В окне вижу спину Александра в свитере с седыми ворсинками. В этом свитере он уходил от меня в августе, в нем ходил он до поздней осени, нося под пиджаком, в нем же он душил меня.
И вот сидит в этом свитере… инженер. «Я сам себе хозяин! Я ебал все их организации в рот!» Да… Все же он устроился – график свободный. Посидит, ручечки черных приборчиков покрутит, в блокнотик что-то запишет, с дядьками бородатыми (вот, оказывается, не только художники с бородами, атмосферщики тоже!) посмеется и уйдет. Когда хочет. И придет, когда захочет. Все это временно. Группа готовится в экспедицию на остров Таймыр. «Да я уволюсь перед самой поездкой…» – я теперь и не думаю об этом. Финишная ленточка столько раз груди касалась, что теперь я живу каждым днем. Что будет, то и будет. Бритва, обмотанная в шелк, по шее – бжжжик!
Мы бежим к нему, скорее, пока мать его с работы не пришла. Все уже отработано. Пара поцелуев на диване. Встаем. Он раскладывает диван, и я уже полураздета. Несколько секунд у дивана – и мы ложимся на него. В процессе ласк и поцелуев заканчивается процесс раздевания. И в руке уже твердый член. Его рука между моих ног. Еще несколько минуток, чтобы внутри меня стало совсем мокренько, а его член – каменным. И вот я оседлала его, и мы несемся. Мой круп в его руках. Лошадь на коне. И грива разметалась и прилипла к потному лбу. Вверх – вниз, влево – вправо, как бы соскальзывая с седла. И глаза чуть приоткрыты и «да, сейчас! да, да… аааааа» сойдутся зрачками к носу. Звонок…
Захарчик и Дурак тоже работают. Их вызывали в местные отделения милиции. Дурак дал кому-то на лапу, и его оформили дворником. Он ходит на работу за зарплатой – 48 руб. в месяц. Захарчик работает осветителем в театре. Так же, как и Дурак, он работает! В прошлом году мать разыскала Володьку-баскетболиста, а теперь и этих вот всех… Захарчик посмеивается.
– Хорошо отделались! Ты, Саня, не смог бы быть бизнесменом за границей – женщины бы тебя погубили!
Людка не упустит момента подъебнуть Захарчика.
– А ты не смог бы из-за самого себя. И из-за своей мамочки. А по вам, влюбленные, надо боевик снимать! Написать сценарий – и в Голливуд отправить. Передать с каким-нибудь Мойшей, отъезжающим в Штаты виа Израиль. Или дипу в атташе-кейс засунуть. Это ведь не доски, контейнер не нужен…
Людку никуда не вызывают. У нее документы поданы на брак с иностранцем. Она панически ищет способов переправить хоть что-нибудь. Неважно даже, в какую страну – там, мол, документов для путешествия не надо. Захарчик слегка зол – она выуживает у него любую мелочь. Может, ревнует? Людка обещает ему найти француженку – «страшную-престрашную» – и прислать для фиктивного брака.
– Ты не коммерчески рассуждаешь, Людмила. Со страшненькой мне трудно работать будет. Она же поймет, что я вовсе не влюблен в нее, когда у меня не встанет. И придется ей башлять, а может, и валюту потребовать. Тебе же хуже! На эту валюту лучше в «Максим» в Париже сходить.
Мечты, мечты. Я должна бежать. Я ведь учусь. В школе рабочей молодежи.
Каждый вечер я в окружении тех, с кем, выражаясь их же языком, на одном гектаре срать бы не села. Уже в двенадцать лет я ненавидела мальчиков, приезжающих из провинций, толкущихся у техникумов, петэу. «Милая деревня…» – очень хорошо звучит в устах столичного поэта.
Все время разное количество учеников в классе. Преподают «Что делать?». Да-да, опять. Программа девятого и десятого классов обычной школы растянута здесь на три года. Ну вот они только за этот вопрос и взялись. В классе все приблизительно лет восемнадцати, но есть один дядька, он приходит, когда ему взбредет, лет тридцати пяти. Дядька! Я с такими дядьками еблась…
Ведут себя, как хотят. Встают, выходят, перебивают педагогов. Спросить если что хотят, так в голову не придет руку поднять – прямо с места орут. Мне обидно за учителей. За себя. Но я тихо сижу, стиснув зубы от злости, уговариваю себя отсиживать положенные мне часы. Ради бумажки. Ради проклятой бумажки, которая даст мне возможность… Вот именно – многоточие.
