XXIII, 3) и ряда последующих императоров.
Однако и сенат, признает Аврелий, не был на высоте своего положения и часто менял отношение к носителям власти, то объявлял их врагами отечества, то в зависимости от успехов провозглашал их августами и после смерти даже награждал божескими почестями (XXXI, 3). «Сами сенаторы,– говорит историк,– больше заботились о сохранении своих богатств, чем о будущей судьбе государства, и, таким образом, расчистили путь солдатам и почти что варварам к власти над собой и над потомством».
Но, помимо этих соображений, у Аврелия есть и другие доводы, объясняющие его отрицательное отношение к солдатчине. В главе об императоре Пробе автор, давая положительную и даже хвалебную характеристику этому правителю как знатоку военного дела и военной дисциплины, называет его вторым Ганнибалом. При этом он дает интересные сведения о самом карфагенском полководце, который заставил своих солдат, чье безделье казалось подозрительным вождю и правительству республики, засадить огромные пространства Африки масличными деревьями. И Проб, согласно Аврелию, таким же образом насадил трудами своих солдат виноградники на холмах Галлии, Паннонии и Мезии. Когда же военные действия в этих провинциях были им благополучно закончены, он – как говорят – сказал, что скоро солдат и совсем будет не нужно – «brevi milites frustra fore». В результате этого испортились отношения Проба с солдатами, и когда на шестой год его правления их хотели отправить на земляные работы по осушению окрестностей его родного города, расположенного в болотистой местности, они его убили. Здесь, как мы видим, Аврелий, может быть даже сам того не сознавая, затронул весьма важный экономического характера вопрос, что работоспособный элемент общества, пребывая в составе армии, направляемой преимущественно одним узурпатором власти против другого, лишает государство своей доли общественно полезного труда (XXXVII, 3–6).
Аврелий Виктор вообще не чуждается вопросов экономики, понимая их важное значение. Так, в главе, посвященной императору Галлиену, он пространно говорит о большой роли провиантмейстеров (actuarii) в движениях мятежных солдат, ибо успех во многом зависит от них (XXXIII, 13). Отмечает Аврелий и то, что тяготы военного времени, когда надо кормить солдат и полководцев, не занятых производительным трудом, ложатся тяжелым бременем на плечи мирного населения. Это сказано им применительно ко времени разделения власти между августами и цезарями в начале IV в. и, главным образом, в отношении Италии (XXXIX, 31). О Галерии у него говорится, что он вырубал леса в Паннонии и спустил воду озера в Дунай, чтобы расширить площадь для земледелия (XL, 9). Аврелий обычно ставит в заслугу тому или другому императору упорядочение снабжения столицы и армии продовольствием (например, Августу, Клавдию, Траяну и некоторым другим). Он отмечает возведение общественных построек (при Веспасиане, Каракалле, Константине), восстановление городов, пострадавших от войны или землетрясения, исправление и строительство дорог (при Веспасиане, Константнне и др.).
Аврелий ставит в заслугу императорам и мероприятия по облегчению материальных условий жизни населения (преимущественно уже в IV в.). Сюда относится борьба со злоупотреблениями чиновников, отмена некоторых должностей, например так называемых фрументариев: это, по словам Аврелия, губительная для народа должность хлебных подрядчиков, весьма похожих на современных ему (серед. IV в.) agentes rerum (XXXIX, 44–45). «Они, по-видимому,– пишет Аврелий,– были введены для выведывания и доноса о том, какие имеются в провинциях волнения, они составляли бессовестные обвинения, наводили на всех страх в наиболее отдаленных землях, и всех позорно ограбляли». При Константине были отмечены чрезвычайные поставки масла и хлеба, очень тягостные для Триполии и Никеи (LXI, 19). К этого же рода мероприятиям надо отнести и расформирование преторианских легионов после смерти Магненция, потому что эти привилегированные военные части во главе с самим Магненцием вызвали к себе всеобщую ненависть своими вымогательствами и произволом. (XL, 25). Аврелий отмечает еще меры, направленные на повышение общей нравственности: судебные преследования преступников вплоть до смертной казни и ослепления, награды за честную службу и строгое соблюдение древней религии (XXXIX, 45).
