и тут мы подлетаем к оврагу, что зовется Собачья Погибель, мне становится страшно, знаю, ему не перескочить, я весь разобьюсь, и девчонка достанется им, и я тоже, черт побери, ну уж нет, ни за что! Хватаю Принца за шею, прижимаюсь к ней лицом, лицо мое все в его пене, его шерсть вся в моих слезах, заряжаю револьвер и стреляю, стреляю, стреляю – и я услышал, как у меня в голове отдаются выстрелы, что пробили голову моего любимого коня, у меня было такое чувство, что пули пронизали одновременно все закоулки и у меня под черепом, и у него, неся муку и гибель, а он все летел, я вспомнил деда и голубой фургон смерти, а может, Принц мстил за клячу, что я убил; а затем мы упали вместе, я и не заметил, он ржал предсмертным ржанием, а я выл от раскаяния, несчастный, несчастный, у тебя не хватает мужества даже на то, чтобы прикончить одного из тех, кто испоганил тебе жизнь.
Я телом чувствую, как подо мною жизнь из него уходит. Он еще бьется судорожно у меня под ногами, я устал, выбираюсь из-под него, он смотрит на меня говорящими глазами, словно спрашивает, за что, и я бросаюсь наземь, хотел бы сам всего себя изломать, плачу навзрыд, на крик, все громче, и выпускаю в глаз ему остаток обоймы; да, всё, что было, и вот голова его уже лежит неподвижно в луже крови. Я видел кровь коня моего там, где были его глаза. Я видел кровь коня моего на его вороной шерсти, он казался красно-гнедым. Я посмотрел вокруг и увидел только кровь, всё было в крови, и я побежал к бараку, мне нужен был Карлос Кустодио, зову его, обыскал всю конюшню, вижу, что нет на месте сивой кобылки, Еврейки, и тут я понял, что он сбежал.
Ему здорово повезло, что он сбежал. Я поклялся себе, что всю морду ему расквашу, как вернусь. Схватил бы его за шиворот, чтобы он не упал, чтобы мне времени не терять, с земли его не поднимать, и надавал быему затрещин, пока у него глаза бы в щелочки не превратились. Уж он быу меня неделькусвета божьего не видел. И пускай потом бы жаловался Релвасу. Но он уже успел смыться. Вот еще один долг за мной остался неоплаченный.
Но как бы то ни было, им уже не покрасоваться верхом на Принце. Он достанется крысам, ласкам и коршунам, и они заслуживают его больше, чем эта нечисть, которая уже высчитывает, как бы заполучить его с аукциона, что откроется за дверью здания суда, жеребец португало-арабских кровей, почтенные сеньоры, вороной, тавро завода Релвасов, отзывается на кличку Принц, цена для почина – два конто, кто больше, почтенные сеньоры, кто даст настоящую цену? Настоящая цена ему – шесть пуль да костяк. Пускай расхватают его кости и высосут из них мозг, если позволят им лезирийские коршуны, и вороны, и прочие твари. А теперь мне нужно спокойствие, чтобы довести дело до конца. Уже недолго осталось – меньше получаса. Хуже всего, что время сейчас идет так медленно. Тянется и тянется, словно бык жвачку жует.
Вспоминая те минуты, Зе Мигел испытывает смятение. Но для него все так и было. У него есть своя версия истины, согласно которой нельзя рассказать ничего сверх того, что он увидел – и выдумал, – сидя в седле.
Когда первая пуля пробила череп Принца, он задрал раненую голову во внезапном ужасе, взметнув передние копыта в воздух движением, исполненным отваги и решимости. Широкие ноздри еще больше раздались, вопрошающие глаза закатились, и он испустил ржание – долгое, разнесшееся на полмили вокруг. Прежде чем конь почувствовал боль, холодную боль, сразу превратившуюся в огонь, разодравший, прожегший его вены, он был оглушен грохотом выстрела, что разнес ему мозг.
Но он еще успел проскакать несколько метров отчаянным галопом, забыв уроки опытного пикадора, обучавшего его в Эворе, тревожась лишь об одном – как бы спасти хозяина, вонзавшего ему шпоры в самую чувствительную часть брюха. Он проскакал галопом метров десять или немногим больше, вздыбив гриву, но после третьего выстрела встряхнул головой и, упав, уткнулся храпом в землю и снова заржал – заржал в последний раз полным смертной тревоги вибрирующим ржанием.
XXV
– Боишься, случится что-нибудь?
