Что может быть общего у Джимми с Диком Лонго?!
– Ну, не скажи, – возразил Домострой. – Порнография с сентиментальностью идут рука об руку. И там, и там ложь о сексе. Но расскажи мне побольше о Джимми и Донне.
– Не о чем там говорить. Для межрасовой баркаролы у них, похоже, все отлично. Мы, впрочем, все гадаем, удовлетворена ли королева Банту длиной его члена после своего Дика. – На губах у нее заиграла злобная улыбка.
– Послушай, разве можно смеяться над Джимми только потому, что он не достиг уровня мистера Лонго? – передразнивая ее, воскликнул Домострой.
– Может, и достиг, – рассмеялась Андреа. – Может, у Джимми повсюду женщины. Я знаю, что он часто в отъезде. Похоже, он не выносит свою молодую большевистскую мачеху. И я полагаю, эта антипатия взаимна. Кстати, он только что вернулся.
– Как тебе кажется, Донна счастлива с Джимми? – спросил Домострой.
– Не могу сказать. Сейчас наша хрупкая сестричка нервничает, потому что никак не может решить, участвовать ли ей в Варшавском конкурсе имени Шопена. Конечно, соблазн очень велик. Ведь всем нам известно, что принесла победа в Москве другому выпускнику Джульярда – Вану Клайберну!
Образ Донны Даунз в вечернем платье, кланяющейся перед респектабельной европейской публикой, разбудил воображение Домостроя. Как бы ему хотелось оказаться рядом с ней в Варшаве – городе, где он учился, – мастером со своей ученицей, любовником со своей возлюбленной, который успокаивает ее по дороге в концертный зал, в последний раз перед выходом на сцену критически оценивает ее игру в репетиционной комнате, убеждается, что ее любимый рояль правильно установлен на сцене, с затаенным дыханием слушает ее выступление и обнимает ее сразу после триумфа.
– Тебе она нравится, ведь правда? – спросила Андреа.
– Донна Даунз?
– Да, Донна Даунз, – на этот раз совершенно беззлобно сказала Андреа.
– Внешне она мне нравится. Покажи мне мужчину, который бы со мной не согласился! – сказал Домострой, притворяясь, будто и думать уже забыл о Донне.
Андреа беззастенчиво разглядывала его.
– Думаешь, Донна окажется старательной ученицей в одном из твоих секс-клубов?
– Судя по тому, что мне известно, Донна Даунз далеко не ученица, – отозвался Домострой. – Спроси у Джимми.
– Я спрашиваю тебя, – настаивала Андреа и, не дождавшись ответа, продолжила: – Что, если эта мерзкая распутница покорится тебе? В конце концов, Донна уже рабыня – рабыня музыки белого человека. Разве ты, как мастер в этом деле, не являешься ее потенциальным властелином? – Замолчав, она в упор уставилась на него. – Подумай, какой фурор произведет твоя черная рабыня в Варшаве, играя Большой полонез на конкурсе имени Шопена! – Она подождала, пока он переварит хорошенько смысл сказанного. – Почему бы тебе не позвонить ей, мастер? – сладострастным голоском секс-кошечки поинтересовалась она.
– С удовольствием, – нарочито игривым тоном ответил Домострой, – но если так, смогу ли я рассчитывать на то, что ты отвлечешь Джимми?
– Легко, – усмехнулась Андреа. – Этот многообещающий юноша так посмотрел на меня в кафетерии, что я не удивлюсь, если он сам попросит о встрече.
– Если ты встретишься с ним, не болтай лишнего! Помни, кто он такой, и что «Ноктюрн», компания, выпускающая Годдара, также является распространителем записей «Этюда», которым владеет его отец. Музыкальный бизнес – это нечто вроде города, выросшего вокруг рудника; все эти люди связаны друг с другом, и кто-то из них может даже знать Годдара.
– Ты так и не сказал, собираешься или нет звонить Донне.
– Разве это имеет какое-то значение?
Она махнула рукой:
– Было бы занятно. А что бы ты сказал, если бы я сама за ней приударила?
– Ладно тебе. Никогда бы не заподозрил тебя в склонности к женщинам.
– В плане секса я могу с кем угодно и когда угодно, – зловеще проговорила она. – И ей лучше не становиться у меня на пути.