Есть в истории Аврелия сведения и о народных возмущениях. В главе об Авре- {223} лиане он рассказывает о восстании монетариев в Риме. Их мятеж был настолько силен (grave bellum), что, собравшись на Целийском холме, они выставили там около 7000 вооруженных людей (XXXV, 6). В главе о Диоклетиане Аврелий говорит о движении багаудов в Галлии, причем восхваляет Диоклетиана за широкое распространение прав римского гражданства. В этом отрывке странным кажется употребление слова namque («действительно», «ибо») в начале фразы. Оно устанавливает связь между распространением прав римского гражданства среди многих, притом чужеземцев («multos externosque»), и восстанием багаудов в Галлии, которые, разграбив поля, пытались захватить много городов. Но более подробных сведений из этого отрывка мы извлечь не можем (XXXIX, 17).
Завершая анализ сочинения Аврелия Виктора, скажем, что несмотря на широкий круг его интересов и обилие сообщаемых им сведений, основным для него является все же моральная оценка людей, главным образом, стоявших во главе Римского государства. Несмотря на то, что ему пришлось описывать по преимуществу мрачные события, он остается до конца оптимистом.
Посвящая главы своего труда римским императорам, он выискивает, что бы про каждого из них сказать хорошего. И если уж ничего хорошего не находится, высказывает свои порицания в очень сдержанной и деликатной форме, чаще всего подкрепляя их какой-нибудь общей мыслью. Так, безусловно отрицательно оценивая Тиберия он ставит ему в заслугу большую ученость и красноречие (II). О Калигуле, которого сам сравнивает с диким зверем, уничтожающим сенаторов и оптиматов, он находит возможным сказать, что тот в начале правления прекрасно обращался с народом, сенаторами, солдатами (III, 7). О ничтожном Клавдии (помимо уже отмеченных выше распоряжений под влиянием хороших советчиков) рассказывается, как он во время очередного ценза не допустил зачисления в сенаторы одного распущенного молодого человека, которого хотел вписать в списки сенаторов цензор, его отец (IV, 3). О Нероне, которому всеми историками дается резко отрицательная характеристика, Аврелий сообщает, что в течение первого пятилетия это был такой прекрасный правитель, что впоследствии Траян говорил, что ему во многом уступают другие принцепсы (V, 2).
Наряду с этим Аврелий не умалчивает о распутстве и чудовищном разврате, царившем в среде правителей Империи, но говорит об этом весьма сдержанно, не применяя ни одного грубого выражения, какие весьма охотно допускают другие историки, хотя бы Scriptores Historiae Augustae. Так, например, в главе о Гелиогабале он довольствуется такой весьма выразительной фразой: «Более нечистой, чем он, не была даже ни одна распутная и похотливая женщина, ибо он выискивал во всем свете самых отъявленных распутников, чтобы смотреть на их искусство разврата и самому испытать его на себе» (XXIII, 1).
К числу порочных принцепсов он относит многих правителей III в., и из поздних, как уже упоминалось, особенно сурово отзывается о Максенции. Самым веским в его глазах основанием для характеристики правителей служит все же их личная нравственность. Очень редко осуждает он императоров как негодных правителей. Только один раз он резко отзывается об Опилии Макрине и его сыне Диадумене, продержавшихся у власти 14 месяцев. Осуждающая характеристика дана еще Галлиену не только за разврат, но и за его пагубную для Империи политику. В главу о Филиппах, отце и сыне, он вставляет пространное рассуждение на эту тему. Филипп-отец пытался законом оградить юношей от распутства. Аврелий вспоминает по этому случаю «этрусское искусство» (по-видимому Фесценнины), с его картиной вольных нравов и наслаждения жизнью, и говорит: «Я определенно думаю, что они (этруски В. С. ) в этом заблуждаются: в самом деле какая бы ни была удача в делах человека, кто же может быть счастлив (fortunatus), лишившись целомудрия? (Наоборот), сохранив его, он легко переносит все остальное» (XXVIII, 9). Всех отрицательных правителей Аврелий называет тиранами.