Машина мчится по Лиссабону в сторону площади Ареейро. Зе Мигел решил проехать по этой части города, вспомнив о комнате, которую он снимал на проспекте Жоана XXI, на этаже, принадлежавшем Сесилии, модистке. Встречаться с женщиной в доме у модистки очень удобно: женщине незачем говорить дома, что она собирается на мессу или к парикмахеру: можно позвонить и узнать, не появились ли в ателье какие-нибудь новинки.
– Ты что – не слышала, что я спросил?
Зулмира возвращается к действительности, отогнав поглощавшие ее мысли. Регулировщик остановил движение посреди улицы Фонтес, и Зе Мигел поворачивается к девушке, смотрит на нее недружелюбно, чувствуя, что сейчас она далеко от него. Они обмениваются вопросительными взглядами.
– Ты говорила тут: вы с матерью помогаете друг другу обманывать старика.
– Да…
– В чем же вы друг другу помогаете?
– Да ну еще!
– Никаких «да ну еще», не смей так отвечать, не люблю, чтобы со мной разговаривали таким тоном. На меня это не действует, я не реагирую. В чем вы друг другу помогаете?
– Когда уходим куда-нибудь вместе, дорогой.
– Или когда твоя мать уходит куда-нибудь? Девушка смотрит на него дерзко, вызывающе.
– А тебе нужно знать, уходит она куда-нибудь или нет? По-моему, не нужно. Ты ведь уже сказал мне, что между вами все кончено.
– А она тебе что говорит?
– Что все кончено, дорогой.
– Но в таком случае?!
– Что «в таком случае»?
– Зачем ей нужно обманывать старика?
Зулмира чувствует потребность заставить его поревновать.
– По-моему, это уже не твое дело. Тебя не должно интересовать, что она делает. И меня тоже… Каждый устраивается, как может, дорогой, разве не так?
– Твоя мать обыкновенная шлюха. Дешевка бесстыжая.
Позади гудят другие автомашины, требуя пропустить их.
Регулировщик открыл движение, а Зе Мигел, ослепленный гневом, не сразу это замечает. Затем отчаянно срывается с места, обходит то справа, то слева вырвавшиеся вперед машины, бросая на девушку быстрые взгляды. Ведет рывками, переключая свет фар, чтобы ему уступили дорогу: ему не терпится поскорее прибыть на место.
– Ей бы в ее возрасте следовало научиться стыду.
– Не вижу, зачем бы. Стыдом не заплатишь за квартиру и сыт не будешь.
– Я даю тебе два конто в месяц.
– Некоторые и по пять получают, да все-таки прирабатывают на стороне.
– Что-что?!
– Между вами все кончено, ты сам сказал, дорогой.
– Да, но она – твоя мать.
– Ну и что?
– Как «ну и что»?!
– Ей ведь тоже нужна любовь.
Это естественно: любовь всем нужна, дорогой. Кому больше, кому меньше, но всем. Она нашла себе дружка.
– Который думает о тебе.
– Не знаю, дорогой. Может, и думает, не знаю. Мы чужими мыслями не распоряжаемся. Или, по-твоему, я виновата?
Но тут Зулмира вспоминает, что Зе Мигел обещал подарить ей эту машину, ей не совсем верится, но как знать, и она начинает заигрывать с любовником. Улыбается, похлопывает его но руке, раскуривает сигарету и протягивает Зе Мигелу.
– Ты что, принял разговор всерьез, дорогой? У тебя совсем
нет чувства юмора.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что ты быстро выходишь из себя, что ты относишься к людям без доверия. Все женатые мужчины, дорогой, помешаны на том, что только их жены – серьезные женщины. Всё потому, что замужние смеются меньше, чем остальные женщины.
Зулмира хочет перемирия, но тут же возвращается к прежней позиции – враждебности. Ей действует на нервы то, как он ведет машину – толчками. По рукам его, слегка подрагивающим, девушка видит, что он озабочен; она отыскивает музыкальную передачу – музыка йе-йе, – посмотрим, может, успокоится, может, еще больше разозлится.
На улице идет мелкий дождь. Асфальт блестит, от этого ночь еще чернее, так ей кажется; люди укрываются от дождя в подъездах, под низкими балконами. Зе Мигел чувствует, что хмель снова одолевает его, он словно кружится в медлительной карусели. Может, все это из-за игры городских огней. Он приглушает громкость приемника и кричит Зулмире:
– Если бы ты знала, что умрешь через полчаса, да, через полчаса или даже раньше, что бы ты хотела сделать?
