А у Ольги как раз куртка красная от Мустафы. Ольга разинула рот, но потом успокоилась, заметив, что это – в Москве, и наверняка вранье. Специально, мол, написали, а то получается, что только за границей убивают. У нас, если бы такой убийца и появился, вряд ли бы написали – что народ зря пугать и давать каким-нибудь чокнутым лишнюю информацию. Тем более что блондинки все равно не перекрасились бы в брюнеток.
* * *
Когда я подхожу ко двору Ленфильма, мне кажется, что все прохожие знают, куда и зачем я иду. Не просто так, а на кинопробы! Вообще-то Борис сказал, что это просто формальность. В проходной меня встречает Татьяна – ассистентка Бориса. Мне нравится, что можно с ними по имени. Они с нами на «ты», мы на «вы», но по именам.
Татьяна постоянно здоровается с пробегающими, несущимися, стоящими у бесконечных дверей киношниками. Олег Даль пробежал, улыбнулся. А в фильме у Бориса будет сниматься Елена Соловей – любимица Никиты Михалкова. Проходим большую залу, увешанную фотографиями, но я никого не узнаю. Татьяна говорит: «Это те, кого зритель не видит». Грамоты висят. В коридоре двери с табличками. Фамилии режиссеров, названия фильмов. «Звезда пленительного счастья», «Дневник директора школы» – нам сюда. Борис похлопывает меня по плечу. Я снимаю плащ, и он недоверчиво смотрит.
– Слушай, а что, вам разрешают в таких коротких?
Это он о школьном платье. Я уже в прошлом году из него выросла. Но киваю головой на его вопрос. Приходит молоденькая девушка-гример. Подходит ко мне очень близко, рассматривает мою физиономию.
– Ну, ее гримировать не надо, кожа хорошая. Может, под глазами слегка. Ночью спать надо!
У меня «синяки» под глазами. Оттого что я сплю-не сплю! – с Александром.
– А что с волосами? Косички, может?…
Гримерша смеется над Борисом.
– Какие косички, Боря? У них в школах, в девятом-то классе, все курят на переменках в сортирах.
Борис недоверчиво поглядывает то на меня, то на гримершу. Ногти кусает.
– И не только курят, поверь мне. Пошли со мной, школьница!
Я улыбаюсь извиняющейся улыбкой и иду за ней дальше по коридору. На следующей двери табличка: «Синяя птица». Ничего себе! Джейн Фонда, Элизабет Тэйлор, может, я даже познакомлюсь с ними – «хау ду ю ду?»
В комнате, в которую мы проталкиваемся, в самом ее дальнем углу, стол. Это для меня. Около, как мне кажется, слишком большой кинокамеры – восточный человек в кожаной куртке и кепке. Вот такими все себе киношников представляют, обязательно в кепи. Меня усаживают за стол. Гримерша отходит к камере, смотрит в объектив. Тут же возвращается ко мне – подмазывает и припудривает мои круги под глазами, поправляет волосы. Приходит Борис и объясняет мне, что делать: «Очень естественно, смотри в сторону… дайте ручку и тетрадь… пишешь что-то…» Так тихо стало – из комнаты вышли, стоят за камерой. Мне как-то грустно даже. Голос Бориса: «Мотор!» – камера затрещала. Я пишу в тетради: «Мне грустно». Поднимаю глаза, смотрю в камеру, потом в сторону. Подпираю рукой щеку – на стене висит картинка подмигивающего Чарли Чаплина. Я подмигиваю ему. «Стоп!» И тут же все забегали, зашумели, провода куда-то потащили.
– Все хорошо, Наташа. Сделаем еще один дубль. Только в этот раз вообще в камеру не смотри. И очень хорошо с подмигиванием получилось.
Во второй раз я уже не нервничаю. Чирикаю что-то в блокноте. Борис – слева от камеры. Я смотрю на него, улыбаюсь. И подмигиваю ему, а не Чарли. «Стоп!» Оператор показывает большой палец. Борис кивает головой. Вот и все.
Хотелось бы по студии пошляться, но Татьяна ведет меня к проходной. Борис ее попросил. А то, сказал, какой-нибудь старичок получит инфаркт от этой школьницы. Ну что, теперь к Сашке? Будем сидеть-лежать – у него… Взлететь хочется! Фейерверк устроить! С сожалением оглядываюсь на двор Ленфильма – когда я опять сюда приду? Съемки ведь только в середине лета…
38
Подхожу к метро «Горьковская». Всего две остановки до Васильевского острова. До Александра… Рыженький! Приятель еврея-инженера. Он так всегда краснеет, что, кажется, веснушки исчезают.
– Володя! Рыженький, я сейчас на Ленфильме была. Меня снимали!
