел, как на веревке сохнет белье. Стемнело, и вдруг стало холодно. Белье висело жестко и мерзло. Он перещупал все задубевшие шмотки, проходя по дорожке, проводя рукой по веревке до самого конца. Странное время для стирки – раньше белье всегда стиралось по понедельникам. А сегодня – среда, может, даже четверг; но уж точно не понедельник. Да и стирка странная. Он остановился на заднем крыльце и задумался над этой странностью. И тут увидел, в чем дело: вся одежда, висевшая на веревке, принадлежала его отцу. Ни его, ни братьев – даже пары носков не было.
На ужин – курица. Он остановился в дверях: голова закружилась от запаха жареной курицы, защекотавшего ноздри. Курица – но откуда? В курятнике оставалась одна птица – Тони, здоровенный петух. Мама ни за что не зарезала бы Тони. Мама любила этого Тони с его задорным толстым гребешком и прекрасным модным хвостом. На его ноги со шпорами она цепляла красные целлулоидные браслетики и смеялась, когда он вальяжно расхаживал с ними по двору. Но это был Тони: на разделочной доске он увидел браслетики, разломанные пополам, будто два красных обрезанных ногтя.
Немного погодя его разодрали на части, хоть мясо и было жестким. Мария же к нему и не притронулась. Она сидела, обмакивая хлеб в тоненькую пленочку оливкового масла, размазанную по тарелке. Вспоминали о Тони: что за чудесный петух был! Размышляли о его долгом правлении в курятнике: это было еще тогда. Мария макала хлеб в масло и просто смотрела перед собой.
– Что-то происходит, но что – никогда не знаешь, – произнесла она. – Потому что, если веришь в Господа, нужно молиться, но я никогда не болтаю об этом всем и каждому.
Их челюсти перестали двигаться, они посмотрели на нее.
Молчание.
– Что ты сказала, Мамма?
– Я ни слова не говорила.
Федерико и Август переглянулись и попробовали улыбнуться. Затем Август побледнел и изменился в лице, встал и вышел из-за стола. Федерико схватил кусок белой курятины и тоже ушел. Артуро сжал под столом кулаки – пока ладони не заболели так, что желание заплакать пропало.
– Какая курица! – сказал он. – Ты должна попробовать, Мамма. Один кусочек.
– Что бы ни случилось, надо верить, – сказала она. – У меня нет красивых платьев, и на танцы я с ним не хожу, но у меня есть вера, а они этого не знают. Зато Бог знает и Дева Мария, и, что бы ни случилось, они это знают. Я иногда тут весь день сижу, и, что бы ни случилось, они знают, потому что Господь на кресте умер.
– Конечно, знают, – ответил он.
Он встал и обхватил ее руками и поцеловал ее. И заглянул в вырез ее платья, и увидел белые опавшие груди, и подумал о маленьких детишках, о Федерико – тот был совсем крошкой.
– Конечно, они знают, – повторил он. От самых кончиков пальцев на ногах он чувствовал, как к горлу подступает, и выдержать больше не мог. – Конечно, знают, Мамма.
Он резко расправил плечи и выскочил из кухни – прямо в чулан рядом со своей комнатой, где висела вся его одежда. Сорвал с крючка полупустой пакет с грязным бельем и вжался в него лицом и ртом. И дал себе волю, выл и плакал, пока в боку не закололо. А когда закончил, выплакав все изнутри дочиста и досуха, и боли уже не осталось, не считая саднящих глаз, вышел в гостиную, на свет, и понял, что должен идти искать отца.
– Следите за ней, – велел он братьям.
Она снова легла, и они видели ее в постели через приотворенную дверь – она лежала спиной к ним.
– А что нам делать, если она что-нибудь учудит? – спросил Август.
– Ничего она не учудит. Сидите спокойно и смирно.
Луна светит. Так ярко, хоть в мяч играй. Он срезал путь через подвесной мост. Ниже, под мостом, бродяги сгрудились у желто-красного костра. В полночь они прыгнут на скорый грузовой до Денвера, что в тридцати милях отсюда. Он поймал себя на том, что всматривается в лица, ища знакомые отцовские черты. Однако Бандини там сидеть не станет; искать отца нужно в Имперской Бильярдной или же у Рокко Сакконе в номере. Отец – член профсоюза. Тут околачиваться не будет.