В седьмом классе нас хоть учили на машинке печатать на уроке труда. Так и назывался урок – «Труд». Но так недолго… А потом мы шили передники и готовили винегреты. Их мальчишки на переменке съедали. Их учили пилить и гвозди забивать. Учили бы нас иностранным языкам! Самим бы потом на пользу пошло – не надо было бы краснеть за всяких представителей, посылаемых за границу.
* * *
И в научно-исследовательском институте я нашла себе компанию. Мама бы сказала – «свинья всегда себе грязи найдет». Парень из соседнего отдела – еврей, инженер – приметил меня в курительной и сразу предложил туфли итальянские купить. Восемьдесят рублей. Купила. И браслет металлический для часов, которые Сашка подарил. Теперь они совсем как фирменные. Скоро можно будет туфли надеть. Уже пахнет весной. Уже грузины в кепках-аэродромах нарциссы продают. Скоро деревца задрожат набухшими почками, а девушки – беременными животами.
Смельчаки уже в пиджаках ходят. Ну и Александр, конечно.
Ольга… Ну что Ольга? Покричала я на нее. «Я ничего не могла сделать. Нас кто-то видел…» – ее оправдания. Нас что, видели ебущимися? Ольга даже не видела! Александр должен ненавидеть ее. Кому нужна эта правда? У него могли быть сомнения, подозрения, но и надежда, что ничего не произошло. Теперь он смотрит на меня с ухмылочкой. Обманувшему один раз уже никогда не верят? Но как же тогда «да простятся грехи ее многие, за то, что возлюбила она многих…»? Да, но за «возлюбила». Я-то никого не любила. Еблась, как кошка.
Иду с работы одна. Грустно. Обычно я хожу в сопровождении еврея-инженера и его рыжего друга. У инженера как раз к двум часам перерыв. Рыжий приходит к институту, и они идут пить кофе в «Асторию». Меня приглашают. А я так всегда боюсь! Вдруг кто-нибудь увидит меня с ними… Приду и помолюсь на иконку. Александр мне подарил. Эмалевая в серебряном окладе. Маленькая. Ее должен был купить американец. Но передумал и купил несколько больших досок. Я видела этого здоровенного жлоба у Александра. «Прибыл из Америки посол, хуй моржовый, глупый, как осел…» – он рассказал омерзительную историю, хотя сам назвал ее «фанни». Ничего смешного. Он с приятелем подцепил фирменных блядей на Невском и привел к себе в номер. Одна тут же стала ебаться, потребовав двадцать долларов вперед, а другая предложила за десять – у нее менструация была. Американец думал, что должно быть наоборот – дороже во время менструации, и говорил, какие «рашен герлз» добрые. Дуры они, а не добрые! Александр мне все это перевел, и я от злости пропела – «Один американец засунул в жопу палец и думает, что он заводит патефон!» Америкашка, конечно, ничего не понял, но улыбался до ушей. Проклятые иностранцы-засранцы! Хуй с вами такие девочки в вашей Америке за колготки ебаться будут! За какие-то вонючие кофточки, которые, может, и не модны вовсе! По американцам моды не поймешь – они в пластиковых туфлях или кедах и в бесформенных штанах из кримплена.
34
Как я не люблю, когда соседи в квартире! И все время они на кухне. Варят, жарят. И обязательно замечания делают. То ты ноги недостаточно хорошо о половик вытер – «пол только что натерли». То свет в ванной не погасил – «это общее пользование, а не ваше личное…» Хотя крупных скандалов не бывает. Все, кроме новых соседей, живут в этой квартире всю жизнь. Моя бабушка с пятилетнего возраста, мать родилась здесь, а потом Серегу и меня родила. И похоронили уже в этой квартире не одного. Моего папу. Потом соседку. Я совсем маленькая была и крала у нее папироски. Ей врачи курить запрещали. И еще одна умерла. Люди из морга потащили ее по полу коридора в белой простыне. Она одинокая была.
Бабушка – старейший житель квартиры. Она и главный. Когда надо обсудить вопросы общего пользования, она устраивает собрания на кухне. На этой кухне я полдетства провела – выступала перед соседями. Стихи читала, песенки пела. Коронным моим номером был танец умирающего лебедя под скрипичный аккомпанемент соседа… Благодаря бабушке нам, кстати, и телефон поставили. Она коммунистка с сорок второго года, ходит на партсобрания. Всегда так готовится, даже в парикмахерскую за день до собрания идет. Если зимой, то надевает котиковую шубу, губы подкрашивает. Она в молодости красивая была. На нескольких старых фотографиях она в шляпе с огромными полями. Сидит на скамейке с папироской, а сзади какие-то мужики стоят. Солидные такие. Один в кожаной куртке, как комиссар, другой с усищами, как у Сталина.