Он берет меня за руку. У него и на руках веснушки. Какой-то он уж слишком застенчивый. Из-за своей рыжести? Глупо. Это же редкость – голубоглазый, светловолосый. Все нации смешались – грузины с русскими, русские с евреями, евреи со всеми…
– Можно тебя пригласить куда-нибудь? Я так рад тебя видеть, ты не представляешь! И за тебя рад.
– Конечно, можно, Рыженький! Пригласи меня. Вот только матери позвоню.
Я зачем-то вру ей, что еду к Саше. Чтобы лишних разговоров не было? Куда, мол, с кем, немедленно домой…
– Володя, давай куда-нибудь с музыкой. Не в ресторан только.
Я совсем очумела – я ведь в школьной форме. Рыжий не верит, смеется. Я расстегиваю плащ, как только мы садимся в такси, и он заливается краской смущения, но и какого-то возбуждения. Может, действительно, строгое платье монашенки эротичнее голого тела? Поедем в бар «Баку», у Рыжего там знакомые, так что в плаще пропустят. Я просто слюной захлебываюсь, рассказывая ему о пробах. Привираю, конечно, будто бы я буду сниматься в главной роли. Он с восторгом смотрит на меня и все время подносит мою руку к своим губам. Не целует, а осторожно прикасается.
«Баку»… Сколько я не была уже тут? Год. С прошлой зимы, когда мать искала нас с Ольгой в этой, по ее выражению, клоаке. Мы «отдыхали» на чьей-то квартире… Как нежно я называю еблю: отдыхали! Дуры набитые! С кем только не уезжали мы из этого бара! Да и все девчонки, приходящие в бар, покидали его с кем-то. Бегали в туалет и решали – ехать или нет… дать – не дать… как свалить? номерок от гардероба у него…
Сейчас я вхожу сюда со странным чувством превосходства. Все-то я об этом месте и его посетителях знаю…
Рыженький дает гардеробщику трешку, и меня пропускают в плаще. Поднимаемся по лестнице. По той самой, по которой зимой девчонку за волосы тащили.
– Наташа, у меня ведь рубашка под пуловером. Ты надень его на платье, получится, будто у тебя юбка коричневая и бордовый свитер. Передник только сними.
Я захожу в туалет. Боже мой, я ведь только о ней подумала, о девчонке, которую за волосы… Она опять здесь, и глаза опять заплаканные. Опять ее что-то заставляют делать. Засовываю передник в рукав плаща, как шапку и шарф в детстве… Хочет она, значит, хуй, например, кому-ни-будь отсосать в этом же туалете – раз здесь!
В баре темно, как у негра в жопе, – Зося бы так сказала. Две девочки танцуют. Все та же публика – наглые центровые хуй и парочки, троечки пиздюшек типа – и хочется, и колется.
За наш столик уж, конечно, никого постороннего не подсадят – Рыжий что-то пошептал бармену. Официант шампанское приносит. Мы сидим друг против друга, и наши колени касаются под столом. Странное ощущение в момент их соприкосновения. Будто спазм в паху, прямо между ног. Какая я блядь! Мы выходим танцевать. Под Азнавура. «Ля богема, ля богема» – да, очень кстати для этого места. Богема… ха-ха! Рыженький боязливо держит свои руки на мне, не пытается привлечь к себе, прижать. Ну и хорошо! Пусть я как что-то хрупкое в его руках, к чему он боится прикасаться. Особенно это приятно в этом баре, где столько грязи было. Да и сейчас есть. Не со мной только.
– У тебя тушь на пальцах. Зачем ты ходишь на работу? Тем более такую… не подходящую тебе?
– Это временно… как и все, впрочем. Но я уйду. Вот съемки начнутся, и я брошу. И вообще я хочу уйти из дома. Я с мамой и бабушкой живу. Так они мне надоели!
Рыжий опять держит мои руки, но сейчас не просто касается, а целует. Сашка мне никогда руки не целует. Официант вытирает лужицу вокруг бутылки.
– Хочешь, живи у меня.
Ничего себе! А он сразу как бы оправдывается.
– Я все равно там не живу. Я у жены живу… пока.
Господи, жена какая-то! У всех свои проблемы.
– Трудно объяснить ситуацию… Ну, у нас договор такой. Из-за денег. Контракт своеобразный.
Людка рассказывала, что за границей, когда женятся, то заключают брачный контракт. Чтобы в случае развода не произошло никаких казусов с делением имущества. Это значит, они, еще не поженившись, уже думают о том, как бы кто друг друга не объебал при разводе. Чтобы не было потом удивленного лица – как, это разве не мое?! Как логично, умно… мерзко.
– Спасибо, Володя. Но… Я ведь тебя и не знаю совсем. Да и ты меня, может, я аферистка?