В зале Имперской его тоже не оказалось.
Джим, бармен:
– Он ушел часа два назад с этим вопсом-каменщиком.
– Рокко Сакконе?
– Точно – симпатичный такой айтальяшка.
Рокко он нашел в номере – тот сидел у настольного радиоприемника, что стоял на подоконнике, жевал орешки и слушал джаз. У ног его была расстелена газета – ловить скорлупки. Артуро замер в дверях: мягкая тьма взгляда Рокко дала ему понять, что он здесь лишний. Отца же в комнате не было – даже следов его присутствия не виднелось.
– Где мой отец, Рокко?
– Откуда я знаю? Твой же папаша. Не мой.
Но Артуро, как все мальчишки, нутром чуял правду.
– Я думал, он тут с тобой живет.
– Он сам с собой живет.
Артуро сверился с инстинктом: вранье.
– Где он живет, Рокко? Рокко всплеснул руками.
– Не могу сказать. Я его больше не вижу. Еще раз вранье.
– Джим, бармен, сказал, что ты с ним сегодня вечером был.
Рокко вскочил и затряс кулаком:
– Этот Джим – сволочь брехливая! Шарит, вынюхивает повсюду, не в свои дела лезет. А папаша твой – мужик. Он знает, что ему делать.
Теперь Артуро понял.
– Рокко, – сказал он. – Ты знаешь такую женщину – Эффи Хильдегард?
Рокко вроде бы сильно удивился:
– Аффи Хильдегард? – Он обсмотрел весь потолок. – А кто она? А зачем тебе знать?
– Низачем.
Он уже был уверен. Рокко поскакал за ним по коридору, да еще и крикнул вслед с верхушки лестницы:
– Эй, пацан! Ты куда пошел?
– Домой.
– Это хорошо, – сказал Рокко. – Дом пацанам – самое место.
* * *
Ему здесь не место. Уже на полпути к дому Хильдегард он понял, что не посмеет встретиться с отцом. Он не имеет права здесь быть. Он вторгается, наглец. Как может он приказывать отцу вернуться домой? А если тот ответит: пошел вон отсюда? А именно это отец и скажет, это наверняка. Лучше повернуться и топать домой, поскольку сейчас он вступит в область вне всего его опыта. Там, наверху, с его отцом – другая женщина. В этом вся разница. Тут он кое-что вспомнил: однажды, когда он был младше, он уже ходил искать отца в бильярдной. Тот поднялся из-за стола и вышел за ним на улицу. А потом сомкнул пальцы у него на горле – не сильно, но красноречиво – и сказал: больше так никогда не делай.
Он боялся отца, боялся его до смерти. За всю свою жизнь трепку ему отец задавал лишь трижды. Только три раза, но свирепо, ужасно, незабываемо.
Нет уж, спасибо: что-то больше не хочется.
Он остановился в глубокой тени сосен, росших у круглой подъездной дорожки, там, где у ног его начиналась лужайка и тянулась до самого каменного особняка. За венецианскими шторами в двух передних окнах горел свет, но шторы хорошо делали свое дело. Весь этот особняк, такой ясный при свете луны и в отблесках белых гор, что громоздились на западе, такое красивое место, наполнили его гордостью за отца. Чего уж тут говорить: шикарно все это. Его отец – пес шелудивый и все такое, но сейчас сидит в этом доме, а это кое-что да значит. Не очень-то ты шелудив, если можешь в такое место заехать. Ну ты и парень, Папа. Мамму ты просто убиваешь, но ты великолепен. И я тоже великолепен. Потому что настанет день, и я сделаю то же самое, а ее будут звать Роза Пинелли.
Он на цыпочках прошел по гравию дорожки и ступил на раскисшую лужайку; он двигался к гаражу и саду за домом. Разбросанный повсюду плитняк, доски, ящики со штукатуркой и грохот для песка говорили, что тут работает его отец. Он подошел на цыпочках. То, что отец строил – чем бы оно ни было, – стояло черным бугром, накрытое соломой и брезентом, чтобы не заморозить раствор.