– Никто не знает, когда умрет, дорогой.
– Но если бы ты знала?
– Если бы знала…
Она не понимает смысла вопроса: он кажется ей глупым. Она бы и не прочь была так прямо и сказать Зе Мигелу, но он сейчас нервный, может ответить каким-нибудь хамством в своем духе. Однажды он высадил ее из машины – не этой, другой, – когда они возвращались с пляжа, и ей пришлось пройти пешком больше двух километров, пока она не добралась до станции в Синтре.
Автомашина буксует на вязком от размокшей пыли шоссе; Зе Мигел прибавляет скорости, улыбается, с силой дергает руль, проверяя надежность управления, и наконец начинает насвистывать.
– Все люди должны были бы знать, когда они умрут.
– Ты говоришь сплошные глупости, дорогой.
– Не всегда.
– Лучше поговори о чем-нибудь веселом. Расскажи что-нибудь про «гладиаторов», историю с яичницей, потрясная история, или ту, про доктора, которого вы окунули в канаву после обеда, и он боялся, что там и умрет…
– Вот видишь?!
– Что я должна видеть?!
– Ты тоже заговорила о смерти. Тот доктор струсил, потому что дал волю страху. А я не дам.
– Ты же не знаешь по опыту, что это такое, дорогой.
– Знаю лучше, чем ты думаешь. Видел смерть лицом к лицу, и раз десять, если не больше. Может, поэтому и не ощущаю страха. По крайней мере, страха перед смертью. Жизнь часто куда хуже. Как по-твоему?
– Не знаю. Я слишком молода для таких мыслей.
– Иногда ты говоришь, что умереть тебе ничего не стоит.
– Смотря когда.
– В каком смысле «смотря когда»?!
– Смотря в какой момент. Иногда я думаю, что жизнь – мерзость, дорогой. Иногда – нет. Не знаю, есть ли загробное царство, дорогой.
– А сегодня?
– Сегодня как раз мне хорошо, дорогой. Когда ты рядом, мне всегда хорошо. Я хотела бы жить с тобой.
Расчувствовавшись в порыве легковозбудимой – почти профессиональной – нежности, Зулмира сентиментально роняет голову на плечо Зе Мигелу.
Они выехали на Ареейро, Зе Мигел объезжает площадь, шины визжат на поворотах, словно рубчатая их поверхность выпускает когти, цепляющиеся за асфальт. Выезжая на проспект Жоана XXI, он поднимает глаза на окна комнаты Сесилии-модистки: хотелось бы увидеть эту комнату еще раз, не так мимолетно, а девушка думает, что он демонстрирует машину людям, которые теснятся в подъездах или торчат на остановке в ожидании трамвая.
Потом, резко прибавив скорость, Зе Мигел выводит машину на проспект, ведущий к аэропорту. Зулмира думает, что «феррари» хватит тридцати метров, чтобы разогнаться до сотни в час, какое удовольствие – скорость, дорогой, а в низкой машине еще шикарнее, такое чувство, будто взлетаешь или стелешься над самой землей, как ласточка, когда наступает их время.
– Сейчас ведь нет ласточек, правда?
– Нет. С чего ты вспомнила про ласточек?
– Просто так…
Она протягивает правую руку и усиливает громкость радио. Знакомый голос поет: «Et maintenant, que vais – je faire?» Что делать мне теперь? (франц.)
Чтобы добраться до назначенного места, восемнадцати минут хватит, ну, может, двадцати, оттого что дорога мокрая, думает Зе Мигел, выбрасывая за окно окурок. Он знает огненную змею как свои пять пальцев. Мчится, с почти математической точностью меняя скорость: сто – девяносто – сто десять, – и даже не глядит на спидометр. Ощущает скорость ногой, упирающейся в акселератор.
При виде красного пятна – рейсового автобуса на Калдас – Зе Мигел рывком сворачивает влево, сигнализирует обгон, нервно переключая фары, и немного набавляет скорость, пока не доезжает до поворота; сцепление – передача, переходит на третью, шины визжат, девушка упирается каблуками в каучуковый коврик, словно в попытке затормозить, и Зе Мигел недружелюбно улыбается.
Когда он ведет на высоких скоростях, его сознание работает особенно четко. Ему никогда не нравилось тащиться по-черепашьи. Машины для того и задуманы, чтобы ехать со скоростью свыше восьмидесяти. Нога его давит на педаль все сильнее и сильнее: Зе Мигел знает, что руль ему повинуется и он ведет, куда хочет. И сам выбрал, куда едет.