Несмотря на то что бабушка советовала мне головой в канал Грибоедова, у нас бывают и хорошие минуты. Мы хохочем, и она, кашляя, роняет пепел с папироски на пол у кровати. Она всегда сидя на краю кровати курит. У самых дверей. Материно изобретение – чтобы в коридор дым уходил. Соседи посмеиваются на дымок, выдуваемый ею сквозь дверную щель.
35
– Наташка, иди к телефону. С Ленфильма опять звонят.
Что? Мне, с Ленфильма? Я хватаю трубку и несколько секунд стою, прикрывая ее рукой. Сердце так громко бьется.
– Это говорит ассистент режиссера Бориса Фрумина. Вы можете прийти завтра? Он хочет взглянуть на вас для роли в его новом фильме.
Могу ли я прийти? Да вы с ума сошли! И почему завтра? Сейчас! Вы меня помните…
Завтра. В четыре. Мое имя будет оставлено в проходной Ленфильма! Борис Фрумин. Он был ассистентом у Авербаха. Тетка даже летом вспомнила. Борис пришел в школу, в наш класс. На урок ботаники.
Училку звали Ида Яковлевна. Мы называли ее Иуда. Губы ее были вывернуты наизнанку, прямо как у лягушек, про которых она пиздела, сравнивая их пожирание насекомых с пожиранием насекомых некоторыми видами экзотических цветов. Она даже демонстрировала. Открывала рот и застывала, будто мошек ловила.
Кто такой был пришедший в наш класс высокий молодой парень в зеленой водолазке и коричневом пиджаке – вот как я помню! – никто не знал. И не особенно интересовался. Как всегда на Иудиных уроках, все орали и хулиганили. Иуда вызвала меня к доске и вкатила двойку. Она щедра была на две цифры – 2 и 5. Против моей фамилии, мы в переменки подглядывали, в журнале стояли четыре двойки и пять пятерок.
Борис попросил Иуду разрешить мне выйти с ним из класса. Она торжествовала: «Вот, Медведева! Даже посторонние люди обращают на тебя внимание!» Ой, как хорошо, что обращают! Обращайте, обращайте! Мы стояли в пустом зале у классной комнаты. Борис тут же сказал, кто он и откуда, и попросил прочесть стих. Я прочла про войну, про девчонку, которая не дождалась парня и вышла замуж за другого – «Косица белая острижена, и от былого ни следа…» Борис сказал, куда и во сколько прийти на следующий день – и начались мои походы на Ленфильм. После месяца прослушиваний и отборов меня, наконец, взяли на пробу. На кинопробу! Меня! А сколько там девчонок было…
Пробы происходили в громадном павильоне. Прожектора дымились, и их то и дело выключали. И опять включали. Пришел режиссер. Все притихли. А он послал меня с Борисом во двор побегать – чтобы щеки у меня порумяней были. Мы бегали, и я терла щеки снегом. В сцене, которую снимали, – девочка на катке. Но меня не взяли тогда. Конечно, сделали из меня дуру – косички на уши заплели, свитер слишком узкий дали…
В костюмерной Гурченко надевала много лис на шубу и жаловалась на свою пятнадцатилетнюю дочь.
Мать скептически относится к моему сообщению. «Без труда не выловишь…» Нет чтобы порадоваться, сказать: «Конечно, дочка, тебя возьмут!» Труд, труд!.. Чего этот труд стоит, если ты бездарный и тупой, как валенок. Даже в «Что делать?» есть о наклонностях и способностях. Не даны они если тебе природой, то ничего и не выйдет. И сколько ты ни высиживай, усилий ни прикладывай – все результаты будут не такими, как если бы талант в тебе был.
Тетки на работе – в восторге. Я, конечно, не удержалась и рассказала им. Толстуха смеется и просит специальный билет на премьеру. Начальница говорит, чтобы не забывала про работу.
– Ты, Наташа, уже у нас четыре месяца. Пора из учениц в работницы переходить.
Может, меня еще не возьмут? А она уже переживает – «Когда же съемки начнутся?» Боится, что я должна буду пропускать работу. «В работницы!» Знала бы она, как я к ним, к работницам, отношусь! Я не занимаюсь самолюбованием. Все мое детство мне аплодировали, и теперь я не воспринимаю это всерьез. Я как раз все под сомнение ставлю.