– С такими глазами? Не поверю.
Мне грустно. Если бы я согласилась, то не обошлось бы без ебли. Не то что я не хотела бы с ним переспать, но это было бы, как плата. За квартиру. И он наверняка не обрадовался бы, узнав, что я в квартире буду жить с Александром. Но, может, я напрасно так думаю, может, Рыженький от всей души и, может, не все только из-за пиписьки, будь она проклята…
Рыжий провожает меня домой. По Садовой, мимо Гостиного Двора, мимо Банковского сада. Дальше, дальше – переулок. Как смели переименовать его из улицы Гороховой в переулок Дзержинского?! Ведь там же Рогожин жил! Может, взаправду… Там он Настеньку бритовкой… Может, Достоевский сам, как Идиот, шел по Гороховой! искал рогожинские окна…
Мы входим в мой переулок. Я держу Рыжего под руку, но, пройдя несколько шагов, почему-то опускаю руку. У самого моего парадного автобус. Туристический. Как странно – в переулке стоянка запрещена.
– Володя, спасибо! Было очень хорошо. Правда.
Он стесняется до глупости. Мне действительно было хорошо. Я обнимаю его. Мы стоим напротив парадного. Я целую его в ухо, и его волосы касаются моей щеки. Шелковистые, рыженькие. Он боязливо касается моих плечей. И потом вдруг, как задохнувшись, сжимает их и целует меня в рот. Сильно. Он наклоняет меня назад, и я уже чувствую затылком свою спину – он целует меня в шею. Мы можем пойти в подъезд и целоваться, целоваться… Не надо. Лучше так все оставить.
– Иди, Володя. Пока.
– Я встречу тебя завтра с работы.
Я целую его в веснушчатую щеку и убегаю в парадное. Как хорошо, что мы не вошли в него – как всегда, темно и воняет мочой.
39
Лифт открывается. Свет из него освещает площадку. Откуда-то из угла выходит Александр. Он выгоняет из лифта Людмилу и Жана и впихивает в него меня. Мы поднимаемся вверх, и он вдавливает меня в тонюсенькую стеночку. Кто-то выцарапал на ней: «Эльвис Пресли – король рокен рола». Он, как котенка, держит меня за шкирку – за ворот плаща.
– Открывай.
Как просто и скупо! Военный приказ. Он буквально по воздуху пронес, протащил меня к дверям квартиры.
– Тише. Уже поздно.
– Открывай, я тебе говорю.
В «моей» комнате свет.
– Вот, Маргарита Васильевна. Ваша невинная дочь.
Торшер включен. Мать на расстеленном диване. В пижаме, чуть прикрывшись одеялом. «Капитанская дочка» в руках. Она не поверила мне, когда я прочла: «…чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде…» Она будто и не удивлена нашим появлением.
– Я только что был здесь. Ты, оказывается, со мной! Ты со мной сейчас перед парадной целовалась?
Он ударяет меня по лицу. Какие глаза у него… Он ненормальный и пьяный, и у него травма головы.
– Саша, прекратите здесь… Что происходит, Наташа?
Александр хватает со стены, срывает, змею.
– Происходит то, что ваша дочь, как эта змея, заползла ко мне в душу и изжалила всю. Сука!
Это уму непостижимо! Соседи… мать… «Сука» – при матери!
– Убирайся вон отсюда! Что ты устроил тут? Как ты смеешь, негодяй!
Александр пытается переломить змею о колено. Он согнулся над ней, и я вижу, как слезы капают из его сумасшедших глаз. Он напрягается, стукает змеей о колено и наконец разламывает ее. Змею. Меня.
– Саша, немедленно прекратите! Приходите в нормальном состоянии и выясняйте отношения.
Он выкидывает половинку змеи в форточку. Она с грохотом приземляется на груду ящиков в закутке, куда я бросала ключ девушке-маляру. Потрясая второй половинкой, он медленно движется на меня.
– Все выяснено, вся она выяснена, все…
Я пытаюсь вытолкнуть его из комнаты. И он, бросая вторую половинку змеи на пол, шарахается от меня и со словом «уйди!» выбегает. Несколько минут мы слышим грохот его ботинок, сбегающих вниз по лестнице.
– Боже мой, Наташа! Боже мой! Что же ты делаешь?
Я подбираю обломок змеи, верчу его в руках, потом бросаю в кресло и ухожу. Иду в бабушкину комнату, где ее нет, и причитаю на ходу какую-то галиматью.
Как я всегда негодовала, когда бабушка приносила украденные бутылочки с работы. Она один раз не выдержала и наорала на меня: «Курочку есть хочешь, печеночку парную любишь?!» Господи, да есть курочки – с Володькой-баскетболистом мы покупали. Они, правда, импортные, а значит – в два раза дороже. Вот моя бабушка и снабжала местных мясников винцом да спиртиком – за курочку. Как это все… стыдно.