По другой полосе движется мощный встречный поток грузовиков – семитонные, десятитонные, двенадцатитонные, вот она – огненная змея, вереница красных огоньков извивается, оставляя красный след, след этот – как светящаяся кровь; здесь уже нет регулировщиков, быстро едет тот, у кого хватка хорошая.
Зе Мигел сует руку в карман пиджака и достает флягу с коньяком, с которой никогда не расстается. Отпивает глоток, затем передает девушке. Та только пригубливает и делает гримаску. Зе Мигелу при этом вдруг вспоминается история, которая вышла у него с Баркасиком, владельцем шлюпки, перевозившей контрабанду. Жалко, что из-за темноты реки не разглядеть.
И тогда была непроглядная ночь, непроглядная, словно деготь, ночь. Безмолвная и спокойная. Все было слышно. Угадывалось даже ненужное: подозрения, страх, паутина вопросов – все, что существовало за пределами туннеля, который шлюпка прокладывала в ночи и в водах Тежо. Зе Мигелу казалось, что до слуха его доносится даже дрожь прибрежного тростника – шелест, который вот-вот взорвется грохотом и выдаст его; и еще ему казалось, что видневшиеся вдали огни наделены голосами, что они, словно призраки, бредут по черным и тихим водам.
Один из гребцов, сидевший на носу, поднял голову; Зе Мигел почувствовал на себе его взгляд, вспомнил лицо этого человека, смуглое дочерна, рябое от оспин, с изуродованной ноздрей, и встревожился, сунул руку в карман; только нащупав револьвер, приободрился, овладел собой, хотя ноги у него еще дрожали от внезапно нахлынувшего безудержного волнения. В тот миг он осознал полное свое одиночество. Он был во власти этих пятерых, и лица их теперь представлялись зловещими его воображению. Он кожей чувствовал, что эти люди сейчас не такие, как тогда, когда он увидел их в первый раз. Ощущение было неприятное, почти мучительное.
Зе Мигел занимался контрабандой немногим более двух месяцев.
Теперь-то он нюхом сумел бы определить, когда команду разбирает страх или донимают предчувствия, как настроены люди – покинут ли его при первой же опасности или готовы следовать за ним без оглядки, как Шико Молчун, которого пристрелили патрульные, когда он не выполнил приказа остановиться.
Но в ту недоброй памяти ночь Шико Молчун греб на носу, и Зе Мигелу взгляд его показался подозрительным. Сомнения новичка, сказал бы теперь Зе Мигел, если бы спросили его мнение о верном прохвосте, сумевшем умереть на посту, как подобает мужчине. Но в ту ночь Зе Мигел не доверял даже самому себе. Едва приняли они груз с баржи и гребцы направили шлюпку вверх по течению к Палье, любая рыбачья лодка, любое транспортное суденышко стали внушать ему опасения. Он утратил веру в успех. Хлюпанье весел по воде звучало у него в ушах не так, как в другие ночи. Волна холода обдала его напрягшееся лицо, пронзила сердце, точно цыганский нож. Я в ловушке, подумал он. Какие только мысли не приходили ему в голову!… Проклятая ночь, мне почудилось, что придется еще раз взглянуть в лицо смерти. Смерть словно притаилась под водами Тежо. Если бы можно было, я бы смылся; но пришлось вытерпеть, и в итоге я остался в выигрыше. На шлюпке виски и табаку было больше чем на пять сотняг, целое состояние на волоске, не считая прибыли. Он завяз в паутине страха, был близок к панике. А может, приказать им держаться ближе к суше и, выждав верный момент, прыгнуть в воду и поплыть к берегу? Но терять, так хоть не всё – и Зе Мигел решил, что донесет на сообщников, чтобы получить свою долю, когда их схватят, однако тут же сообразил, что в этом случае перед ним навсегда закроется возможность заниматься этим делом. Он начал пробовать силенки в контрабанде, вступив в одну группу, глава которой находился в Танжере, и вскоре у Зе Мигела завелись хорошие денежки. На них он приобрел свой первый фургон – десятитонку. Так неужели обращаться в бегство при первой опасности?! Нет, чего не было, того не было, и не думал я прыгать в воду, может, потому, что плаваю так себе. И потом, а револьвер-то на что, скажите, пожалуйста? Ну ладно, он решил, если что, пригрозить им револьвером, чтоб оставались по местам, а может, прикрикнуть, пусть знают: он без колебаний пустит пулю в лоб тому, кто хотя бы двинется ему навстречу.