Надену новые туфли, конечно. И платок новый на шею. Ольге такой Мустафа привез. А я приобрела его в общественном туалете. Отправились мы с Ольгой к Думе. Прямо напротив Гостиного Двора – туалет. Забит девчонками – торгующими или покупающими. От сигарет до дубленок, от колготок до косметики – но все фирменное. Цены, конечно, тоже не стандартные. Этот паршивый платок сорок пять рублей стоил. Какие-то лошади на нем, цепи, эмблемы. Я предпочитаю свой огненный шарф. Но Ольга сказала, что я в нем, как бабка, и что не модно, и… В общем, я решила приобрести модный платок.
Фирменный, как называют туалет, посещают любители не только фирменных шмоток. Милиция тоже приходит. Облавы устраивает. Уводит расфуфыренных девиц в ближайшее отделение. После трех таких приводов ставят на учет – фотографируют и анфас и в профиль. Шмотье, с которым забирают, не отдают. Сами потом, наверное, перефарцовывают.
Ну и кого же мы встретили на Невском у Думы? Сашку с Захарчиком! Как он развопился! И как мне, мол, не стыдно по таким местам ходить? Я разозлилась на него:
«А где я еще могу купить? Ты же мне не купишь у своих клиентов!» Он сунул Ольге в лапку пятьдесят рублей, а меня засунул в такси – домой отправил. Я вернулась через десять минут. Ольга ждала меня в туалете. Мы купили платок и колготки, и губную помаду. И еще деньги остались. Их мы потратили на шампанское и четыре порции мороженого с двойным сиропом. Шлялись потом по Невскому полупьяные. Я жестикулировала, махала платком и кричала какие-то лозунги. Ольга притоптывала своими десятисантиметровыми каблуками и улыбалась всем подряд, ртом уже без губной помады. Она осталась на краях бокалов в мороженице.
* * *
– Сашка, Сашенька!
Он даже не просит меня туфли в коридоре снять, видит, какая я ошалевшая.
– Ты знаешь, он меня не узнал! – я хохотала. – Ну неудивительно – тогда мне было тринадцать, сейчас почти шестнадцать. Для смягчения своей взрослости я прочла стих из школьной программы, маминого любимого Лермонтова. Тем не менее он спросил, есть ли у меня школьная форма.
– Если бы я был на его месте…
– Конечно, ты бы повел меня в темное помещение, сказав, что это фотолаборатория, и выебал бы! Чего от тебя еще ожидать!
– Не уверен, что ты бы очень противилась…
Сашка все с подъебочками. Еще ведь в августе ты аплодировал мне на пляже, кричал «браво!». Может, совсем скоро мне и взаправду можно будет аплодировать. Мое имя было на листке в проходной, и дежурный меня сразу впустил. В картотеку. Там хранятся фотографии актеров, все данные о них. И мои тоже!
В вечернюю школу не пойду! Поедем в новый кабак. Отметить мою маленькую победу. Кабак называется «Тройка», и платок с лошадьми у меня на шее.
Захарчик встречает нас у метро «Маяковская», ресторан недалеко. Как, интересно, его переименуют? «Сайгон» и «Ольстер» уже есть, да и о Вьетнаме будто забыли. Сейчас надо во что-то израильское. Еще на подходе к ресторану ясно, что за народ тут толпится. Как бы сказала моя тетка – прожигатели жизни, дармоеды и жулики. Никого случайного, никого из толпы, одетой под цвет асфальта. Как только мы подходим к пестрой кучке, подъезжает такси, и из него выпархивает Людмила. В длинном платье, которое она поднимает и демонстрирует чудные туфельки. А ее рот, накрашенный необычно блестящей помадой (как невысохший лак для ногтей блестит) уже открывается в ругательствах Захарчику.
– Тебя нельзя оставить без присмотра даже на пару дней! Ты сразу же хиреешь без пизды!
Понятно, почему Захарчик дерганый – из такси вылезает Жан-Иван. В шарфике. Как француз может быть без шарфика? Людка – молодец – и по-английски говорит, и по-французски. Может, не прекрасно, но Жан ее понимает. Чего-то ей каркает, она ему в ответ. С нами идут еще двое. Борис по кличке Козел. Людка объясняет эту кличку не его тупостью, а его вонью. Он действительно какой-то замызганный, и волосы жирные свисают на плечи. Уж длинные-то волосы, кроме петэушников, никто не носит! Его девушка – Лорик – без умолку тараторящая пизда, желающая во что бы то ни стало быть центром внимания. Вот уж хуй!
В кабак мы входим без особых препятствий. Самое главное – войти в зал. На дверях стоит здоровенный швейцар – собирает дань. Пока мы раздеваемся, Сашка договаривается с ним. Даже в вестибюле слышно, что оркестр в кабаке классный. Играют что-то из «Лед Зеппелин». Я наизусть помню их диск – Флер целыми днями в школе выстукивал их музыку, и мы даже на два голоса пели.