Мать не пошла за мной ночью. И утром не заглянула в комнату.
* * *
А может, я повесилась?! Я пила портвейн всю ночь и ревела в подушку – чтобы соседи не слышали. Я проклинала всех и тут же молилась на иконку. Ударила себя пепельницей по лбу. Из-за того, что я сука и блядь. Гладила себя по шишке, возникшей на лбу, называя бедной, несчастной девочкой, не знающей, как жить, что делать и зачем. Проклятый собственник – я шептала-шипела в адрес Александра, – и я еще хотела с тобой жить! Да ты бы связал меня веревками, приковал бы к кровати…
Голова болит от портвейна. На работу даже звонить не буду. Врать, придумывать. Зачем? Чтобы не уволили? Так я же сама хочу бросить. Вот пусть и уволят. Трудовой книжки все равно еще нет – будущему не повредит. Какому будущему?…
Три длинных, два коротких… Что он хочет? И смеет еще нашим условным сигналом звонить! Три печальных, два веселых…
Не пьяный. Не злой. Строгий. Стоит посередине «моей» комнаты. Я у пианино. Руки на груди скрещены, как мама говорит, по-наполеоновски. Наполеон закладывал одну руку за спину, другую за борт шинели. Как Гитлер потом, как Сталин…
– Передай мои извинения Маргарите Васильевне, я ее больше не увижу.
Мог бы ей на работу позвонить, раз такой порядочный. Я стою молча в длинной, до полу, юбке, сшитой из старинного бабушкиного платья. В огромном, ее же, свитере.
– Давай все наши фотографии. Все, что со мной связано.
У Рыжего с женой контракт… Платок – лошади, цепи – висит на стуле. Я достаю из туалетного столика фотографии. Мелькает – я в одной босоножке, опираюсь на его плечо… Он кладет платок на крышку пианино и в него фотографии. Выхватывает их у меня из рук. На шкафу стоит пластиковый ослик. Он берет его и кладет в платок. Снимает маску со стены. Я подаю ему джинсовую куртку. Потрепанную. Он усмехается.
– Надеюсь, что следующая твоя жертва будет щедрее, ха…
Даю ему иконку. Он вертит ее в руках, а потом… кладет в задний карман джинсов.
– Это слишком дорогая вещь. И, тем более, ты никогда не заслуживала ее!
Ааааа! Игра. Все это игра его! Подаю ему часы. Опять усмешка.
– Оставь их себе. Чтобы знать время, когда из коек вылезать и домой возвращаться.
Мне хочется повалить его на пол, бить по нему кулаками и орать: «Аааааа!» Я молчу. Он связывает платок всеми его четырьмя концами. Гостинчик бабушке от Красной Шапочки.
– Пошли.
– Куда?
– На канал Грибоедова. Бери это барахло и пошли. Через черный ход.
Я умею быть послушной. Идем. Вниз по лестнице, через двор. Пасмурно и ветер. Это не Ленинград, а Ветроград. У Хлебникова кто-то так сказал. Из двора к набережной. Как это громко звучит. Только для Невы это название и подходит – Медный всадник, гранит, набережная. Я знаю, что он хочет сделать, – утопить узелок в канале Грибоедова. Прямо по Достоевскому играет. Подходим к чугунным решеткам. Вода какая грязная.
– Бросай.
– Почему я? Это твой… сценарий, ты его и разыгрывай!
Он зло смотрит на меня. Тянет мои руки с узелком за парапет. Но ведь он тоже держит узелок. Я отпускаю свои руки. Узелок у него в руках. И он как бы выпадает из его рук, будто бы он не удержал его, упустил.
«Откуда вы?» – спросил Пушкин, путешествующий в Арзрум, у встреченных им грузин, сопровождавших арбу. «Из Тегерана». – Что везут? Они: «Грибоеда». Тело Грибоедова они везли, убитое и изуродованное тегеранскими бандитами.
Круги на воде. Но узелок не тонет. Покачивается на ряби воды. Сашка матерится. Ветер – и подол юбки прилип к моим ногам. Какие-то люди прошли. Даже не посмотрели. А может, мы младенца убили и теперь вот утопить хотим? Им и дела нет. Сашка нашел палку. Длиннющую. Как для прыжков в высоту с шестом. Господи, прямо тыкает ею в узелок! В моего ослика! Я закуриваю. Такой ветер, что дым мне обратно в горло влетает. Глубоко в легкие. И Сашка узелок палкой глубоко под воду погрузил. Пузыри. Он убирает палку. Узелок не всплывает. У Александра пот на лбу. Смотрю на воду, ну?… Нету больше узелка. И пузырьков больше нет.