Ночь была подходящая и для контрабанды, и для всего прочего.
Когда воды Тежо выносят на берег труп, что произошло на самом деле? Многие ли знают, что произошло? И кто скажет правду? Газеты о таких случаях повествуют туманно; кто прочтет, подумает, что причина – душевный кризис, толкнувший беднягу на самоубийство; несчастный человек может покончить с собой, для этого свободы у него предостаточно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Я телом чувствую, как подо мною жизнь из него уходит. Он еще бьется судорожно у меня под ногами, я устал, выбираюсь из-под него, он смотрит на меня говорящими глазами, словно спрашивает, за что, и я бросаюсь наземь, хотел бы сам всего себя изломать, плачу навзрыд, на крик, все громче, и выпускаю в глаз ему остаток обоймы; да, всё, что было, и вот голова его уже лежит неподвижно в луже крови. Я видел кровь коня моего там, где были его глаза. Я видел кровь коня моего на его вороной шерсти, он казался красно-гнедым. Я посмотрел вокруг и увидел только кровь, всё было в крови, и я побежал к бараку, мне нужен был Карлос Кустодио, зову его, обыскал всю конюшню, вижу, что нет на месте сивой кобылки, Еврейки, и тут я понял, что он сбежал.
Ему здорово повезло, что он сбежал. Я поклялся себе, что всю морду ему расквашу, как вернусь. Схватил бы его за шиворот, чтобы он не упал, чтобы мне времени не терять, с земли его не поднимать, и надавал быему затрещин, пока у него глаза бы в щелочки не превратились. Уж он быу меня неделькусвета божьего не видел. И пускай потом бы жаловался Релвасу. Но он уже успел смыться. Вот еще один долг за мной остался неоплаченный.
Но как бы то ни было, им уже не покрасоваться верхом на Принце. Он достанется крысам, ласкам и коршунам, и они заслуживают его больше, чем эта нечисть, которая уже высчитывает, как бы заполучить его с аукциона, что откроется за дверью здания суда, жеребец португало-арабских кровей, почтенные сеньоры, вороной, тавро завода Релвасов, отзывается на кличку Принц, цена для почина – два конто, кто больше, почтенные сеньоры, кто даст настоящую цену? Настоящая цена ему – шесть пуль да костяк. Пускай расхватают его кости и высосут из них мозг, если позволят им лезирийские коршуны, и вороны, и прочие твари. А теперь мне нужно спокойствие, чтобы довести дело до конца. Уже недолго осталось – меньше получаса. Хуже всего, что время сейчас идет так медленно. Тянется и тянется, словно бык жвачку жует.
Вспоминая те минуты, Зе Мигел испытывает смятение. Но для него все так и было. У него есть своя версия истины, согласно которой нельзя рассказать ничего сверх того, что он увидел – и выдумал, – сидя в седле.
Когда первая пуля пробила череп Принца, он задрал раненую голову во внезапном ужасе, взметнув передние копыта в воздух движением, исполненным отваги и решимости. Широкие ноздри еще больше раздались, вопрошающие глаза закатились, и он испустил ржание – долгое, разнесшееся на полмили вокруг. Прежде чем конь почувствовал боль, холодную боль, сразу превратившуюся в огонь, разодравший, прожегший его вены, он был оглушен грохотом выстрела, что разнес ему мозг.
Но он еще успел проскакать несколько метров отчаянным галопом, забыв уроки опытного пикадора, обучавшего его в Эворе, тревожась лишь об одном – как бы спасти хозяина, вонзавшего ему шпоры в самую чувствительную часть брюха. Он проскакал галопом метров десять или немногим больше, вздыбив гриву, но после третьего выстрела встряхнул головой и, упав, уткнулся храпом в землю и снова заржал – заржал в последний раз полным смертной тревоги вибрирующим ржанием.
XXV
– Боишься, случится что-нибудь?
Машина мчится по Лиссабону в сторону площади Ареейро. Зе Мигел решил проехать по этой части города, вспомнив о комнате, которую он снимал на проспекте Жоана XXI, на этаже, принадлежавшем Сесилии, модистке. Встречаться с женщиной в доме у модистки очень удобно: женщине незачем говорить дома, что она собирается на мессу или к парикмахеру: можно позвонить и узнать, не появились ли в ателье какие-нибудь новинки.
– Ты что – не слышала, что я спросил?