Неожиданно он почувствовал горькое разочарование. Может, отец его здесь вовсе не живет. Может, он просто-напросто обычный каменщик, уходит отсюда каждый вечер, а утром возвращается. Он приподнял край брезента. Какая-то каменная скамейка или что-то типа того – какая разница. Сплошное надувалово. Его отец не живет с самой богатой женщиной города. Черт, да он просто работает на нее. В отвращении он развернулся и зашагал к дороге, по самой середине дорожки – иллюзий больше не оставалось, и плевать он хотел на хруст и визг гравия под ногами.
Едва дойдя до сосен, он услышал щелчок задвижки. Немедленно растянувшись на подушке мокрой хвои, он увидел, как яркую ночь проткнул брус света, вырвавшийся из дверей особняка. Из дому вышел мужчина и остановился на самом краешке узкого крыльца; возле рта у него красным мраморным шариком пламенел кончик сигары. Это был Бандини. Он взглянул на небо и несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух. Артуро содрогнулся от восторга. Ё-ка-лэмэнэ, ну и вид у него! Ярко-красные тапочки для спальни, синяя пижама и красный халат с поясом и белыми кистями на концах. Епона мать, да он похож хоть на банкира Хелмера, хоть на самого Президента Рузвельта. На Короля Англии он похож. Елки-палки, что за мужик! Когда отец снова зашел внутрь и закрыл за собой дверь, Артуро от восторга обхватил землю руками и вгрызся в едкие сосновые иголки. Да только подумать – он еще пришел сюда, чтобы увести отца домой! Совсем ненормальный. Ни за что на свете никогда не потревожит он этой картины: его отец в великолепии своего нового мира. Матери придется пострадать; ему самому с братьями придется ходить голодными. Но оно того стоит. Ах, как чудесно выглядел отец! Он спешил вниз по склону, то и дело швыряя камешки в овраг, а ум его яро пожирал детали той сцены, которую он только что видел.
Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.
Артуро потряс мать за плечо.
– Я его видел, – сказал он.
Она открыла глаза и облизнула губы.
– Где он?
– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.
Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.
Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.
– Что он сказал? – прошептала она.
– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.
Она гордо расправила плечи.
– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.
– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.
– Х-ха! – выдохнула она.
– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.
– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.
Он так устал, что уснул, пока она говорила.
* * *
Глубокие дни, печальные дни.
Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил:
– Сегодня пятница. Надо рыбу есть.
– Заткни хлебало! – возмутился Артуро.
– А я не знал, что сегодня пятница, – сказал Федерико. – Зачем ты нам сказал, Август?
– Потому что он дурень святой, – объяснил Артуро.
– Есть курицу в пятницу не грех, если не можешь позволить себе рыбу, – сказала Мария.
Правильно. Ура Мамме. Они обсмеяли Августа, презрительно фыркавшего:
– И все равно я сегодня курицу есть не буду.
– Ну и не ешь, балда.
Он же был тверд. Ему обед Мария приготовила из хлеба, вымоченного в оливковом масле и посыпанного солью. Его доля курицы отошла братьям.
* * *
Пятница. День контрольных. Розы нет.
Пссст, Герти. Та щелкнула жвачкой и посмотрела в его сторону.
Нет, Розы она не видела.
Нет, она не знает, в городе Роза или нет.
Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.
– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.
– Даго!
Он побагровел, даже привстав с места.
– А ты – грязная белая сучка!
Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.
Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.
В два часа того же дня она отомстила.
Псссст, Артуро.
Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.
Дорогой Артуро Бандини.
Некоторые люди – хитрее, чем нужно, а некоторые – просто иностранцы, и тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь считать себя очень умным, но очень многие в нашей школе тебя ненавидят, Артуро Бандини. Но больше всех тебя ненавидит Роза Пинелли. Она ненавидит тебя больше, чем я, потому что я знаю, что ты – нищий итальянский мальчишка, и если ты все время выглядишь немытым, то мне все равно. Так вышло, что я знаю: некоторые люди, у которых ничего нет, будут красть, поэтому меня не удивило, когда кое-кто (угадай кто?) сказал мне, что ты украл драгоценности и подарил их ее дочери. Но она оказалась слишком честной и не смогла оставить их у себя, и мне кажется, она проявила свой характер, когда их вернула. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о Розе Пинелли, Артуро Бандини, потому что она тебя терпеть не может. Вчера вечером Роза сказала мне, что она вся дрожала, такой ты был ужасный. Ты – иностранец, может быть, в этом-то все и дело.