Перед группой итальях швейцар с улыбкой распахивает двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И вот сидит в этом свитере… инженер. «Я сам себе хозяин! Я ебал все их организации в рот!» Да… Все же он устроился – график свободный. Посидит, ручечки черных приборчиков покрутит, в блокнотик что-то запишет, с дядьками бородатыми (вот, оказывается, не только художники с бородами, атмосферщики тоже!) посмеется и уйдет. Когда хочет. И придет, когда захочет. Все это временно. Группа готовится в экспедицию на остров Таймыр. «Да я уволюсь перед самой поездкой…» – я теперь и не думаю об этом. Финишная ленточка столько раз груди касалась, что теперь я живу каждым днем. Что будет, то и будет. Бритва, обмотанная в шелк, по шее – бжжжик!
Мы бежим к нему, скорее, пока мать его с работы не пришла. Все уже отработано. Пара поцелуев на диване. Встаем. Он раскладывает диван, и я уже полураздета. Несколько секунд у дивана – и мы ложимся на него. В процессе ласк и поцелуев заканчивается процесс раздевания. И в руке уже твердый член. Его рука между моих ног. Еще несколько минуток, чтобы внутри меня стало совсем мокренько, а его член – каменным. И вот я оседлала его, и мы несемся. Мой круп в его руках. Лошадь на коне. И грива разметалась и прилипла к потному лбу. Вверх – вниз, влево – вправо, как бы соскальзывая с седла. И глаза чуть приоткрыты и «да, сейчас! да, да… аааааа» сойдутся зрачками к носу. Звонок…
Захарчик и Дурак тоже работают. Их вызывали в местные отделения милиции. Дурак дал кому-то на лапу, и его оформили дворником. Он ходит на работу за зарплатой – 48 руб. в месяц. Захарчик работает осветителем в театре. Так же, как и Дурак, он работает! В прошлом году мать разыскала Володьку-баскетболиста, а теперь и этих вот всех… Захарчик посмеивается.
– Хорошо отделались! Ты, Саня, не смог бы быть бизнесменом за границей – женщины бы тебя погубили!
Людка не упустит момента подъебнуть Захарчика.
– А ты не смог бы из-за самого себя. И из-за своей мамочки. А по вам, влюбленные, надо боевик снимать! Написать сценарий – и в Голливуд отправить. Передать с каким-нибудь Мойшей, отъезжающим в Штаты виа Израиль. Или дипу в атташе-кейс засунуть. Это ведь не доски, контейнер не нужен…
Людку никуда не вызывают. У нее документы поданы на брак с иностранцем. Она панически ищет способов переправить хоть что-нибудь. Неважно даже, в какую страну – там, мол, документов для путешествия не надо. Захарчик слегка зол – она выуживает у него любую мелочь. Может, ревнует? Людка обещает ему найти француженку – «страшную-престрашную» – и прислать для фиктивного брака.
– Ты не коммерчески рассуждаешь, Людмила. Со страшненькой мне трудно работать будет. Она же поймет, что я вовсе не влюблен в нее, когда у меня не встанет. И придется ей башлять, а может, и валюту потребовать. Тебе же хуже! На эту валюту лучше в «Максим» в Париже сходить.
Мечты, мечты. Я должна бежать. Я ведь учусь. В школе рабочей молодежи.
Каждый вечер я в окружении тех, с кем, выражаясь их же языком, на одном гектаре срать бы не села. Уже в двенадцать лет я ненавидела мальчиков, приезжающих из провинций, толкущихся у техникумов, петэу. «Милая деревня…» – очень хорошо звучит в устах столичного поэта.
Все время разное количество учеников в классе. Преподают «Что делать?». Да-да, опять. Программа девятого и десятого классов обычной школы растянута здесь на три года. Ну вот они только за этот вопрос и взялись. В классе все приблизительно лет восемнадцати, но есть один дядька, он приходит, когда ему взбредет, лет тридцати пяти. Дядька! Я с такими дядьками еблась…
Ведут себя, как хотят. Встают, выходят, перебивают педагогов. Спросить если что хотят, так в голову не придет руку поднять – прямо с места орут. Мне обидно за учителей. За себя. Но я тихо сижу, стиснув зубы от злости, уговариваю себя отсиживать положенные мне часы. Ради бумажки. Ради проклятой бумажки, которая даст мне возможность… Вот именно – многоточие.
В седьмом классе нас хоть учили на машинке печатать на уроке труда. Так и назывался урок – «Труд». Но так недолго… А потом мы шили передники и готовили винегреты. Их мальчишки на переменке съедали. Их учили пилить и гвозди забивать. Учили бы нас иностранным языкам! Самим бы потом на пользу пошло – не надо было бы краснеть за всяких представителей, посылаемых за границу.