Зулмира возвращается к действительности, отогнав поглощавшие ее мысли. Регулировщик остановил движение посреди улицы Фонтес, и Зе Мигел поворачивается к девушке, смотрит на нее недружелюбно, чувствуя, что сейчас она далеко от него. Они обмениваются вопросительными взглядами.
– Ты говорила тут: вы с матерью помогаете друг другу обманывать старика.
– Да…
– В чем же вы друг другу помогаете?
– Да ну еще!
– Никаких «да ну еще», не смей так отвечать, не люблю, чтобы со мной разговаривали таким тоном. На меня это не действует, я не реагирую. В чем вы друг другу помогаете?
– Когда уходим куда-нибудь вместе, дорогой.
– Или когда твоя мать уходит куда-нибудь? Девушка смотрит на него дерзко, вызывающе.
– А тебе нужно знать, уходит она куда-нибудь или нет? По-моему, не нужно. Ты ведь уже сказал мне, что между вами все кончено.
– А она тебе что говорит?
– Что все кончено, дорогой.
– Но в таком случае?!
– Что «в таком случае»?
– Зачем ей нужно обманывать старика?
Зулмира чувствует потребность заставить его поревновать.
– По-моему, это уже не твое дело. Тебя не должно интересовать, что она делает. И меня тоже… Каждый устраивается, как может, дорогой, разве не так?
– Твоя мать обыкновенная шлюха. Дешевка бесстыжая.
Позади гудят другие автомашины, требуя пропустить их.
Регулировщик открыл движение, а Зе Мигел, ослепленный гневом, не сразу это замечает. Затем отчаянно срывается с места, обходит то справа, то слева вырвавшиеся вперед машины, бросая на девушку быстрые взгляды. Ведет рывками, переключая свет фар, чтобы ему уступили дорогу: ему не терпится поскорее прибыть на место.
– Ей бы в ее возрасте следовало научиться стыду.
– Не вижу, зачем бы. Стыдом не заплатишь за квартиру и сыт не будешь.
– Я даю тебе два конто в месяц.
– Некоторые и по пять получают, да все-таки прирабатывают на стороне.
– Что-что?!
– Между вами все кончено, ты сам сказал, дорогой.
– Да, но она – твоя мать.
– Ну и что?
– Как «ну и что»?!
– Ей ведь тоже нужна любовь.
Это естественно: любовь всем нужна, дорогой. Кому больше, кому меньше, но всем. Она нашла себе дружка.
– Который думает о тебе.
– Не знаю, дорогой. Может, и думает, не знаю. Мы чужими мыслями не распоряжаемся. Или, по-твоему, я виновата?
Но тут Зулмира вспоминает, что Зе Мигел обещал подарить ей эту машину, ей не совсем верится, но как знать, и она начинает заигрывать с любовником. Улыбается, похлопывает его но руке, раскуривает сигарету и протягивает Зе Мигелу.
– Ты что, принял разговор всерьез, дорогой? У тебя совсем
нет чувства юмора.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что ты быстро выходишь из себя, что ты относишься к людям без доверия. Все женатые мужчины, дорогой, помешаны на том, что только их жены – серьезные женщины. Всё потому, что замужние смеются меньше, чем остальные женщины.
Зулмира хочет перемирия, но тут же возвращается к прежней позиции – враждебности. Ей действует на нервы то, как он ведет машину – толчками. По рукам его, слегка подрагивающим, девушка видит, что он озабочен; она отыскивает музыкальную передачу – музыка йе-йе, – посмотрим, может, успокоится, может, еще больше разозлится.
На улице идет мелкий дождь. Асфальт блестит, от этого ночь еще чернее, так ей кажется; люди укрываются от дождя в подъездах, под низкими балконами. Зе Мигел чувствует, что хмель снова одолевает его, он словно кружится в медлительной карусели. Может, все это из-за игры городских огней. Он приглушает громкость приемника и кричит Зулмире:
– Если бы ты знала, что умрешь через полчаса, да, через полчаса или даже раньше, что бы ты хотела сделать?
– Никто не знает, когда умрет, дорогой.
– Но если бы ты знала?
– Если бы знала…
Она не понимает смысла вопроса: он кажется ей глупым. Она бы и не прочь была так прямо и сказать Зе Мигелу, но он сейчас нервный, может ответить каким-нибудь хамством в своем духе. Однажды он высадил ее из машины – не этой, другой, – когда они возвращались с пляжа, и ей пришлось пройти пешком больше двух километров, пока она не добралась до станции в Синтре.