– У тебя на пути? Если ты нравишься Джимми, Донна едва ли станет препятствием. А если нет…
– Кто говорит о Джимми? Послушай, я же вижу, что она тебе нравится, и не желаю, чтобы рядом с тобой отпивалась эта черная мандавошка, ясно? Пока я не узнаю, кто такой Годдар, мы с тобой заодно, не так ли, партнер? – Губы ее насмешливо скривились. – Хоть ты и вернулся в «Олд Глори», я хочу быть уверена, что ты всегда наготове.
– Для романа на одну ночь?
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, – начал Домострой, делая вид, будто думает, что она все еще шутит, – что, будь я Донной, на твои чары не поддался бы.
Андреа уловила его настроение.
– Однако ты не Донна, – отрезала она. – Ей и так, бедняжке, не повезло родиться черной. Да к тому же она не уверена в себе как артистка. А еще наша закопченная дама сексуально неустойчива, и горяча при этом. Она сделает все, чтобы чувствовать себя необходимой и стать равноправной – хотя бы только в глазах любящего ее. – Андреа явно дразнила Домостроя. – Как женщина, я понимаю эту распутницу куда лучше, чем ты. На что угодно спорю, что мгновенно затащу в свою постель нашу черную жемчужину.
– Зато как мужчина я понимаю Годдара куда лучше, чем ты, – сдерживая гнев, огрызнулся Домострой, – и окажись он даже замаскированным арабским шейхом, вряд ли он уступит чарам активной американской лесбиянки.
Слова Андреа вызвали в памяти Домостроя образ женщины, с которой он общался несколько лет назад и которую не мог забыть до сих пор. Тогда он был на вершине своей славы, и, возможно, из-за того, что его имя постоянно мелькало в газетах, кинокомпания предложила ему роль русского композитора в голливудской эпопее. Не сомневаясь в том, что подобный опыт только подстегнет воображение и пригодится в работе, Домострой ответил согласием.
Натурные съемки проходили в Испании. Когда Домострой и другие актеры прибыли в Севилью, там, в отеле «Альфонсо XIII», впечатляющем реликте архитектурного прошлого Испании, вот-вот должен был начаться фестиваль современной музыки. В нем принимали участие несколько известных артистов и композиторов, и Домострой с сожалением подумал, что расписание его съемок – с восьми утра почти до самого вечера – не позволит ему услышать большую часть оркестров и сольных исполнителей.
Как-то, переодеваясь в прицепе-костюмерной под бдительными очами парикмахера, дублера, гримера и костюмера, Домострой заметил снаружи молодую женщину. Он узнал в ней сотрудницу группы костюмеров и реквизиторов, она была поглощена чтением красочной программы музыкального фестиваля.
Он и до этого видел ее несколько раз – хорошенькая, несколько бледная, с тонкими чертами лица – и обратил внимание, что она боится встретиться с ним глазами. Это остановило его, а женщина, приняв его холодность за отказ, стала его избегать. И все же она ему нравилась, особенно ее манера одеваться; каждый день она меняла платья, и каждое платье вносило в ее облик новые штрихи, чуть ли не меняя и ее внутреннюю суть.
Позже, увидев ее сидящей в одиночестве в кафетерии, Домострой сел напротив и спросил, какие из мероприятий фестиваля она собирается посетить. Обрадованная проявленным интересом, женщина ответила на вопрос, а затем сказала, что в восторге от фестиваля не только из-за музыки, но и оттого, что здесь собралось так много композиторов. Для нее, человека робкого, сочинение музыки кажется уходом от реальной жизни, и ее всегда интересовало, не являются ли композиторы такими же робкими людьми, как она, завидуют ли они исполнителям, аранжировщикам и прочим прихлебателям, которые нередко более известны и лучше оплачиваются, нежели сами композиторы? Она только что прочитала статью, в которой один французский психолог утверждает, будто музыканты, по природе своей погруженные в музыку и поглощенные ею, духовно и эмоционально также одарены более других людей – так что становятся единым целым со своими возлюбленными. Она сказала, что всегда хотела знать точно, какие события или состояния души вдохновляют композитора писать музыку.
Несмотря на ее озабоченность – или одержимость – тайной создания музыки, продолжала она, у нее никогда не было знакомого композитора, она вообще ни разу с ними не сталкивалась. Она надеялась, что музыкальный фестиваль в Севилье, на который съезжается столько композиторов, даст ей шанс познакомиться хотя бы с одним из них.