* * *
И в научно-исследовательском институте я нашла себе компанию. Мама бы сказала – «свинья всегда себе грязи найдет». Парень из соседнего отдела – еврей, инженер – приметил меня в курительной и сразу предложил туфли итальянские купить. Восемьдесят рублей. Купила. И браслет металлический для часов, которые Сашка подарил. Теперь они совсем как фирменные. Скоро можно будет туфли надеть. Уже пахнет весной. Уже грузины в кепках-аэродромах нарциссы продают. Скоро деревца задрожат набухшими почками, а девушки – беременными животами.
Смельчаки уже в пиджаках ходят. Ну и Александр, конечно.
Ольга… Ну что Ольга? Покричала я на нее. «Я ничего не могла сделать. Нас кто-то видел…» – ее оправдания. Нас что, видели ебущимися? Ольга даже не видела! Александр должен ненавидеть ее. Кому нужна эта правда? У него могли быть сомнения, подозрения, но и надежда, что ничего не произошло. Теперь он смотрит на меня с ухмылочкой. Обманувшему один раз уже никогда не верят? Но как же тогда «да простятся грехи ее многие, за то, что возлюбила она многих…»? Да, но за «возлюбила». Я-то никого не любила. Еблась, как кошка.
Иду с работы одна. Грустно. Обычно я хожу в сопровождении еврея-инженера и его рыжего друга. У инженера как раз к двум часам перерыв. Рыжий приходит к институту, и они идут пить кофе в «Асторию». Меня приглашают. А я так всегда боюсь! Вдруг кто-нибудь увидит меня с ними… Приду и помолюсь на иконку. Александр мне подарил. Эмалевая в серебряном окладе. Маленькая. Ее должен был купить американец. Но передумал и купил несколько больших досок. Я видела этого здоровенного жлоба у Александра. «Прибыл из Америки посол, хуй моржовый, глупый, как осел…» – он рассказал омерзительную историю, хотя сам назвал ее «фанни». Ничего смешного. Он с приятелем подцепил фирменных блядей на Невском и привел к себе в номер. Одна тут же стала ебаться, потребовав двадцать долларов вперед, а другая предложила за десять – у нее менструация была. Американец думал, что должно быть наоборот – дороже во время менструации, и говорил, какие «рашен герлз» добрые. Дуры они, а не добрые! Александр мне все это перевел, и я от злости пропела – «Один американец засунул в жопу палец и думает, что он заводит патефон!» Америкашка, конечно, ничего не понял, но улыбался до ушей. Проклятые иностранцы-засранцы! Хуй с вами такие девочки в вашей Америке за колготки ебаться будут! За какие-то вонючие кофточки, которые, может, и не модны вовсе! По американцам моды не поймешь – они в пластиковых туфлях или кедах и в бесформенных штанах из кримплена.
34
Как я не люблю, когда соседи в квартире! И все время они на кухне. Варят, жарят. И обязательно замечания делают. То ты ноги недостаточно хорошо о половик вытер – «пол только что натерли». То свет в ванной не погасил – «это общее пользование, а не ваше личное…» Хотя крупных скандалов не бывает. Все, кроме новых соседей, живут в этой квартире всю жизнь. Моя бабушка с пятилетнего возраста, мать родилась здесь, а потом Серегу и меня родила. И похоронили уже в этой квартире не одного. Моего папу. Потом соседку. Я совсем маленькая была и крала у нее папироски. Ей врачи курить запрещали. И еще одна умерла. Люди из морга потащили ее по полу коридора в белой простыне. Она одинокая была.
Бабушка – старейший житель квартиры. Она и главный. Когда надо обсудить вопросы общего пользования, она устраивает собрания на кухне. На этой кухне я полдетства провела – выступала перед соседями. Стихи читала, песенки пела. Коронным моим номером был танец умирающего лебедя под скрипичный аккомпанемент соседа… Благодаря бабушке нам, кстати, и телефон поставили. Она коммунистка с сорок второго года, ходит на партсобрания. Всегда так готовится, даже в парикмахерскую за день до собрания идет. Если зимой, то надевает котиковую шубу, губы подкрашивает. Она в молодости красивая была. На нескольких старых фотографиях она в шляпе с огромными полями. Сидит на скамейке с папироской, а сзади какие-то мужики стоят. Солидные такие. Один в кожаной куртке, как комиссар, другой с усищами, как у Сталина.