Автомашина буксует на вязком от размокшей пыли шоссе; Зе Мигел прибавляет скорости, улыбается, с силой дергает руль, проверяя надежность управления, и наконец начинает насвистывать.
– Все люди должны были бы знать, когда они умрут.
– Ты говоришь сплошные глупости, дорогой.
– Не всегда.
– Лучше поговори о чем-нибудь веселом. Расскажи что-нибудь про «гладиаторов», историю с яичницей, потрясная история, или ту, про доктора, которого вы окунули в канаву после обеда, и он боялся, что там и умрет…
– Вот видишь?!
– Что я должна видеть?!
– Ты тоже заговорила о смерти. Тот доктор струсил, потому что дал волю страху. А я не дам.
– Ты же не знаешь по опыту, что это такое, дорогой.
– Знаю лучше, чем ты думаешь. Видел смерть лицом к лицу, и раз десять, если не больше. Может, поэтому и не ощущаю страха. По крайней мере, страха перед смертью. Жизнь часто куда хуже. Как по-твоему?
– Не знаю. Я слишком молода для таких мыслей.
– Иногда ты говоришь, что умереть тебе ничего не стоит.
– Смотря когда.
– В каком смысле «смотря когда»?!
– Смотря в какой момент. Иногда я думаю, что жизнь – мерзость, дорогой. Иногда – нет. Не знаю, есть ли загробное царство, дорогой.
– А сегодня?
– Сегодня как раз мне хорошо, дорогой. Когда ты рядом, мне всегда хорошо. Я хотела бы жить с тобой.
Расчувствовавшись в порыве легковозбудимой – почти профессиональной – нежности, Зулмира сентиментально роняет голову на плечо Зе Мигелу.
Они выехали на Ареейро, Зе Мигел объезжает площадь, шины визжат на поворотах, словно рубчатая их поверхность выпускает когти, цепляющиеся за асфальт. Выезжая на проспект Жоана XXI, он поднимает глаза на окна комнаты Сесилии-модистки: хотелось бы увидеть эту комнату еще раз, не так мимолетно, а девушка думает, что он демонстрирует машину людям, которые теснятся в подъездах или торчат на остановке в ожидании трамвая.
Потом, резко прибавив скорость, Зе Мигел выводит машину на проспект, ведущий к аэропорту. Зулмира думает, что «феррари» хватит тридцати метров, чтобы разогнаться до сотни в час, какое удовольствие – скорость, дорогой, а в низкой машине еще шикарнее, такое чувство, будто взлетаешь или стелешься над самой землей, как ласточка, когда наступает их время.
– Сейчас ведь нет ласточек, правда?
– Нет. С чего ты вспомнила про ласточек?
– Просто так…
Она протягивает правую руку и усиливает громкость радио. Знакомый голос поет: «Et maintenant, que vais – je faire?» Что делать мне теперь? (франц.)
Чтобы добраться до назначенного места, восемнадцати минут хватит, ну, может, двадцати, оттого что дорога мокрая, думает Зе Мигел, выбрасывая за окно окурок. Он знает огненную змею как свои пять пальцев. Мчится, с почти математической точностью меняя скорость: сто – девяносто – сто десять, – и даже не глядит на спидометр. Ощущает скорость ногой, упирающейся в акселератор.
При виде красного пятна – рейсового автобуса на Калдас – Зе Мигел рывком сворачивает влево, сигнализирует обгон, нервно переключая фары, и немного набавляет скорость, пока не доезжает до поворота; сцепление – передача, переходит на третью, шины визжат, девушка упирается каблуками в каучуковый коврик, словно в попытке затормозить, и Зе Мигел недружелюбно улыбается.
Когда он ведет на высоких скоростях, его сознание работает особенно четко. Ему никогда не нравилось тащиться по-черепашьи. Машины для того и задуманы, чтобы ехать со скоростью свыше восьмидесяти. Нога его давит на педаль все сильнее и сильнее: Зе Мигел знает, что руль ему повинуется и он ведет, куда хочет. И сам выбрал, куда едет.
По другой полосе движется мощный встречный поток грузовиков – семитонные, десятитонные, двенадцатитонные, вот она – огненная змея, вереница красных огоньков извивается, оставляя красный след, след этот – как светящаяся кровь; здесь уже нет регулировщиков, быстро едет тот, у кого хватка хорошая.