С другой стороны, характеризуя «положительных» монархов, он находит много оснований для их восхваления и называет их вплоть до IV в. принцепсами.
Если оставить в стороне Августа, глава о котором крайне лаконична, то особенно много похвал Аврелий уделяет таким правителям, как Веспасиан, который, оказывается, заслужил избрание от своих солдат достойной личной жизнью, а ставши императором, поразил всех своей мягкостью, снисходительностью к своим врагам, уважением к сенату (IX, 5). Эти же мотивы историк повторяет в главе о Диоклетиане, где он добавляет еще такие слова: «ибо нас радует, когда нами правят кротко и мягко и когда установлен бывает предел изгнаниям, проскрипциям, а также пыткам и казням». (ХХХIХ, 16). Нерву наш историк прославляет за его скромность и сдержанность, почему он и призвал Траяна к участию в управлении государством (XIII, 3). Траяна Аврелий восхваляет за его личные качества, за успешное ведение войн и за внутреннее управление, в частности за разрешение вопроса о снабжении хлебом Рима, за восстановление и укрепление коллегии хлебопеков (XIII, 5).
Образ Антонина Пия дан Аврелием как бы в эпическом плане. Им изображена сцена, в которой престарелый Адриан, утративший вследствие избиения сенаторов свой авторитет, созвал сенат для избрания себе преемника, и при этом неожиданно (forte) {224} увидел Антонина, рукой поддерживавшего своего медленно шагавшего тестя. Вот это-то зрелище сыновнего благочестия дало основание для провозглашения Антонина цезарем, а после смерти Адриана августом (XIV, 10–11). Марк Аврелий удостаивается восхвалений не только за свои личные качества и успехи на войне, но и за занятия философией. Ему Аврелий Виктор приписывает, несомненно ошибочно, распространение на всех жителей прав римского гражданства (XVI, 10).
Причастность самого историка к научным занятиям, которые и выдвинули его из неизвестности, научила его высоко ценить людей науки. Поэтому он с уважением называет и таких ученых юристов, как Папиниан, погибший от произвола Бассиана (Каракаллы),– чему сам Аврелий даже плохо верит,– и Ульпиан и Павел, чья жизнь была сохранена достойным правителем Александром Севером (XXIV, 6).
С особенным восхищением Аврелий относится к Септимию Северу, что объясняется тем, что Север был, как и он сам, африканского происхождения. Не имея возможности скрывать беспримерной жестокости Севера, Аврелий старается оправдать ее испорченностью нравов того времени. Север оказался в его описании в полном смысле слова героем, воителем, расширившим пределы Империи на Востоке, покровителем наук и искусства, борцом против грабителей народа, даже человеком великодушным (XX, 21–24).
Находит Аврелий положительных героев и среди правителей тяжелого безвременья III в. Это такие, например, императоры, как Деции, отец и сын, Тацит, избранный сенатом и вскоре погибший, упомянутый уже Проб, знаток военного дела, мужественный Аврелиан и особенно – вознесенный выше их всех – Клавдий. Аврелий наделяет их всех чертами древней римской доблести. Отец и сын Деции погибают в бою, проявляя личное мужество и стойкость духа. Аврелиан изображен мужественным и добродетельным, жертвой заговора ничтожных придворных интриганов. Между прочим в этой связи Аврелий повторяет мотив о списках осужденных на казнь, попадающих в руки упомянутых в них лиц, которые и выступают как бы мстителями за самих себя. Только при Галлиене этот список был будто бы действительным, а при Аврелиане подложным. По поводу гибели Галлиена наш историк вставляет в свой рассказ такого рода сентенцию: «Ведь все принцепсы, как и другие лучшие люди, заслуживают себе бессмертия и прославляются в молве людей, наподобие божества, только на основании своей жизни, а не согласно захваченным ими и даже по мере их удач выдуманными титулами» (XXXIII, 30). Наконец, образ Клавдия, непосредственного предшественника Аврелиана (275 г.), дан Аврелием Виктором в совершенно легендарном стиле. Управление его достигло больших успехов во внешних и внутренних делах, его благочестие и истинно римская доблесть находили признание даже среди солдат. Когда во время трудной войны с готами обратились к Сивиллиным книгам, то вычитали там, что для окончательной победы нужно принести в жертву богам первейшего из высшего сословия в государстве (XXXIV, 3). И хотя лицо, удовлетворявшее этим требованиям, выразило согласие принести себя в жертву, Клавдий заявил, что эта честь по праву принадлежит только ему и добровольной своей жертвой обеспечил римлянам полную победу над врагами.