– Хочешь выпить?
Как я могу ему предлагать выпить после того, что он сделал? А он – как может он согласиться? Он соглашается.
Сидим напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
* * *
Когда я подхожу ко двору Ленфильма, мне кажется, что все прохожие знают, куда и зачем я иду. Не просто так, а на кинопробы! Вообще-то Борис сказал, что это просто формальность. В проходной меня встречает Татьяна – ассистентка Бориса. Мне нравится, что можно с ними по имени. Они с нами на «ты», мы на «вы», но по именам.
Татьяна постоянно здоровается с пробегающими, несущимися, стоящими у бесконечных дверей киношниками. Олег Даль пробежал, улыбнулся. А в фильме у Бориса будет сниматься Елена Соловей – любимица Никиты Михалкова. Проходим большую залу, увешанную фотографиями, но я никого не узнаю. Татьяна говорит: «Это те, кого зритель не видит». Грамоты висят. В коридоре двери с табличками. Фамилии режиссеров, названия фильмов. «Звезда пленительного счастья», «Дневник директора школы» – нам сюда. Борис похлопывает меня по плечу. Я снимаю плащ, и он недоверчиво смотрит.
– Слушай, а что, вам разрешают в таких коротких?
Это он о школьном платье. Я уже в прошлом году из него выросла. Но киваю головой на его вопрос. Приходит молоденькая девушка-гример. Подходит ко мне очень близко, рассматривает мою физиономию.
– Ну, ее гримировать не надо, кожа хорошая. Может, под глазами слегка. Ночью спать надо!
У меня «синяки» под глазами. Оттого что я сплю-не сплю! – с Александром.
– А что с волосами? Косички, может?…
Гримерша смеется над Борисом.
– Какие косички, Боря? У них в школах, в девятом-то классе, все курят на переменках в сортирах.
Борис недоверчиво поглядывает то на меня, то на гримершу. Ногти кусает.
– И не только курят, поверь мне. Пошли со мной, школьница!
Я улыбаюсь извиняющейся улыбкой и иду за ней дальше по коридору. На следующей двери табличка: «Синяя птица». Ничего себе! Джейн Фонда, Элизабет Тэйлор, может, я даже познакомлюсь с ними – «хау ду ю ду?»
В комнате, в которую мы проталкиваемся, в самом ее дальнем углу, стол. Это для меня. Около, как мне кажется, слишком большой кинокамеры – восточный человек в кожаной куртке и кепке. Вот такими все себе киношников представляют, обязательно в кепи. Меня усаживают за стол. Гримерша отходит к камере, смотрит в объектив. Тут же возвращается ко мне – подмазывает и припудривает мои круги под глазами, поправляет волосы. Приходит Борис и объясняет мне, что делать: «Очень естественно, смотри в сторону… дайте ручку и тетрадь… пишешь что-то…» Так тихо стало – из комнаты вышли, стоят за камерой. Мне как-то грустно даже. Голос Бориса: «Мотор!» – камера затрещала. Я пишу в тетради: «Мне грустно». Поднимаю глаза, смотрю в камеру, потом в сторону. Подпираю рукой щеку – на стене висит картинка подмигивающего Чарли Чаплина. Я подмигиваю ему. «Стоп!» И тут же все забегали, зашумели, провода куда-то потащили.
– Все хорошо, Наташа. Сделаем еще один дубль. Только в этот раз вообще в камеру не смотри. И очень хорошо с подмигиванием получилось.
Во второй раз я уже не нервничаю. Чирикаю что-то в блокноте. Борис – слева от камеры. Я смотрю на него, улыбаюсь. И подмигиваю ему, а не Чарли. «Стоп!» Оператор показывает большой палец. Борис кивает головой. Вот и все.
Хотелось бы по студии пошляться, но Татьяна ведет меня к проходной. Борис ее попросил. А то, сказал, какой-нибудь старичок получит инфаркт от этой школьницы. Ну что, теперь к Сашке? Будем сидеть-лежать – у него… Взлететь хочется! Фейерверк устроить! С сожалением оглядываюсь на двор Ленфильма – когда я опять сюда приду? Съемки ведь только в середине лета…
38
Подхожу к метро «Горьковская». Всего две остановки до Васильевского острова. До Александра… Рыженький! Приятель еврея-инженера. Он так всегда краснеет, что, кажется, веснушки исчезают.
– Володя! Рыженький, я сейчас на Ленфильме была. Меня снимали!
Он берет меня за руку. У него и на руках веснушки. Какой-то он уж слишком застенчивый. Из-за своей рыжести? Глупо. Это же редкость – голубоглазый, светловолосый. Все нации смешались – грузины с русскими, русские с евреями, евреи со всеми…
– Можно тебя пригласить куда-нибудь? Я так рад тебя видеть, ты не представляешь! И за тебя рад.