Зе Мигел сует руку в карман пиджака и достает флягу с коньяком, с которой никогда не расстается. Отпивает глоток, затем передает девушке. Та только пригубливает и делает гримаску. Зе Мигелу при этом вдруг вспоминается история, которая вышла у него с Баркасиком, владельцем шлюпки, перевозившей контрабанду. Жалко, что из-за темноты реки не разглядеть.
И тогда была непроглядная ночь, непроглядная, словно деготь, ночь. Безмолвная и спокойная. Все было слышно. Угадывалось даже ненужное: подозрения, страх, паутина вопросов – все, что существовало за пределами туннеля, который шлюпка прокладывала в ночи и в водах Тежо. Зе Мигелу казалось, что до слуха его доносится даже дрожь прибрежного тростника – шелест, который вот-вот взорвется грохотом и выдаст его; и еще ему казалось, что видневшиеся вдали огни наделены голосами, что они, словно призраки, бредут по черным и тихим водам.
Один из гребцов, сидевший на носу, поднял голову; Зе Мигел почувствовал на себе его взгляд, вспомнил лицо этого человека, смуглое дочерна, рябое от оспин, с изуродованной ноздрей, и встревожился, сунул руку в карман; только нащупав револьвер, приободрился, овладел собой, хотя ноги у него еще дрожали от внезапно нахлынувшего безудержного волнения. В тот миг он осознал полное свое одиночество. Он был во власти этих пятерых, и лица их теперь представлялись зловещими его воображению. Он кожей чувствовал, что эти люди сейчас не такие, как тогда, когда он увидел их в первый раз. Ощущение было неприятное, почти мучительное.
Зе Мигел занимался контрабандой немногим более двух месяцев.
Теперь-то он нюхом сумел бы определить, когда команду разбирает страх или донимают предчувствия, как настроены люди – покинут ли его при первой же опасности или готовы следовать за ним без оглядки, как Шико Молчун, которого пристрелили патрульные, когда он не выполнил приказа остановиться.
Но в ту недоброй памяти ночь Шико Молчун греб на носу, и Зе Мигелу взгляд его показался подозрительным. Сомнения новичка, сказал бы теперь Зе Мигел, если бы спросили его мнение о верном прохвосте, сумевшем умереть на посту, как подобает мужчине. Но в ту ночь Зе Мигел не доверял даже самому себе. Едва приняли они груз с баржи и гребцы направили шлюпку вверх по течению к Палье, любая рыбачья лодка, любое транспортное суденышко стали внушать ему опасения. Он утратил веру в успех. Хлюпанье весел по воде звучало у него в ушах не так, как в другие ночи. Волна холода обдала его напрягшееся лицо, пронзила сердце, точно цыганский нож. Я в ловушке, подумал он. Какие только мысли не приходили ему в голову!… Проклятая ночь, мне почудилось, что придется еще раз взглянуть в лицо смерти. Смерть словно притаилась под водами Тежо. Если бы можно было, я бы смылся; но пришлось вытерпеть, и в итоге я остался в выигрыше. На шлюпке виски и табаку было больше чем на пять сотняг, целое состояние на волоске, не считая прибыли. Он завяз в паутине страха, был близок к панике. А может, приказать им держаться ближе к суше и, выждав верный момент, прыгнуть в воду и поплыть к берегу? Но терять, так хоть не всё – и Зе Мигел решил, что донесет на сообщников, чтобы получить свою долю, когда их схватят, однако тут же сообразил, что в этом случае перед ним навсегда закроется возможность заниматься этим делом. Он начал пробовать силенки в контрабанде, вступив в одну группу, глава которой находился в Танжере, и вскоре у Зе Мигела завелись хорошие денежки. На них он приобрел свой первый фургон – десятитонку. Так неужели обращаться в бегство при первой опасности?! Нет, чего не было, того не было, и не думал я прыгать в воду, может, потому, что плаваю так себе. И потом, а револьвер-то на что, скажите, пожалуйста? Ну ладно, он решил, если что, пригрозить им револьвером, чтоб оставались по местам, а может, прикрикнуть, пусть знают: он без колебаний пустит пулю в лоб тому, кто хотя бы двинется ему навстречу.
Ночь была подходящая и для контрабанды, и для всего прочего.
Когда воды Тежо выносят на берег труп, что произошло на самом деле? Многие ли знают, что произошло? И кто скажет правду? Газеты о таких случаях повествуют туманно; кто прочтет, подумает, что причина – душевный кризис, толкнувший беднягу на самоубийство; несчастный человек может покончить с собой, для этого свободы у него предостаточно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33