– Вы уже с одним познакомились, – покровительственно сообщил Домострой. – Со мной. Если только не считаете, что отныне я только киноартист! – решил пошутить он. Она подняла на него глаза.
– Конечно, я знаю, что вы композитор, мистер Домострой. И я слушала вашу музыку. Просто мы познакомились при таких обыденных обстоятельствах!
– Обыденных?
– Ну да. В нашей встрече не было никакой тайны.
Он был ошеломлен ее прямотой.
– Вы хотите сказать, что в нашей нынешней встрече нет никакой тайны из-за того, что мы встречались и раньше? Потому что вы уже видели меня на съемочной площадке?
– О нет, совершенно не это, – покраснев, запротестовала она. – Просто потому, что вы уже знаете, кто я, чем занимаюсь и даже…– она запнулась, – даже как я выгляжу в обыденной жизни.
– И все-таки вы загадочны, – сказал Домострой. – Я ничего о вас не знаю. Но вы мне симпатичны. Скажите, при других обстоятельствах вы действительно выглядите как-то иначе?
Поколебавшись, она застенчиво проговорила:
– Иначе. Я люблю одежду. Мне нравится наряжаться, чуть-чуть при этом изменяясь.
Рискнув озвучить свое предположение, он спросил, не явилась ли ее страсть к нарядам и костюмам – о чем свидетельствуют и ежедневные переодевания – причиной выбора работы в костюмерной группе кинокомпании.
Услышав это, она покраснела до корней волос, так что Домострой торопливо продолжил, спросив, не пробовала ли она наряжаться в различные исторические костюмы. Она огляделась по сторонам, словно боялась, что их могут подслушать. Затем встала, прерывисто дыша, словно собралась уйти, но он остановил ее, осторожно положив руку ей на плечо. Домострой начал говорить, что испытывает к ней самые нежные чувства и вовсе не хотел обидеть или расстроить ее. Просто с тех пор, как он впервые ее увидел, она постоянно является перед его внутренним взором в самых разнообразных костюмах. Она спросила, в каких же костюмах он ее представлял, и Домострой ответил, что все зависело от его фантазии – то он видел ее скрипачкой, то медсестрой, то танцовщицей, то дебютанткой в свете.
Потом он предложил познакомить ее с несколькими композиторами, приехавшими на фестиваль; на каждую из таких встреч она сможет надевать новый парик, менять туалет и макияж и таким образом всякий раз быть другой женщиной, со своей собственной тайной и присущим только ей обаянием.
Каждая такая метаморфоза, говорил он, будет актом творения новой личности, весьма схожим с сочинением музыки, и, он в этом уверен, поможет ей в поисках самой себя. Даже если она не займет прочного места в сердце кого-то из ее новых знакомых, все равно ощутит силу своего обаяния на каждом из них. Домострой откровенно признался, что, как только в его голове возник этот замысел, он целиком был захвачен открывающимися перспективами, и очень надеется, что она согласится принять в этом участие. Честно говоря, он уже готов воплотить эту идею в музыке; он думает назвать свою пьесу «Октавы», и она будет состоять из ряда вариаций одной мелодии, прерывающейся, шаг за шагом, частыми паузами и солирующими голосами.
Явно польщенную женщину, похоже, не смутил его план, и она рассказала, что дома часто примеривает парики и костюмы, но у нее никогда не хватало решимости отправиться в таком виде на свидание. Для нее, сказала она, столь робкой по природе своей, это может оказаться кратчайшим путем, чтобы стать актрисой: играть новую, волнующую роль каждый день – или даже каждую ночь. Для нее не секрет, что некоторые из костюмерной и реквизиторской групп – парикмахеры и визажисты – берут на время парики и наряды и даже переодеваются женщинами. Они рассказывали ей о своих эскападах, и не раз она ловила себя на том, что завидует их смелости.
Фестиваль открылся, и в тот же день, вечером. Домострой пригласил эту женщину в кафе, которое часто посещали местные музыканты. Гости фестиваля тоже были здесь, и некоторые узнавали Домостроя, приветственно махали ему рукой или подходили перекинуться парой слов. Кто-то, глядя на него с восхищением, говорил ему, что получил невероятное удовольствие, исполняя его сочинения. Домострой отметил, что все эти знаки внимания производили на его спутницу впечатление.