В характеристиках правителей, близких по времени самому историку, заметна становится лесть, свойственная официальным историографам древности; но Аврелий пользуется ею умеренно, отмечая и отрицательные черты императоров. Диоклетиана он осуждает за пристрастие к пышности двора, Константина – за его преступления и за то, что он своими законами открыл доступ к власти людям малодостойным, (интересно отметить, что подобная же мысль высказана была впоследствии Аммианом Марцеллином, который дал понять, что под этим подразумеваются варвары, по-видимому, христиане). Вместе с тем историк хвалит Константина за мудрое единоличное управление Империей, за благочестие, строительство городов, крепостей и мостов и т. п. Однако оговорок в похвалах Константину у Аврелия так много, что они даже затемняют основную мысль (XL, 14–15; XLI, 21).
Не менее оговорок и в восхвалении Констанция. Прежде всего ему ставится в заслугу красноречие, при помощи которого он заставил Ветраниона, захватившего власть во главе пехотных частей римской армии, отказаться от нее и вернуться к частной жизни (XLII), 4). Прославляет Констанция Аврелий и за то, что тот установил единовластие в Империи. Далее, противореча большинству других историков, Аврелий пытается представить удачными внешние войны Констанция и вместе с тем указывает на его личные качества: скромность в личной жизни, сдержанность, обширные знания в области литературы. Далее Аврелий пишет: «он хорошо сознавал, что спокойствие Республики зависит от образа жизни хороших принцепсов», а в следующем параграфе помещает фразу, совершенно разрушающую эту положительную характеристику: «все прекрасные качества Констанция были однако подорваны тем, что мало усердия было им проявлено при выборе достойных начальников провинций и войск, и что к тому же дурными были нравы большинства его помощников и слуг и пренебрежительным было отношение ко всему доброму» (XLII, 22–23). А чтобы кратко выразить главную мысль,– заключает Аврелий,– я скажу что, как нет ничего светлее личности императора (imperatore ipso clarius nihil), так нет и ничего отвратительнее (magis {225} atrox) большинства [императорских] прислужников» (XLII, 24). Нельзя тут же не отметить одну, мимоходом брошенную Аврелием фразу (в главе, посвященной двум Филиппам, отцу и сыну). Речь идет о тысячелетней годовщине основания города Рима, пышно отпразднованной при императоре Филиппе Арабе в 246 г. После этого наш историк с явной обидой в душе говорит о том, что в его время, в 346 г. (а это было время правления Констанция) совершенно ничем не был отмечен 1100-й год основания города: «Так мало теперь заботы о городе Риме» (XXVIII, 2). Не по душе был Аврелию этот византийский период в истории Римского государства, и, может быть, здесь будет позволено высказать предположение, что он много надежд возлагал на Юлиана, с которым лично встречался и от которого – тоже, несомненно, не случайно – получил такую награду, как медная статуя. Однако историческое его повествование обрывается на 360-м годе и, таким образом, по неизвестной для нас причине не включает в себя правление Юлиана.
Мы далеко не исчерпали в нашем анализе всего богатства исторического материала, заключающегося в сочинении Аврелия Виктора. Аврелий Виктор интересует нас как представитель римской историографии IV в. Знакомство с его сочинением позволяет нам признать его историогрофом, еще целиком стоящим на идеологической почве, унаследованной от прошлого. Его взгляды консервативны. Он не видит произошедших перед его глазами социально-экономических сдвигов, он глубоко верит в незыблемость устоев Римской империи, уже сильно расшатанных к его времени, и с точки зрения моралиста-стоика делает ставку на личное совершенствование каждого отдельного человека. Отсюда его оптимизм и вера в человека, которая прекрасно выражена им самим в словах, отнесенных к двум соправителям, Констанцию Хлору и Галерию:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Однако и сенат, признает Аврелий, не был на высоте своего положения и часто менял отношение к носителям власти, то объявлял их врагами отечества, то в зависимости от успехов провозглашал их августами и после смерти даже награждал божескими почестями (XXXI, 3). «Сами сенаторы,– говорит историк,– больше заботились о сохранении своих богатств, чем о будущей судьбе государства, и, таким образом, расчистили путь солдатам и почти что варварам к власти над собой и над потомством».