угадай кто????
Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.
Немного погодя он осознал, что вокруг происходит какая-то приглушенная суета, через весь класс пронеслось беспокойство и возбуждение. Что-то случилось, сам воздух трепетал. Сестра-настоятельница отвернулась, а сестра Селия возвратилась к своей кафедре.
– Класс сейчас поднимется и преклонит колена. Они встали, и никто в наступившей тишине не
сводил глаз со спокойного лица монахини.
– Мы только что получили трагическую новость из университетского госпиталя, – сказала она. – Мы должны быть мужественны, и мы должны молиться. Наша возлюбленная соученица, наша любимая Роза Пинелли, сегодня в два часа дня умерла от пневмонии.
* * *
На ужин была рыба, потому что Бабушка Донна прислала по почте пять долларов. Причем поздний ужин: сели за стол только в восемь часов. Никакой особой причины. Рыбу испекли задолго до этого, но Мария оставила ее в духовке. Когда они все же собрались за столом, началась свара: Август и Федерико подрались из-за места. И только тогда увидели, в чем дело. Мамма накрыла на Папу снова.
– Он придет? – спросил Август.
– Конечно, придет, – ответила Мария. – Где ж еще вашему отцу ужинать?
Странные разговоры. Август пригляделся к ней. Мамма надела другое чистое домашнее платье, на этот раз – зеленое, и много ела. Федерико вылакал свой стакан молока и вытер рот.
– Эй, Артуро. Твоя девчонка умерла. Надо было за нее помолиться.
Артуро не ел – просто тыкал вилкой в рыбу на тарелке. Два года он трепался родителям и братьям, что Роза – его девчонка. Теперь приходилось глотать свои же слова.
– Она не моя девчонка. Просто подружка.
Однако он склонил голову, стараясь избежать материнского взгляда: ее сочувствие обволакивало его через весь стол, душило его.
– Роза Пинелли умерла? – спросила она. – Когда?
И пока братья наперебой снабжали мать ответами, ее сочувствие обрушилось на него своим теплом, и он побоялся поднять глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Глубокие дни, печальные дни.
В тот день мать постирала. Он подошел к дому по переулку и увидел, как на веревке сохнет белье. Стемнело, и вдруг стало холодно. Белье висело жестко и мерзло. Он перещупал все задубевшие шмотки, проходя по дорожке, проводя рукой по веревке до самого конца. Странное время для стирки – раньше белье всегда стиралось по понедельникам. А сегодня – среда, может, даже четверг; но уж точно не понедельник. Да и стирка странная. Он остановился на заднем крыльце и задумался над этой странностью. И тут увидел, в чем дело: вся одежда, висевшая на веревке, принадлежала его отцу. Ни его, ни братьев – даже пары носков не было.
На ужин – курица. Он остановился в дверях: голова закружилась от запаха жареной курицы, защекотавшего ноздри. Курица – но откуда? В курятнике оставалась одна птица – Тони, здоровенный петух. Мама ни за что не зарезала бы Тони. Мама любила этого Тони с его задорным толстым гребешком и прекрасным модным хвостом. На его ноги со шпорами она цепляла красные целлулоидные браслетики и смеялась, когда он вальяжно расхаживал с ними по двору. Но это был Тони: на разделочной доске он увидел браслетики, разломанные пополам, будто два красных обрезанных ногтя.
Немного погодя его разодрали на части, хоть мясо и было жестким. Мария же к нему и не притронулась. Она сидела, обмакивая хлеб в тоненькую пленочку оливкового масла, размазанную по тарелке. Вспоминали о Тони: что за чудесный петух был! Размышляли о его долгом правлении в курятнике: это было еще тогда. Мария макала хлеб в масло и просто смотрела перед собой.
– Что-то происходит, но что – никогда не знаешь, – произнесла она. – Потому что, если веришь в Господа, нужно молиться, но я никогда не болтаю об этом всем и каждому.
Их челюсти перестали двигаться, они посмотрели на нее.
Молчание.
– Что ты сказала, Мамма?
– Я ни слова не говорила.
Федерико и Август переглянулись и попробовали улыбнуться. Затем Август побледнел и изменился в лице, встал и вышел из-за стола. Федерико схватил кусок белой курятины и тоже ушел. Артуро сжал под столом кулаки – пока ладони не заболели так, что желание заплакать пропало.