– Конечно, можно, Рыженький! Пригласи меня. Вот только матери позвоню.
Я зачем-то вру ей, что еду к Саше. Чтобы лишних разговоров не было? Куда, мол, с кем, немедленно домой…
– Володя, давай куда-нибудь с музыкой. Не в ресторан только.
Я совсем очумела – я ведь в школьной форме. Рыжий не верит, смеется. Я расстегиваю плащ, как только мы садимся в такси, и он заливается краской смущения, но и какого-то возбуждения. Может, действительно, строгое платье монашенки эротичнее голого тела? Поедем в бар «Баку», у Рыжего там знакомые, так что в плаще пропустят. Я просто слюной захлебываюсь, рассказывая ему о пробах. Привираю, конечно, будто бы я буду сниматься в главной роли. Он с восторгом смотрит на меня и все время подносит мою руку к своим губам. Не целует, а осторожно прикасается.
«Баку»… Сколько я не была уже тут? Год. С прошлой зимы, когда мать искала нас с Ольгой в этой, по ее выражению, клоаке. Мы «отдыхали» на чьей-то квартире… Как нежно я называю еблю: отдыхали! Дуры набитые! С кем только не уезжали мы из этого бара! Да и все девчонки, приходящие в бар, покидали его с кем-то. Бегали в туалет и решали – ехать или нет… дать – не дать… как свалить? номерок от гардероба у него…
Сейчас я вхожу сюда со странным чувством превосходства. Все-то я об этом месте и его посетителях знаю…
Рыженький дает гардеробщику трешку, и меня пропускают в плаще. Поднимаемся по лестнице. По той самой, по которой зимой девчонку за волосы тащили.
– Наташа, у меня ведь рубашка под пуловером. Ты надень его на платье, получится, будто у тебя юбка коричневая и бордовый свитер. Передник только сними.
Я захожу в туалет. Боже мой, я ведь только о ней подумала, о девчонке, которую за волосы… Она опять здесь, и глаза опять заплаканные. Опять ее что-то заставляют делать. Засовываю передник в рукав плаща, как шапку и шарф в детстве… Хочет она, значит, хуй, например, кому-ни-будь отсосать в этом же туалете – раз здесь!
В баре темно, как у негра в жопе, – Зося бы так сказала. Две девочки танцуют. Все та же публика – наглые центровые хуй и парочки, троечки пиздюшек типа – и хочется, и колется.
За наш столик уж, конечно, никого постороннего не подсадят – Рыжий что-то пошептал бармену. Официант шампанское приносит. Мы сидим друг против друга, и наши колени касаются под столом. Странное ощущение в момент их соприкосновения. Будто спазм в паху, прямо между ног. Какая я блядь! Мы выходим танцевать. Под Азнавура. «Ля богема, ля богема» – да, очень кстати для этого места. Богема… ха-ха! Рыженький боязливо держит свои руки на мне, не пытается привлечь к себе, прижать. Ну и хорошо! Пусть я как что-то хрупкое в его руках, к чему он боится прикасаться. Особенно это приятно в этом баре, где столько грязи было. Да и сейчас есть. Не со мной только.
– У тебя тушь на пальцах. Зачем ты ходишь на работу? Тем более такую… не подходящую тебе?
– Это временно… как и все, впрочем. Но я уйду. Вот съемки начнутся, и я брошу. И вообще я хочу уйти из дома. Я с мамой и бабушкой живу. Так они мне надоели!
Рыжий опять держит мои руки, но сейчас не просто касается, а целует. Сашка мне никогда руки не целует. Официант вытирает лужицу вокруг бутылки.
– Хочешь, живи у меня.
Ничего себе! А он сразу как бы оправдывается.
– Я все равно там не живу. Я у жены живу… пока.
Господи, жена какая-то! У всех свои проблемы.
– Трудно объяснить ситуацию… Ну, у нас договор такой. Из-за денег. Контракт своеобразный.
Людка рассказывала, что за границей, когда женятся, то заключают брачный контракт. Чтобы в случае развода не произошло никаких казусов с делением имущества. Это значит, они, еще не поженившись, уже думают о том, как бы кто друг друга не объебал при разводе. Чтобы не было потом удивленного лица – как, это разве не мое?! Как логично, умно… мерзко.
– Спасибо, Володя. Но… Я ведь тебя и не знаю совсем. Да и ты меня, может, я аферистка?
– С такими глазами? Не поверю.