Но, помимо этих соображений, у Аврелия есть и другие доводы, объясняющие его отрицательное отношение к солдатчине. В главе об императоре Пробе автор, давая положительную и даже хвалебную характеристику этому правителю как знатоку военного дела и военной дисциплины, называет его вторым Ганнибалом. При этом он дает интересные сведения о самом карфагенском полководце, который заставил своих солдат, чье безделье казалось подозрительным вождю и правительству республики, засадить огромные пространства Африки масличными деревьями. И Проб, согласно Аврелию, таким же образом насадил трудами своих солдат виноградники на холмах Галлии, Паннонии и Мезии. Когда же военные действия в этих провинциях были им благополучно закончены, он – как говорят – сказал, что скоро солдат и совсем будет не нужно – «brevi milites frustra fore». В результате этого испортились отношения Проба с солдатами, и когда на шестой год его правления их хотели отправить на земляные работы по осушению окрестностей его родного города, расположенного в болотистой местности, они его убили. Здесь, как мы видим, Аврелий, может быть даже сам того не сознавая, затронул весьма важный экономического характера вопрос, что работоспособный элемент общества, пребывая в составе армии, направляемой преимущественно одним узурпатором власти против другого, лишает государство своей доли общественно полезного труда (XXXVII, 3–6).
Аврелий Виктор вообще не чуждается вопросов экономики, понимая их важное значение. Так, в главе, посвященной императору Галлиену, он пространно говорит о большой роли провиантмейстеров (actuarii) в движениях мятежных солдат, ибо успех во многом зависит от них (XXXIII, 13). Отмечает Аврелий и то, что тяготы военного времени, когда надо кормить солдат и полководцев, не занятых производительным трудом, ложатся тяжелым бременем на плечи мирного населения. Это сказано им применительно ко времени разделения власти между августами и цезарями в начале IV в. и, главным образом, в отношении Италии (XXXIX, 31). О Галерии у него говорится, что он вырубал леса в Паннонии и спустил воду озера в Дунай, чтобы расширить площадь для земледелия (XL, 9). Аврелий обычно ставит в заслугу тому или другому императору упорядочение снабжения столицы и армии продовольствием (например, Августу, Клавдию, Траяну и некоторым другим). Он отмечает возведение общественных построек (при Веспасиане, Каракалле, Константине), восстановление городов, пострадавших от войны или землетрясения, исправление и строительство дорог (при Веспасиане, Константнне и др.).
Аврелий ставит в заслугу императорам и мероприятия по облегчению материальных условий жизни населения (преимущественно уже в IV в.). Сюда относится борьба со злоупотреблениями чиновников, отмена некоторых должностей, например так называемых фрументариев: это, по словам Аврелия, губительная для народа должность хлебных подрядчиков, весьма похожих на современных ему (серед. IV в.) agentes rerum (XXXIX, 44–45). «Они, по-видимому,– пишет Аврелий,– были введены для выведывания и доноса о том, какие имеются в провинциях волнения, они составляли бессовестные обвинения, наводили на всех страх в наиболее отдаленных землях, и всех позорно ограбляли». При Константине были отмечены чрезвычайные поставки масла и хлеба, очень тягостные для Триполии и Никеи (LXI, 19). К этого же рода мероприятиям надо отнести и расформирование преторианских легионов после смерти Магненция, потому что эти привилегированные военные части во главе с самим Магненцием вызвали к себе всеобщую ненависть своими вымогательствами и произволом. (XL, 25). Аврелий отмечает еще меры, направленные на повышение общей нравственности: судебные преследования преступников вплоть до смертной казни и ослепления, награды за честную службу и строгое соблюдение древней религии (XXXIX, 45).