– Какая курица! – сказал он. – Ты должна попробовать, Мамма. Один кусочек.
– Что бы ни случилось, надо верить, – сказала она. – У меня нет красивых платьев, и на танцы я с ним не хожу, но у меня есть вера, а они этого не знают. Зато Бог знает и Дева Мария, и, что бы ни случилось, они это знают. Я иногда тут весь день сижу, и, что бы ни случилось, они знают, потому что Господь на кресте умер.
– Конечно, знают, – ответил он.
Он встал и обхватил ее руками и поцеловал ее. И заглянул в вырез ее платья, и увидел белые опавшие груди, и подумал о маленьких детишках, о Федерико – тот был совсем крошкой.
– Конечно, они знают, – повторил он. От самых кончиков пальцев на ногах он чувствовал, как к горлу подступает, и выдержать больше не мог. – Конечно, знают, Мамма.
Он резко расправил плечи и выскочил из кухни – прямо в чулан рядом со своей комнатой, где висела вся его одежда. Сорвал с крючка полупустой пакет с грязным бельем и вжался в него лицом и ртом. И дал себе волю, выл и плакал, пока в боку не закололо. А когда закончил, выплакав все изнутри дочиста и досуха, и боли уже не осталось, не считая саднящих глаз, вышел в гостиную, на свет, и понял, что должен идти искать отца.
– Следите за ней, – велел он братьям.
Она снова легла, и они видели ее в постели через приотворенную дверь – она лежала спиной к ним.
– А что нам делать, если она что-нибудь учудит? – спросил Август.
– Ничего она не учудит. Сидите спокойно и смирно.
Луна светит. Так ярко, хоть в мяч играй. Он срезал путь через подвесной мост. Ниже, под мостом, бродяги сгрудились у желто-красного костра. В полночь они прыгнут на скорый грузовой до Денвера, что в тридцати милях отсюда. Он поймал себя на том, что всматривается в лица, ища знакомые отцовские черты. Однако Бандини там сидеть не станет; искать отца нужно в Имперской Бильярдной или же у Рокко Сакконе в номере. Отец – член профсоюза. Тут околачиваться не будет.
В зале Имперской его тоже не оказалось.
Джим, бармен:
– Он ушел часа два назад с этим вопсом-каменщиком.
– Рокко Сакконе?
– Точно – симпатичный такой айтальяшка.
Рокко он нашел в номере – тот сидел у настольного радиоприемника, что стоял на подоконнике, жевал орешки и слушал джаз. У ног его была расстелена газета – ловить скорлупки. Артуро замер в дверях: мягкая тьма взгляда Рокко дала ему понять, что он здесь лишний. Отца же в комнате не было – даже следов его присутствия не виднелось.
– Где мой отец, Рокко?
– Откуда я знаю? Твой же папаша. Не мой.
Но Артуро, как все мальчишки, нутром чуял правду.
– Я думал, он тут с тобой живет.
– Он сам с собой живет.
Артуро сверился с инстинктом: вранье.
– Где он живет, Рокко? Рокко всплеснул руками.
– Не могу сказать. Я его больше не вижу. Еще раз вранье.
– Джим, бармен, сказал, что ты с ним сегодня вечером был.
Рокко вскочил и затряс кулаком:
– Этот Джим – сволочь брехливая! Шарит, вынюхивает повсюду, не в свои дела лезет. А папаша твой – мужик. Он знает, что ему делать.
Теперь Артуро понял.
– Рокко, – сказал он. – Ты знаешь такую женщину – Эффи Хильдегард?
Рокко вроде бы сильно удивился:
– Аффи Хильдегард? – Он обсмотрел весь потолок. – А кто она? А зачем тебе знать?
– Низачем.
Он уже был уверен. Рокко поскакал за ним по коридору, да еще и крикнул вслед с верхушки лестницы:
– Эй, пацан! Ты куда пошел?
– Домой.
– Это хорошо, – сказал Рокко. – Дом пацанам – самое место.