Мне грустно. Если бы я согласилась, то не обошлось бы без ебли. Не то что я не хотела бы с ним переспать, но это было бы, как плата. За квартиру. И он наверняка не обрадовался бы, узнав, что я в квартире буду жить с Александром. Но, может, я напрасно так думаю, может, Рыженький от всей души и, может, не все только из-за пиписьки, будь она проклята…
Рыжий провожает меня домой. По Садовой, мимо Гостиного Двора, мимо Банковского сада. Дальше, дальше – переулок. Как смели переименовать его из улицы Гороховой в переулок Дзержинского?! Ведь там же Рогожин жил! Может, взаправду… Там он Настеньку бритовкой… Может, Достоевский сам, как Идиот, шел по Гороховой! искал рогожинские окна…
Мы входим в мой переулок. Я держу Рыжего под руку, но, пройдя несколько шагов, почему-то опускаю руку. У самого моего парадного автобус. Туристический. Как странно – в переулке стоянка запрещена.
– Володя, спасибо! Было очень хорошо. Правда.
Он стесняется до глупости. Мне действительно было хорошо. Я обнимаю его. Мы стоим напротив парадного. Я целую его в ухо, и его волосы касаются моей щеки. Шелковистые, рыженькие. Он боязливо касается моих плечей. И потом вдруг, как задохнувшись, сжимает их и целует меня в рот. Сильно. Он наклоняет меня назад, и я уже чувствую затылком свою спину – он целует меня в шею. Мы можем пойти в подъезд и целоваться, целоваться… Не надо. Лучше так все оставить.
– Иди, Володя. Пока.
– Я встречу тебя завтра с работы.
Я целую его в веснушчатую щеку и убегаю в парадное. Как хорошо, что мы не вошли в него – как всегда, темно и воняет мочой.
39
Лифт открывается. Свет из него освещает площадку. Откуда-то из угла выходит Александр. Он выгоняет из лифта Людмилу и Жана и впихивает в него меня. Мы поднимаемся вверх, и он вдавливает меня в тонюсенькую стеночку. Кто-то выцарапал на ней: «Эльвис Пресли – король рокен рола». Он, как котенка, держит меня за шкирку – за ворот плаща.
– Открывай.
Как просто и скупо! Военный приказ. Он буквально по воздуху пронес, протащил меня к дверям квартиры.
– Тише. Уже поздно.
– Открывай, я тебе говорю.
В «моей» комнате свет.
– Вот, Маргарита Васильевна. Ваша невинная дочь.
Торшер включен. Мать на расстеленном диване. В пижаме, чуть прикрывшись одеялом. «Капитанская дочка» в руках. Она не поверила мне, когда я прочла: «…чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде…» Она будто и не удивлена нашим появлением.
– Я только что был здесь. Ты, оказывается, со мной! Ты со мной сейчас перед парадной целовалась?
Он ударяет меня по лицу. Какие глаза у него… Он ненормальный и пьяный, и у него травма головы.
– Саша, прекратите здесь… Что происходит, Наташа?
Александр хватает со стены, срывает, змею.
– Происходит то, что ваша дочь, как эта змея, заползла ко мне в душу и изжалила всю. Сука!
Это уму непостижимо! Соседи… мать… «Сука» – при матери!
– Убирайся вон отсюда! Что ты устроил тут? Как ты смеешь, негодяй!
Александр пытается переломить змею о колено. Он согнулся над ней, и я вижу, как слезы капают из его сумасшедших глаз. Он напрягается, стукает змеей о колено и наконец разламывает ее. Змею. Меня.
– Саша, немедленно прекратите! Приходите в нормальном состоянии и выясняйте отношения.
Он выкидывает половинку змеи в форточку. Она с грохотом приземляется на груду ящиков в закутке, куда я бросала ключ девушке-маляру. Потрясая второй половинкой, он медленно движется на меня.
– Все выяснено, вся она выяснена, все…
Я пытаюсь вытолкнуть его из комнаты. И он, бросая вторую половинку змеи на пол, шарахается от меня и со словом «уйди!» выбегает. Несколько минут мы слышим грохот его ботинок, сбегающих вниз по лестнице.
– Боже мой, Наташа! Боже мой! Что же ты делаешь?
Я подбираю обломок змеи, верчу его в руках, потом бросаю в кресло и ухожу. Иду в бабушкину комнату, где ее нет, и причитаю на ходу какую-то галиматью.
Как я всегда негодовала, когда бабушка приносила украденные бутылочки с работы. Она один раз не выдержала и наорала на меня: «Курочку есть хочешь, печеночку парную любишь?!» Господи, да есть курочки – с Володькой-баскетболистом мы покупали. Они, правда, импортные, а значит – в два раза дороже. Вот моя бабушка и снабжала местных мясников винцом да спиртиком – за курочку. Как это все… стыдно.
Мать не пошла за мной ночью. И утром не заглянула в комнату.