Есть в истории Аврелия сведения и о народных возмущениях. В главе об Авре- {223} лиане он рассказывает о восстании монетариев в Риме. Их мятеж был настолько силен (grave bellum), что, собравшись на Целийском холме, они выставили там около 7000 вооруженных людей (XXXV, 6). В главе о Диоклетиане Аврелий говорит о движении багаудов в Галлии, причем восхваляет Диоклетиана за широкое распространение прав римского гражданства. В этом отрывке странным кажется употребление слова namque («действительно», «ибо») в начале фразы. Оно устанавливает связь между распространением прав римского гражданства среди многих, притом чужеземцев («multos externosque»), и восстанием багаудов в Галлии, которые, разграбив поля, пытались захватить много городов. Но более подробных сведений из этого отрывка мы извлечь не можем (XXXIX, 17).
Завершая анализ сочинения Аврелия Виктора, скажем, что несмотря на широкий круг его интересов и обилие сообщаемых им сведений, основным для него является все же моральная оценка людей, главным образом, стоявших во главе Римского государства. Несмотря на то, что ему пришлось описывать по преимуществу мрачные события, он остается до конца оптимистом.
Посвящая главы своего труда римским императорам, он выискивает, что бы про каждого из них сказать хорошего. И если уж ничего хорошего не находится, высказывает свои порицания в очень сдержанной и деликатной форме, чаще всего подкрепляя их какой-нибудь общей мыслью. Так, безусловно отрицательно оценивая Тиберия он ставит ему в заслугу большую ученость и красноречие (II). О Калигуле, которого сам сравнивает с диким зверем, уничтожающим сенаторов и оптиматов, он находит возможным сказать, что тот в начале правления прекрасно обращался с народом, сенаторами, солдатами (III, 7). О ничтожном Клавдии (помимо уже отмеченных выше распоряжений под влиянием хороших советчиков) рассказывается, как он во время очередного ценза не допустил зачисления в сенаторы одного распущенного молодого человека, которого хотел вписать в списки сенаторов цензор, его отец (IV, 3). О Нероне, которому всеми историками дается резко отрицательная характеристика, Аврелий сообщает, что в течение первого пятилетия это был такой прекрасный правитель, что впоследствии Траян говорил, что ему во многом уступают другие принцепсы (V, 2).
Наряду с этим Аврелий не умалчивает о распутстве и чудовищном разврате, царившем в среде правителей Империи, но говорит об этом весьма сдержанно, не применяя ни одного грубого выражения, какие весьма охотно допускают другие историки, хотя бы Scriptores Historiae Augustae. Так, например, в главе о Гелиогабале он довольствуется такой весьма выразительной фразой: «Более нечистой, чем он, не была даже ни одна распутная и похотливая женщина, ибо он выискивал во всем свете самых отъявленных распутников, чтобы смотреть на их искусство разврата и самому испытать его на себе» (XXIII, 1).
К числу порочных принцепсов он относит многих правителей III в., и из поздних, как уже упоминалось, особенно сурово отзывается о Максенции. Самым веским в его глазах основанием для характеристики правителей служит все же их личная нравственность. Очень редко осуждает он императоров как негодных правителей. Только один раз он резко отзывается об Опилии Макрине и его сыне Диадумене, продержавшихся у власти 14 месяцев. Осуждающая характеристика дана еще Галлиену не только за разврат, но и за его пагубную для Империи политику. В главу о Филиппах, отце и сыне, он вставляет пространное рассуждение на эту тему. Филипп-отец пытался законом оградить юношей от распутства. Аврелий вспоминает по этому случаю «этрусское искусство» (по-видимому Фесценнины), с его картиной вольных нравов и наслаждения жизнью, и говорит: «Я определенно думаю, что они (этруски В. С. ) в этом заблуждаются: в самом деле какая бы ни была удача в делах человека, кто же может быть счастлив (fortunatus), лишившись целомудрия? (Наоборот), сохранив его, он легко переносит все остальное» (XXVIII, 9). Всех отрицательных правителей Аврелий называет тиранами.
С другой стороны, характеризуя «положительных» монархов, он находит много оснований для их восхваления и называет их вплоть до IV в. принцепсами.