* * *
Ему здесь не место. Уже на полпути к дому Хильдегард он понял, что не посмеет встретиться с отцом. Он не имеет права здесь быть. Он вторгается, наглец. Как может он приказывать отцу вернуться домой? А если тот ответит: пошел вон отсюда? А именно это отец и скажет, это наверняка. Лучше повернуться и топать домой, поскольку сейчас он вступит в область вне всего его опыта. Там, наверху, с его отцом – другая женщина. В этом вся разница. Тут он кое-что вспомнил: однажды, когда он был младше, он уже ходил искать отца в бильярдной. Тот поднялся из-за стола и вышел за ним на улицу. А потом сомкнул пальцы у него на горле – не сильно, но красноречиво – и сказал: больше так никогда не делай.
Он боялся отца, боялся его до смерти. За всю свою жизнь трепку ему отец задавал лишь трижды. Только три раза, но свирепо, ужасно, незабываемо.
Нет уж, спасибо: что-то больше не хочется.
Он остановился в глубокой тени сосен, росших у круглой подъездной дорожки, там, где у ног его начиналась лужайка и тянулась до самого каменного особняка. За венецианскими шторами в двух передних окнах горел свет, но шторы хорошо делали свое дело. Весь этот особняк, такой ясный при свете луны и в отблесках белых гор, что громоздились на западе, такое красивое место, наполнили его гордостью за отца. Чего уж тут говорить: шикарно все это. Его отец – пес шелудивый и все такое, но сейчас сидит в этом доме, а это кое-что да значит. Не очень-то ты шелудив, если можешь в такое место заехать. Ну ты и парень, Папа. Мамму ты просто убиваешь, но ты великолепен. И я тоже великолепен. Потому что настанет день, и я сделаю то же самое, а ее будут звать Роза Пинелли.
Он на цыпочках прошел по гравию дорожки и ступил на раскисшую лужайку; он двигался к гаражу и саду за домом. Разбросанный повсюду плитняк, доски, ящики со штукатуркой и грохот для песка говорили, что тут работает его отец. Он подошел на цыпочках. То, что отец строил – чем бы оно ни было, – стояло черным бугром, накрытое соломой и брезентом, чтобы не заморозить раствор.
Неожиданно он почувствовал горькое разочарование. Может, отец его здесь вовсе не живет. Может, он просто-напросто обычный каменщик, уходит отсюда каждый вечер, а утром возвращается. Он приподнял край брезента. Какая-то каменная скамейка или что-то типа того – какая разница. Сплошное надувалово. Его отец не живет с самой богатой женщиной города. Черт, да он просто работает на нее. В отвращении он развернулся и зашагал к дороге, по самой середине дорожки – иллюзий больше не оставалось, и плевать он хотел на хруст и визг гравия под ногами.
Едва дойдя до сосен, он услышал щелчок задвижки. Немедленно растянувшись на подушке мокрой хвои, он увидел, как яркую ночь проткнул брус света, вырвавшийся из дверей особняка. Из дому вышел мужчина и остановился на самом краешке узкого крыльца; возле рта у него красным мраморным шариком пламенел кончик сигары. Это был Бандини. Он взглянул на небо и несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух. Артуро содрогнулся от восторга. Ё-ка-лэмэнэ, ну и вид у него! Ярко-красные тапочки для спальни, синяя пижама и красный халат с поясом и белыми кистями на концах. Епона мать, да он похож хоть на банкира Хелмера, хоть на самого Президента Рузвельта. На Короля Англии он похож. Елки-палки, что за мужик! Когда отец снова зашел внутрь и закрыл за собой дверь, Артуро от восторга обхватил землю руками и вгрызся в едкие сосновые иголки. Да только подумать – он еще пришел сюда, чтобы увести отца домой! Совсем ненормальный. Ни за что на свете никогда не потревожит он этой картины: его отец в великолепии своего нового мира. Матери придется пострадать; ему самому с братьями придется ходить голодными. Но оно того стоит. Ах, как чудесно выглядел отец! Он спешил вниз по склону, то и дело швыряя камешки в овраг, а ум его яро пожирал детали той сцены, которую он только что видел.
Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.
Артуро потряс мать за плечо.
– Я его видел, – сказал он.
Она открыла глаза и облизнула губы.
– Где он?
– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.
Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.
Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.
– Что он сказал? – прошептала она.
– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.
Она гордо расправила плечи.
– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.
– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.
– Х-ха! – выдохнула она.
– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.
– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.
Он так устал, что уснул, пока она говорила.