На следующий день она сообщила Домострою, что если он не передумал знакомить ее замаскированной, то она согласна. Она выбрала три наряда и даже подобрала аксессуары: парики, плащи, шарфы, туфли, сумочки и украшения.
Домострой выразил восхищение ее мужеством и вечером, изучив в программе фестиваля список участников, выбрал трех композиторов, с которыми в прошлом не раз сталкивался на различных сборищах. Он тут же позвонил каждому и договорился о встречах на разное время.
Первый был американец, главным образом известный как серьезный композитор, но писавший и песни. Ему было за пятьдесят, и он жил в Миннеаполисе, где недавно умерла его жена. Они встретились в баре отеля, и, похоже, композитор был рад видеть Домостроя. Когда они заказали напитки и завели разговор, Домострой увидел, что в бар вошла девушка из группы реквизиторов.
Если бы он не знал во всех подробностях, как она будет одета, то никогда не узнал бы ее. Белокурый парик сидел безупречно; тонкий макияж чуть изменил ее глаза и губы; заимствованное в костюмерной черное шелковое платье изящно очерчивало талию, а подбитый лифчик заметно увеличивал маленькую крепкую грудь. Длинные перчатки крокодиловой кожи и туфли на высоком каблуке завершали образ надменной светской дамы. Вполне справляясь с ролью, она огляделась по сторонам, будто ища кого-то, изобразила легкую досаду, повернулась к выходу и прикинулась удивленной при виде двух мужчин. Она подошла к их столу и с поразительным самообладанием и уверенностью в себе заговорила с Домостроем, напомнив ему, что однажды имела удовольствие встретиться с ним на благотворительном концерте в Лондоне. Ошеломленный непринужденностью, с которой она водила их за нос, Домострой извинился, что «не узнал» женщину раньше, а затем представил ее американцу под вымышленным именем и пригласил с ними выпить. Она любезно согласилась и выказала в беседе не менее сноровки, чем в переодевании. Она пространно и со знанием дела – благодаря чтению материалов, предоставленных Домостроем, – говорила о музыке, которая, по ее утверждению, из всех искусств вызывает у нее наибольший интерес.
В наиболее, с его точки зрения, подходящий момент Домострой, сославшись на дела, удалился. На следующий день на вопрос Домостроя, удалось ли ей произвести впечатление на композитора, она отвечала весьма сдержанно, сказав лишь, что композитор попросил ее о новой встрече.
Заинтригованный Домострой продолжил знакомства. Вторым был советский композитор и дирижер, который гастролировал в Западной Европе, оставив в Киеве жену и троих детей. На эту встречу женщина явилась в образе рыжей болтушки, студентки колледжа, проводящей каникулы в Испании. И вновь она убедительно толковала о своем основном увлечении – истории музыкальной формы – и менее чем за час совершенно очаровала русского. Домострой вскоре оставил их вдвоем.
В качестве последней кандидатуры он избрал недавно разведенного немца средних лет, выдающегося сочинителя камерной музыки и автора многословного исследования физических свойств и развития струнных инструментов. Перед ним женщина предстала музыкальным критиком со Среднего Запада, освещающим фестиваль, – подтянутой, сочной, полногрудой брюнеткой в шелковой блузке и твидовом костюме – и немец оказался самой легкой ее добычей.
Композиторы принялись добиваться ее расположения, а Домострой только удивлялся, насколько удачно он организовал все эти переодевания и знакомства. Еще несколько гостей фестиваля выразили Домострою восхищение красотой трех женщин, которых заметили в его компании; один из них даже явился на съемки, чтобы посмотреть на них, и был весьма разочарован, ни одной не обнаружив. Между тем вечерами, по пути с одного романтического свидания на другое, она часто заходила в номер к Домострою, чтобы тот осмотрел ее гардероб и макияж или подсказал подходящую тему диалога. Подробностями ее амурных связей она делилась весьма неохотно. Говорила лишь, что все трое кажутся чрезвычайно ею увлеченными, а сама она вполне довольна успехом своего маскарада.
Все это время Домострой гадал, насколько правдива она с каждым из кавалеров. Рассказала ли она кому-то из них об игре в переодевания? Призналась ли, к примеру, что носит парик?