Если оставить в стороне Августа, глава о котором крайне лаконична, то особенно много похвал Аврелий уделяет таким правителям, как Веспасиан, который, оказывается, заслужил избрание от своих солдат достойной личной жизнью, а ставши императором, поразил всех своей мягкостью, снисходительностью к своим врагам, уважением к сенату (IX, 5). Эти же мотивы историк повторяет в главе о Диоклетиане, где он добавляет еще такие слова: «ибо нас радует, когда нами правят кротко и мягко и когда установлен бывает предел изгнаниям, проскрипциям, а также пыткам и казням». (ХХХIХ, 16). Нерву наш историк прославляет за его скромность и сдержанность, почему он и призвал Траяна к участию в управлении государством (XIII, 3). Траяна Аврелий восхваляет за его личные качества, за успешное ведение войн и за внутреннее управление, в частности за разрешение вопроса о снабжении хлебом Рима, за восстановление и укрепление коллегии хлебопеков (XIII, 5).
Образ Антонина Пия дан Аврелием как бы в эпическом плане. Им изображена сцена, в которой престарелый Адриан, утративший вследствие избиения сенаторов свой авторитет, созвал сенат для избрания себе преемника, и при этом неожиданно (forte) {224} увидел Антонина, рукой поддерживавшего своего медленно шагавшего тестя. Вот это-то зрелище сыновнего благочестия дало основание для провозглашения Антонина цезарем, а после смерти Адриана августом (XIV, 10–11). Марк Аврелий удостаивается восхвалений не только за свои личные качества и успехи на войне, но и за занятия философией. Ему Аврелий Виктор приписывает, несомненно ошибочно, распространение на всех жителей прав римского гражданства (XVI, 10).
Причастность самого историка к научным занятиям, которые и выдвинули его из неизвестности, научила его высоко ценить людей науки. Поэтому он с уважением называет и таких ученых юристов, как Папиниан, погибший от произвола Бассиана (Каракаллы),– чему сам Аврелий даже плохо верит,– и Ульпиан и Павел, чья жизнь была сохранена достойным правителем Александром Севером (XXIV, 6).
С особенным восхищением Аврелий относится к Септимию Северу, что объясняется тем, что Север был, как и он сам, африканского происхождения. Не имея возможности скрывать беспримерной жестокости Севера, Аврелий старается оправдать ее испорченностью нравов того времени. Север оказался в его описании в полном смысле слова героем, воителем, расширившим пределы Империи на Востоке, покровителем наук и искусства, борцом против грабителей народа, даже человеком великодушным (XX, 21–24).
Находит Аврелий положительных героев и среди правителей тяжелого безвременья III в. Это такие, например, императоры, как Деции, отец и сын, Тацит, избранный сенатом и вскоре погибший, упомянутый уже Проб, знаток военного дела, мужественный Аврелиан и особенно – вознесенный выше их всех – Клавдий. Аврелий наделяет их всех чертами древней римской доблести. Отец и сын Деции погибают в бою, проявляя личное мужество и стойкость духа. Аврелиан изображен мужественным и добродетельным, жертвой заговора ничтожных придворных интриганов. Между прочим в этой связи Аврелий повторяет мотив о списках осужденных на казнь, попадающих в руки упомянутых в них лиц, которые и выступают как бы мстителями за самих себя. Только при Галлиене этот список был будто бы действительным, а при Аврелиане подложным. По поводу гибели Галлиена наш историк вставляет в свой рассказ такого рода сентенцию: «Ведь все принцепсы, как и другие лучшие люди, заслуживают себе бессмертия и прославляются в молве людей, наподобие божества, только на основании своей жизни, а не согласно захваченным ими и даже по мере их удач выдуманными титулами» (XXXIII, 30). Наконец, образ Клавдия, непосредственного предшественника Аврелиана (275 г.), дан Аврелием Виктором в совершенно легендарном стиле. Управление его достигло больших успехов во внешних и внутренних делах, его благочестие и истинно римская доблесть находили признание даже среди солдат. Когда во время трудной войны с готами обратились к Сивиллиным книгам, то вычитали там, что для окончательной победы нужно принести в жертву богам первейшего из высшего сословия в государстве (XXXIV, 3). И хотя лицо, удовлетворявшее этим требованиям, выразило согласие принести себя в жертву, Клавдий заявил, что эта честь по праву принадлежит только ему и добровольной своей жертвой обеспечил римлянам полную победу над врагами.