* * *
А может, я повесилась?! Я пила портвейн всю ночь и ревела в подушку – чтобы соседи не слышали. Я проклинала всех и тут же молилась на иконку. Ударила себя пепельницей по лбу. Из-за того, что я сука и блядь. Гладила себя по шишке, возникшей на лбу, называя бедной, несчастной девочкой, не знающей, как жить, что делать и зачем. Проклятый собственник – я шептала-шипела в адрес Александра, – и я еще хотела с тобой жить! Да ты бы связал меня веревками, приковал бы к кровати…
Голова болит от портвейна. На работу даже звонить не буду. Врать, придумывать. Зачем? Чтобы не уволили? Так я же сама хочу бросить. Вот пусть и уволят. Трудовой книжки все равно еще нет – будущему не повредит. Какому будущему?…
Три длинных, два коротких… Что он хочет? И смеет еще нашим условным сигналом звонить! Три печальных, два веселых…
Не пьяный. Не злой. Строгий. Стоит посередине «моей» комнаты. Я у пианино. Руки на груди скрещены, как мама говорит, по-наполеоновски. Наполеон закладывал одну руку за спину, другую за борт шинели. Как Гитлер потом, как Сталин…
– Передай мои извинения Маргарите Васильевне, я ее больше не увижу.
Мог бы ей на работу позвонить, раз такой порядочный. Я стою молча в длинной, до полу, юбке, сшитой из старинного бабушкиного платья. В огромном, ее же, свитере.
– Давай все наши фотографии. Все, что со мной связано.
У Рыжего с женой контракт… Платок – лошади, цепи – висит на стуле. Я достаю из туалетного столика фотографии. Мелькает – я в одной босоножке, опираюсь на его плечо… Он кладет платок на крышку пианино и в него фотографии. Выхватывает их у меня из рук. На шкафу стоит пластиковый ослик. Он берет его и кладет в платок. Снимает маску со стены. Я подаю ему джинсовую куртку. Потрепанную. Он усмехается.
– Надеюсь, что следующая твоя жертва будет щедрее, ха…
Даю ему иконку. Он вертит ее в руках, а потом… кладет в задний карман джинсов.
– Это слишком дорогая вещь. И, тем более, ты никогда не заслуживала ее!
Ааааа! Игра. Все это игра его! Подаю ему часы. Опять усмешка.
– Оставь их себе. Чтобы знать время, когда из коек вылезать и домой возвращаться.
Мне хочется повалить его на пол, бить по нему кулаками и орать: «Аааааа!» Я молчу. Он связывает платок всеми его четырьмя концами. Гостинчик бабушке от Красной Шапочки.
– Пошли.
– Куда?
– На канал Грибоедова. Бери это барахло и пошли. Через черный ход.
Я умею быть послушной. Идем. Вниз по лестнице, через двор. Пасмурно и ветер. Это не Ленинград, а Ветроград. У Хлебникова кто-то так сказал. Из двора к набережной. Как это громко звучит. Только для Невы это название и подходит – Медный всадник, гранит, набережная. Я знаю, что он хочет сделать, – утопить узелок в канале Грибоедова. Прямо по Достоевскому играет. Подходим к чугунным решеткам. Вода какая грязная.
– Бросай.
– Почему я? Это твой… сценарий, ты его и разыгрывай!
Он зло смотрит на меня. Тянет мои руки с узелком за парапет. Но ведь он тоже держит узелок. Я отпускаю свои руки. Узелок у него в руках. И он как бы выпадает из его рук, будто бы он не удержал его, упустил.
«Откуда вы?» – спросил Пушкин, путешествующий в Арзрум, у встреченных им грузин, сопровождавших арбу. «Из Тегерана». – Что везут? Они: «Грибоеда». Тело Грибоедова они везли, убитое и изуродованное тегеранскими бандитами.
Круги на воде. Но узелок не тонет. Покачивается на ряби воды. Сашка матерится. Ветер – и подол юбки прилип к моим ногам. Какие-то люди прошли. Даже не посмотрели. А может, мы младенца убили и теперь вот утопить хотим? Им и дела нет. Сашка нашел палку. Длиннющую. Как для прыжков в высоту с шестом. Господи, прямо тыкает ею в узелок! В моего ослика! Я закуриваю. Такой ветер, что дым мне обратно в горло влетает. Глубоко в легкие. И Сашка узелок палкой глубоко под воду погрузил. Пузыри. Он убирает палку. Узелок не всплывает. У Александра пот на лбу. Смотрю на воду, ну?… Нету больше узелка. И пузырьков больше нет.
– Хочешь выпить?
Как я могу ему предлагать выпить после того, что он сделал? А он – как может он согласиться? Он соглашается.
Сидим напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21