Понимая, как ему любопытно, она, словно дразня его, стала намекать, что побывала в постели со всеми тремя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Ну, не скажи, – возразил Домострой. – Порнография с сентиментальностью идут рука об руку. И там, и там ложь о сексе. Но расскажи мне побольше о Джимми и Донне.
– Не о чем там говорить. Для межрасовой баркаролы у них, похоже, все отлично. Мы, впрочем, все гадаем, удовлетворена ли королева Банту длиной его члена после своего Дика. – На губах у нее заиграла злобная улыбка.
– Послушай, разве можно смеяться над Джимми только потому, что он не достиг уровня мистера Лонго? – передразнивая ее, воскликнул Домострой.
– Может, и достиг, – рассмеялась Андреа. – Может, у Джимми повсюду женщины. Я знаю, что он часто в отъезде. Похоже, он не выносит свою молодую большевистскую мачеху. И я полагаю, эта антипатия взаимна. Кстати, он только что вернулся.
– Как тебе кажется, Донна счастлива с Джимми? – спросил Домострой.
– Не могу сказать. Сейчас наша хрупкая сестричка нервничает, потому что никак не может решить, участвовать ли ей в Варшавском конкурсе имени Шопена. Конечно, соблазн очень велик. Ведь всем нам известно, что принесла победа в Москве другому выпускнику Джульярда – Вану Клайберну!
Образ Донны Даунз в вечернем платье, кланяющейся перед респектабельной европейской публикой, разбудил воображение Домостроя. Как бы ему хотелось оказаться рядом с ней в Варшаве – городе, где он учился, – мастером со своей ученицей, любовником со своей возлюбленной, который успокаивает ее по дороге в концертный зал, в последний раз перед выходом на сцену критически оценивает ее игру в репетиционной комнате, убеждается, что ее любимый рояль правильно установлен на сцене, с затаенным дыханием слушает ее выступление и обнимает ее сразу после триумфа.
– Тебе она нравится, ведь правда? – спросила Андреа.
– Донна Даунз?
– Да, Донна Даунз, – на этот раз совершенно беззлобно сказала Андреа.
– Внешне она мне нравится. Покажи мне мужчину, который бы со мной не согласился! – сказал Домострой, притворяясь, будто и думать уже забыл о Донне.
Андреа беззастенчиво разглядывала его.
– Думаешь, Донна окажется старательной ученицей в одном из твоих секс-клубов?
– Судя по тому, что мне известно, Донна Даунз далеко не ученица, – отозвался Домострой. – Спроси у Джимми.
– Я спрашиваю тебя, – настаивала Андреа и, не дождавшись ответа, продолжила: – Что, если эта мерзкая распутница покорится тебе? В конце концов, Донна уже рабыня – рабыня музыки белого человека. Разве ты, как мастер в этом деле, не являешься ее потенциальным властелином? – Замолчав, она в упор уставилась на него. – Подумай, какой фурор произведет твоя черная рабыня в Варшаве, играя Большой полонез на конкурсе имени Шопена! – Она подождала, пока он переварит хорошенько смысл сказанного. – Почему бы тебе не позвонить ей, мастер? – сладострастным голоском секс-кошечки поинтересовалась она.
– С удовольствием, – нарочито игривым тоном ответил Домострой, – но если так, смогу ли я рассчитывать на то, что ты отвлечешь Джимми?
– Легко, – усмехнулась Андреа. – Этот многообещающий юноша так посмотрел на меня в кафетерии, что я не удивлюсь, если он сам попросит о встрече.
– Если ты встретишься с ним, не болтай лишнего! Помни, кто он такой, и что «Ноктюрн», компания, выпускающая Годдара, также является распространителем записей «Этюда», которым владеет его отец. Музыкальный бизнес – это нечто вроде города, выросшего вокруг рудника; все эти люди связаны друг с другом, и кто-то из них может даже знать Годдара.
– Ты так и не сказал, собираешься или нет звонить Донне.
– Разве это имеет какое-то значение?
Она махнула рукой:
– Было бы занятно. А что бы ты сказал, если бы я сама за ней приударила?
– Ладно тебе. Никогда бы не заподозрил тебя в склонности к женщинам.
– В плане секса я могу с кем угодно и когда угодно, – зловеще проговорила она. – И ей лучше не становиться у меня на пути.