Несмотря на то что бабушка советовала мне головой в канал Грибоедова, у нас бывают и хорошие минуты. Мы хохочем, и она, кашляя, роняет пепел с папироски на пол у кровати. Она всегда сидя на краю кровати курит. У самых дверей. Материно изобретение – чтобы в коридор дым уходил. Соседи посмеиваются на дымок, выдуваемый ею сквозь дверную щель.
35
– Наташка, иди к телефону. С Ленфильма опять звонят.
Что? Мне, с Ленфильма? Я хватаю трубку и несколько секунд стою, прикрывая ее рукой. Сердце так громко бьется.
– Это говорит ассистент режиссера Бориса Фрумина. Вы можете прийти завтра? Он хочет взглянуть на вас для роли в его новом фильме.
Могу ли я прийти? Да вы с ума сошли! И почему завтра? Сейчас! Вы меня помните…
Завтра. В четыре. Мое имя будет оставлено в проходной Ленфильма! Борис Фрумин. Он был ассистентом у Авербаха. Тетка даже летом вспомнила. Борис пришел в школу, в наш класс. На урок ботаники.
Училку звали Ида Яковлевна. Мы называли ее Иуда. Губы ее были вывернуты наизнанку, прямо как у лягушек, про которых она пиздела, сравнивая их пожирание насекомых с пожиранием насекомых некоторыми видами экзотических цветов. Она даже демонстрировала. Открывала рот и застывала, будто мошек ловила.
Кто такой был пришедший в наш класс высокий молодой парень в зеленой водолазке и коричневом пиджаке – вот как я помню! – никто не знал. И не особенно интересовался. Как всегда на Иудиных уроках, все орали и хулиганили. Иуда вызвала меня к доске и вкатила двойку. Она щедра была на две цифры – 2 и 5. Против моей фамилии, мы в переменки подглядывали, в журнале стояли четыре двойки и пять пятерок.
Борис попросил Иуду разрешить мне выйти с ним из класса. Она торжествовала: «Вот, Медведева! Даже посторонние люди обращают на тебя внимание!» Ой, как хорошо, что обращают! Обращайте, обращайте! Мы стояли в пустом зале у классной комнаты. Борис тут же сказал, кто он и откуда, и попросил прочесть стих. Я прочла про войну, про девчонку, которая не дождалась парня и вышла замуж за другого – «Косица белая острижена, и от былого ни следа…» Борис сказал, куда и во сколько прийти на следующий день – и начались мои походы на Ленфильм. После месяца прослушиваний и отборов меня, наконец, взяли на пробу. На кинопробу! Меня! А сколько там девчонок было…
Пробы происходили в громадном павильоне. Прожектора дымились, и их то и дело выключали. И опять включали. Пришел режиссер. Все притихли. А он послал меня с Борисом во двор побегать – чтобы щеки у меня порумяней были. Мы бегали, и я терла щеки снегом. В сцене, которую снимали, – девочка на катке. Но меня не взяли тогда. Конечно, сделали из меня дуру – косички на уши заплели, свитер слишком узкий дали…
В костюмерной Гурченко надевала много лис на шубу и жаловалась на свою пятнадцатилетнюю дочь.
Мать скептически относится к моему сообщению. «Без труда не выловишь…» Нет чтобы порадоваться, сказать: «Конечно, дочка, тебя возьмут!» Труд, труд!.. Чего этот труд стоит, если ты бездарный и тупой, как валенок. Даже в «Что делать?» есть о наклонностях и способностях. Не даны они если тебе природой, то ничего и не выйдет. И сколько ты ни высиживай, усилий ни прикладывай – все результаты будут не такими, как если бы талант в тебе был.
Тетки на работе – в восторге. Я, конечно, не удержалась и рассказала им. Толстуха смеется и просит специальный билет на премьеру. Начальница говорит, чтобы не забывала про работу.
– Ты, Наташа, уже у нас четыре месяца. Пора из учениц в работницы переходить.
Может, меня еще не возьмут? А она уже переживает – «Когда же съемки начнутся?» Боится, что я должна буду пропускать работу. «В работницы!» Знала бы она, как я к ним, к работницам, отношусь! Я не занимаюсь самолюбованием. Все мое детство мне аплодировали, и теперь я не воспринимаю это всерьез. Я как раз все под сомнение ставлю.
Надену новые туфли, конечно. И платок новый на шею. Ольге такой Мустафа привез. А я приобрела его в общественном туалете. Отправились мы с Ольгой к Думе. Прямо напротив Гостиного Двора – туалет. Забит девчонками – торгующими или покупающими. От сигарет до дубленок, от колготок до косметики – но все фирменное. Цены, конечно, тоже не стандартные. Этот паршивый платок сорок пять рублей стоил. Какие-то лошади на нем, цепи, эмблемы. Я предпочитаю свой огненный шарф. Но Ольга сказала, что я в нем, как бабка, и что не модно, и… В общем, я решила приобрести модный платок.