В характеристиках правителей, близких по времени самому историку, заметна становится лесть, свойственная официальным историографам древности; но Аврелий пользуется ею умеренно, отмечая и отрицательные черты императоров. Диоклетиана он осуждает за пристрастие к пышности двора, Константина – за его преступления и за то, что он своими законами открыл доступ к власти людям малодостойным, (интересно отметить, что подобная же мысль высказана была впоследствии Аммианом Марцеллином, который дал понять, что под этим подразумеваются варвары, по-видимому, христиане). Вместе с тем историк хвалит Константина за мудрое единоличное управление Империей, за благочестие, строительство городов, крепостей и мостов и т. п. Однако оговорок в похвалах Константину у Аврелия так много, что они даже затемняют основную мысль (XL, 14–15; XLI, 21).
Не менее оговорок и в восхвалении Констанция. Прежде всего ему ставится в заслугу красноречие, при помощи которого он заставил Ветраниона, захватившего власть во главе пехотных частей римской армии, отказаться от нее и вернуться к частной жизни (XLII), 4). Прославляет Констанция Аврелий и за то, что тот установил единовластие в Империи. Далее, противореча большинству других историков, Аврелий пытается представить удачными внешние войны Констанция и вместе с тем указывает на его личные качества: скромность в личной жизни, сдержанность, обширные знания в области литературы. Далее Аврелий пишет: «он хорошо сознавал, что спокойствие Республики зависит от образа жизни хороших принцепсов», а в следующем параграфе помещает фразу, совершенно разрушающую эту положительную характеристику: «все прекрасные качества Констанция были однако подорваны тем, что мало усердия было им проявлено при выборе достойных начальников провинций и войск, и что к тому же дурными были нравы большинства его помощников и слуг и пренебрежительным было отношение ко всему доброму» (XLII, 22–23). А чтобы кратко выразить главную мысль,– заключает Аврелий,– я скажу что, как нет ничего светлее личности императора (imperatore ipso clarius nihil), так нет и ничего отвратительнее (magis {225} atrox) большинства [императорских] прислужников» (XLII, 24). Нельзя тут же не отметить одну, мимоходом брошенную Аврелием фразу (в главе, посвященной двум Филиппам, отцу и сыну). Речь идет о тысячелетней годовщине основания города Рима, пышно отпразднованной при императоре Филиппе Арабе в 246 г. После этого наш историк с явной обидой в душе говорит о том, что в его время, в 346 г. (а это было время правления Констанция) совершенно ничем не был отмечен 1100-й год основания города: «Так мало теперь заботы о городе Риме» (XXVIII, 2). Не по душе был Аврелию этот византийский период в истории Римского государства, и, может быть, здесь будет позволено высказать предположение, что он много надежд возлагал на Юлиана, с которым лично встречался и от которого – тоже, несомненно, не случайно – получил такую награду, как медная статуя. Однако историческое его повествование обрывается на 360-м годе и, таким образом, по неизвестной для нас причине не включает в себя правление Юлиана.
Мы далеко не исчерпали в нашем анализе всего богатства исторического материала, заключающегося в сочинении Аврелия Виктора. Аврелий Виктор интересует нас как представитель римской историографии IV в. Знакомство с его сочинением позволяет нам признать его историогрофом, еще целиком стоящим на идеологической почве, унаследованной от прошлого. Его взгляды консервативны. Он не видит произошедших перед его глазами социально-экономических сдвигов, он глубоко верит в незыблемость устоев Римской империи, уже сильно расшатанных к его времени, и с точки зрения моралиста-стоика делает ставку на личное совершенствование каждого отдельного человека. Отсюда его оптимизм и вера в человека, которая прекрасно выражена им самим в словах, отнесенных к двум соправителям, Констанцию Хлору и Галерию:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15