– У тебя на пути? Если ты нравишься Джимми, Донна едва ли станет препятствием. А если нет…
– Кто говорит о Джимми? Послушай, я же вижу, что она тебе нравится, и не желаю, чтобы рядом с тобой отпивалась эта черная мандавошка, ясно? Пока я не узнаю, кто такой Годдар, мы с тобой заодно, не так ли, партнер? – Губы ее насмешливо скривились. – Хоть ты и вернулся в «Олд Глори», я хочу быть уверена, что ты всегда наготове.
– Для романа на одну ночь?
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, – начал Домострой, делая вид, будто думает, что она все еще шутит, – что, будь я Донной, на твои чары не поддался бы.
Андреа уловила его настроение.
– Однако ты не Донна, – отрезала она. – Ей и так, бедняжке, не повезло родиться черной. Да к тому же она не уверена в себе как артистка. А еще наша закопченная дама сексуально неустойчива, и горяча при этом. Она сделает все, чтобы чувствовать себя необходимой и стать равноправной – хотя бы только в глазах любящего ее. – Андреа явно дразнила Домостроя. – Как женщина, я понимаю эту распутницу куда лучше, чем ты. На что угодно спорю, что мгновенно затащу в свою постель нашу черную жемчужину.
– Зато как мужчина я понимаю Годдара куда лучше, чем ты, – сдерживая гнев, огрызнулся Домострой, – и окажись он даже замаскированным арабским шейхом, вряд ли он уступит чарам активной американской лесбиянки.
Слова Андреа вызвали в памяти Домостроя образ женщины, с которой он общался несколько лет назад и которую не мог забыть до сих пор. Тогда он был на вершине своей славы, и, возможно, из-за того, что его имя постоянно мелькало в газетах, кинокомпания предложила ему роль русского композитора в голливудской эпопее. Не сомневаясь в том, что подобный опыт только подстегнет воображение и пригодится в работе, Домострой ответил согласием.
Натурные съемки проходили в Испании. Когда Домострой и другие актеры прибыли в Севилью, там, в отеле «Альфонсо XIII», впечатляющем реликте архитектурного прошлого Испании, вот-вот должен был начаться фестиваль современной музыки. В нем принимали участие несколько известных артистов и композиторов, и Домострой с сожалением подумал, что расписание его съемок – с восьми утра почти до самого вечера – не позволит ему услышать большую часть оркестров и сольных исполнителей.
Как-то, переодеваясь в прицепе-костюмерной под бдительными очами парикмахера, дублера, гримера и костюмера, Домострой заметил снаружи молодую женщину. Он узнал в ней сотрудницу группы костюмеров и реквизиторов, она была поглощена чтением красочной программы музыкального фестиваля.
Он и до этого видел ее несколько раз – хорошенькая, несколько бледная, с тонкими чертами лица – и обратил внимание, что она боится встретиться с ним глазами. Это остановило его, а женщина, приняв его холодность за отказ, стала его избегать. И все же она ему нравилась, особенно ее манера одеваться; каждый день она меняла платья, и каждое платье вносило в ее облик новые штрихи, чуть ли не меняя и ее внутреннюю суть.
Позже, увидев ее сидящей в одиночестве в кафетерии, Домострой сел напротив и спросил, какие из мероприятий фестиваля она собирается посетить. Обрадованная проявленным интересом, женщина ответила на вопрос, а затем сказала, что в восторге от фестиваля не только из-за музыки, но и оттого, что здесь собралось так много композиторов. Для нее, человека робкого, сочинение музыки кажется уходом от реальной жизни, и ее всегда интересовало, не являются ли композиторы такими же робкими людьми, как она, завидуют ли они исполнителям, аранжировщикам и прочим прихлебателям, которые нередко более известны и лучше оплачиваются, нежели сами композиторы? Она только что прочитала статью, в которой один французский психолог утверждает, будто музыканты, по природе своей погруженные в музыку и поглощенные ею, духовно и эмоционально также одарены более других людей – так что становятся единым целым со своими возлюбленными. Она сказала, что всегда хотела знать точно, какие события или состояния души вдохновляют композитора писать музыку.
Несмотря на ее озабоченность – или одержимость – тайной создания музыки, продолжала она, у нее никогда не было знакомого композитора, она вообще ни разу с ними не сталкивалась. Она надеялась, что музыкальный фестиваль в Севилье, на который съезжается столько композиторов, даст ей шанс познакомиться хотя бы с одним из них.