Фирменный, как называют туалет, посещают любители не только фирменных шмоток. Милиция тоже приходит. Облавы устраивает. Уводит расфуфыренных девиц в ближайшее отделение. После трех таких приводов ставят на учет – фотографируют и анфас и в профиль. Шмотье, с которым забирают, не отдают. Сами потом, наверное, перефарцовывают.
Ну и кого же мы встретили на Невском у Думы? Сашку с Захарчиком! Как он развопился! И как мне, мол, не стыдно по таким местам ходить? Я разозлилась на него:
«А где я еще могу купить? Ты же мне не купишь у своих клиентов!» Он сунул Ольге в лапку пятьдесят рублей, а меня засунул в такси – домой отправил. Я вернулась через десять минут. Ольга ждала меня в туалете. Мы купили платок и колготки, и губную помаду. И еще деньги остались. Их мы потратили на шампанское и четыре порции мороженого с двойным сиропом. Шлялись потом по Невскому полупьяные. Я жестикулировала, махала платком и кричала какие-то лозунги. Ольга притоптывала своими десятисантиметровыми каблуками и улыбалась всем подряд, ртом уже без губной помады. Она осталась на краях бокалов в мороженице.
* * *
– Сашка, Сашенька!
Он даже не просит меня туфли в коридоре снять, видит, какая я ошалевшая.
– Ты знаешь, он меня не узнал! – я хохотала. – Ну неудивительно – тогда мне было тринадцать, сейчас почти шестнадцать. Для смягчения своей взрослости я прочла стих из школьной программы, маминого любимого Лермонтова. Тем не менее он спросил, есть ли у меня школьная форма.
– Если бы я был на его месте…
– Конечно, ты бы повел меня в темное помещение, сказав, что это фотолаборатория, и выебал бы! Чего от тебя еще ожидать!
– Не уверен, что ты бы очень противилась…
Сашка все с подъебочками. Еще ведь в августе ты аплодировал мне на пляже, кричал «браво!». Может, совсем скоро мне и взаправду можно будет аплодировать. Мое имя было на листке в проходной, и дежурный меня сразу впустил. В картотеку. Там хранятся фотографии актеров, все данные о них. И мои тоже!
В вечернюю школу не пойду! Поедем в новый кабак. Отметить мою маленькую победу. Кабак называется «Тройка», и платок с лошадьми у меня на шее.
Захарчик встречает нас у метро «Маяковская», ресторан недалеко. Как, интересно, его переименуют? «Сайгон» и «Ольстер» уже есть, да и о Вьетнаме будто забыли. Сейчас надо во что-то израильское. Еще на подходе к ресторану ясно, что за народ тут толпится. Как бы сказала моя тетка – прожигатели жизни, дармоеды и жулики. Никого случайного, никого из толпы, одетой под цвет асфальта. Как только мы подходим к пестрой кучке, подъезжает такси, и из него выпархивает Людмила. В длинном платье, которое она поднимает и демонстрирует чудные туфельки. А ее рот, накрашенный необычно блестящей помадой (как невысохший лак для ногтей блестит) уже открывается в ругательствах Захарчику.
– Тебя нельзя оставить без присмотра даже на пару дней! Ты сразу же хиреешь без пизды!
Понятно, почему Захарчик дерганый – из такси вылезает Жан-Иван. В шарфике. Как француз может быть без шарфика? Людка – молодец – и по-английски говорит, и по-французски. Может, не прекрасно, но Жан ее понимает. Чего-то ей каркает, она ему в ответ. С нами идут еще двое. Борис по кличке Козел. Людка объясняет эту кличку не его тупостью, а его вонью. Он действительно какой-то замызганный, и волосы жирные свисают на плечи. Уж длинные-то волосы, кроме петэушников, никто не носит! Его девушка – Лорик – без умолку тараторящая пизда, желающая во что бы то ни стало быть центром внимания. Вот уж хуй!
В кабак мы входим без особых препятствий. Самое главное – войти в зал. На дверях стоит здоровенный швейцар – собирает дань. Пока мы раздеваемся, Сашка договаривается с ним. Даже в вестибюле слышно, что оркестр в кабаке классный. Играют что-то из «Лед Зеппелин». Я наизусть помню их диск – Флер целыми днями в школе выстукивал их музыку, и мы даже на два голоса пели.
Перед группой итальях швейцар с улыбкой распахивает двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21