* * *
Глубокие дни, печальные дни.
Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил:
– Сегодня пятница. Надо рыбу есть.
– Заткни хлебало! – возмутился Артуро.
– А я не знал, что сегодня пятница, – сказал Федерико. – Зачем ты нам сказал, Август?
– Потому что он дурень святой, – объяснил Артуро.
– Есть курицу в пятницу не грех, если не можешь позволить себе рыбу, – сказала Мария.
Правильно. Ура Мамме. Они обсмеяли Августа, презрительно фыркавшего:
– И все равно я сегодня курицу есть не буду.
– Ну и не ешь, балда.
Он же был тверд. Ему обед Мария приготовила из хлеба, вымоченного в оливковом масле и посыпанного солью. Его доля курицы отошла братьям.
* * *
Пятница. День контрольных. Розы нет.
Пссст, Герти. Та щелкнула жвачкой и посмотрела в его сторону.
Нет, Розы она не видела.
Нет, она не знает, в городе Роза или нет.
Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.
– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.
– Даго!
Он побагровел, даже привстав с места.
– А ты – грязная белая сучка!
Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.
Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.
В два часа того же дня она отомстила.
Псссст, Артуро.
Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.
Дорогой Артуро Бандини.
Некоторые люди – хитрее, чем нужно, а некоторые – просто иностранцы, и тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь считать себя очень умным, но очень многие в нашей школе тебя ненавидят, Артуро Бандини. Но больше всех тебя ненавидит Роза Пинелли. Она ненавидит тебя больше, чем я, потому что я знаю, что ты – нищий итальянский мальчишка, и если ты все время выглядишь немытым, то мне все равно. Так вышло, что я знаю: некоторые люди, у которых ничего нет, будут красть, поэтому меня не удивило, когда кое-кто (угадай кто?) сказал мне, что ты украл драгоценности и подарил их ее дочери. Но она оказалась слишком честной и не смогла оставить их у себя, и мне кажется, она проявила свой характер, когда их вернула. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о Розе Пинелли, Артуро Бандини, потому что она тебя терпеть не может. Вчера вечером Роза сказала мне, что она вся дрожала, такой ты был ужасный. Ты – иностранец, может быть, в этом-то все и дело.
угадай кто????
Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.
Немного погодя он осознал, что вокруг происходит какая-то приглушенная суета, через весь класс пронеслось беспокойство и возбуждение. Что-то случилось, сам воздух трепетал. Сестра-настоятельница отвернулась, а сестра Селия возвратилась к своей кафедре.
– Класс сейчас поднимется и преклонит колена. Они встали, и никто в наступившей тишине не
сводил глаз со спокойного лица монахини.
– Мы только что получили трагическую новость из университетского госпиталя, – сказала она. – Мы должны быть мужественны, и мы должны молиться. Наша возлюбленная соученица, наша любимая Роза Пинелли, сегодня в два часа дня умерла от пневмонии.
* * *
На ужин была рыба, потому что Бабушка Донна прислала по почте пять долларов. Причем поздний ужин: сели за стол только в восемь часов. Никакой особой причины. Рыбу испекли задолго до этого, но Мария оставила ее в духовке. Когда они все же собрались за столом, началась свара: Август и Федерико подрались из-за места. И только тогда увидели, в чем дело. Мамма накрыла на Папу снова.
– Он придет? – спросил Август.
– Конечно, придет, – ответила Мария. – Где ж еще вашему отцу ужинать?
Странные разговоры. Август пригляделся к ней. Мамма надела другое чистое домашнее платье, на этот раз – зеленое, и много ела. Федерико вылакал свой стакан молока и вытер рот.
– Эй, Артуро. Твоя девчонка умерла. Надо было за нее помолиться.
Артуро не ел – просто тыкал вилкой в рыбу на тарелке. Два года он трепался родителям и братьям, что Роза – его девчонка. Теперь приходилось глотать свои же слова.
– Она не моя девчонка. Просто подружка.
Однако он склонил голову, стараясь избежать материнского взгляда: ее сочувствие обволакивало его через весь стол, душило его.
– Роза Пинелли умерла? – спросила она. – Когда?
И пока братья наперебой снабжали мать ответами, ее сочувствие обрушилось на него своим теплом, и он побоялся поднять глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20