– Вы уже с одним познакомились, – покровительственно сообщил Домострой. – Со мной. Если только не считаете, что отныне я только киноартист! – решил пошутить он. Она подняла на него глаза.
– Конечно, я знаю, что вы композитор, мистер Домострой. И я слушала вашу музыку. Просто мы познакомились при таких обыденных обстоятельствах!
– Обыденных?
– Ну да. В нашей встрече не было никакой тайны.
Он был ошеломлен ее прямотой.
– Вы хотите сказать, что в нашей нынешней встрече нет никакой тайны из-за того, что мы встречались и раньше? Потому что вы уже видели меня на съемочной площадке?
– О нет, совершенно не это, – покраснев, запротестовала она. – Просто потому, что вы уже знаете, кто я, чем занимаюсь и даже…– она запнулась, – даже как я выгляжу в обыденной жизни.
– И все-таки вы загадочны, – сказал Домострой. – Я ничего о вас не знаю. Но вы мне симпатичны. Скажите, при других обстоятельствах вы действительно выглядите как-то иначе?
Поколебавшись, она застенчиво проговорила:
– Иначе. Я люблю одежду. Мне нравится наряжаться, чуть-чуть при этом изменяясь.
Рискнув озвучить свое предположение, он спросил, не явилась ли ее страсть к нарядам и костюмам – о чем свидетельствуют и ежедневные переодевания – причиной выбора работы в костюмерной группе кинокомпании.
Услышав это, она покраснела до корней волос, так что Домострой торопливо продолжил, спросив, не пробовала ли она наряжаться в различные исторические костюмы. Она огляделась по сторонам, словно боялась, что их могут подслушать. Затем встала, прерывисто дыша, словно собралась уйти, но он остановил ее, осторожно положив руку ей на плечо. Домострой начал говорить, что испытывает к ней самые нежные чувства и вовсе не хотел обидеть или расстроить ее. Просто с тех пор, как он впервые ее увидел, она постоянно является перед его внутренним взором в самых разнообразных костюмах. Она спросила, в каких же костюмах он ее представлял, и Домострой ответил, что все зависело от его фантазии – то он видел ее скрипачкой, то медсестрой, то танцовщицей, то дебютанткой в свете.
Потом он предложил познакомить ее с несколькими композиторами, приехавшими на фестиваль; на каждую из таких встреч она сможет надевать новый парик, менять туалет и макияж и таким образом всякий раз быть другой женщиной, со своей собственной тайной и присущим только ей обаянием.
Каждая такая метаморфоза, говорил он, будет актом творения новой личности, весьма схожим с сочинением музыки, и, он в этом уверен, поможет ей в поисках самой себя. Даже если она не займет прочного места в сердце кого-то из ее новых знакомых, все равно ощутит силу своего обаяния на каждом из них. Домострой откровенно признался, что, как только в его голове возник этот замысел, он целиком был захвачен открывающимися перспективами, и очень надеется, что она согласится принять в этом участие. Честно говоря, он уже готов воплотить эту идею в музыке; он думает назвать свою пьесу «Октавы», и она будет состоять из ряда вариаций одной мелодии, прерывающейся, шаг за шагом, частыми паузами и солирующими голосами.
Явно польщенную женщину, похоже, не смутил его план, и она рассказала, что дома часто примеривает парики и костюмы, но у нее никогда не хватало решимости отправиться в таком виде на свидание. Для нее, сказала она, столь робкой по природе своей, это может оказаться кратчайшим путем, чтобы стать актрисой: играть новую, волнующую роль каждый день – или даже каждую ночь. Для нее не секрет, что некоторые из костюмерной и реквизиторской групп – парикмахеры и визажисты – берут на время парики и наряды и даже переодеваются женщинами. Они рассказывали ей о своих эскападах, и не раз она ловила себя на том, что завидует их смелости.
Фестиваль открылся, и в тот же день, вечером. Домострой пригласил эту женщину в кафе, которое часто посещали местные музыканты. Гости фестиваля тоже были здесь, и некоторые узнавали Домостроя, приветственно махали ему рукой или подходили перекинуться парой слов. Кто-то, глядя на него с восхищением, говорил ему, что получил невероятное удовольствие, исполняя его сочинения. Домострой отметил, что все эти знаки внимания производили на его спутницу впечатление.
На следующий день она сообщила Домострою, что если он не передумал знакомить ее замаскированной, то она согласна. Она выбрала три наряда и даже подобрала аксессуары: парики, плащи, шарфы, туфли, сумочки и украшения.
Домострой выразил восхищение ее мужеством и вечером, изучив в программе фестиваля список участников, выбрал трех композиторов, с которыми в прошлом не раз сталкивался на различных сборищах. Он тут же позвонил каждому и договорился о встречах на разное время.
Первый был американец, главным образом известный как серьезный композитор, но писавший и песни. Ему было за пятьдесят, и он жил в Миннеаполисе, где недавно умерла его жена. Они встретились в баре отеля, и, похоже, композитор был рад видеть Домостроя. Когда они заказали напитки и завели разговор, Домострой увидел, что в бар вошла девушка из группы реквизиторов.
Если бы он не знал во всех подробностях, как она будет одета, то никогда не узнал бы ее. Белокурый парик сидел безупречно; тонкий макияж чуть изменил ее глаза и губы; заимствованное в костюмерной черное шелковое платье изящно очерчивало талию, а подбитый лифчик заметно увеличивал маленькую крепкую грудь. Длинные перчатки крокодиловой кожи и туфли на высоком каблуке завершали образ надменной светской дамы. Вполне справляясь с ролью, она огляделась по сторонам, будто ища кого-то, изобразила легкую досаду, повернулась к выходу и прикинулась удивленной при виде двух мужчин. Она подошла к их столу и с поразительным самообладанием и уверенностью в себе заговорила с Домостроем, напомнив ему, что однажды имела удовольствие встретиться с ним на благотворительном концерте в Лондоне. Ошеломленный непринужденностью, с которой она водила их за нос, Домострой извинился, что «не узнал» женщину раньше, а затем представил ее американцу под вымышленным именем и пригласил с ними выпить. Она любезно согласилась и выказала в беседе не менее сноровки, чем в переодевании. Она пространно и со знанием дела – благодаря чтению материалов, предоставленных Домостроем, – говорила о музыке, которая, по ее утверждению, из всех искусств вызывает у нее наибольший интерес.
В наиболее, с его точки зрения, подходящий момент Домострой, сославшись на дела, удалился. На следующий день на вопрос Домостроя, удалось ли ей произвести впечатление на композитора, она отвечала весьма сдержанно, сказав лишь, что композитор попросил ее о новой встрече.
Заинтригованный Домострой продолжил знакомства. Вторым был советский композитор и дирижер, который гастролировал в Западной Европе, оставив в Киеве жену и троих детей. На эту встречу женщина явилась в образе рыжей болтушки, студентки колледжа, проводящей каникулы в Испании. И вновь она убедительно толковала о своем основном увлечении – истории музыкальной формы – и менее чем за час совершенно очаровала русского. Домострой вскоре оставил их вдвоем.
В качестве последней кандидатуры он избрал недавно разведенного немца средних лет, выдающегося сочинителя камерной музыки и автора многословного исследования физических свойств и развития струнных инструментов. Перед ним женщина предстала музыкальным критиком со Среднего Запада, освещающим фестиваль, – подтянутой, сочной, полногрудой брюнеткой в шелковой блузке и твидовом костюме – и немец оказался самой легкой ее добычей.
Композиторы принялись добиваться ее расположения, а Домострой только удивлялся, насколько удачно он организовал все эти переодевания и знакомства. Еще несколько гостей фестиваля выразили Домострою восхищение красотой трех женщин, которых заметили в его компании; один из них даже явился на съемки, чтобы посмотреть на них, и был весьма разочарован, ни одной не обнаружив. Между тем вечерами, по пути с одного романтического свидания на другое, она часто заходила в номер к Домострою, чтобы тот осмотрел ее гардероб и макияж или подсказал подходящую тему диалога. Подробностями ее амурных связей она делилась весьма неохотно. Говорила лишь, что все трое кажутся чрезвычайно ею увлеченными, а сама она вполне довольна успехом своего маскарада.
Все это время Домострой гадал, насколько правдива она с каждым из кавалеров. Рассказала ли она кому-то из них об игре в переодевания? Призналась ли, к примеру, что носит парик?
Понимая, как ему любопытно, она, словно дразня его, стала намекать, что побывала в постели со всеми тремя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35