Бегать не пришлось. Но пошла вначале все же по старому адресу. И опять не ошиблась. Женщины ведь народ памятливый и на соседей, на их жизнь. Вспомнили старушки, сидевшие у крыльца: да, здесь жили такие - мать, взрослый сын, и жила у них, помнится, молодайка, вроде ждала ребенка. Потом исчезла. Но не жена, нет, тому взрослому сыну - не жена.
Набирала телефон Колиного отца, бесконечно волнуясь. Но характера хватало - голос спокойный, даже чуточку официальный.
- Валентин Григорьевич? Вам звонит такая-то. Прошу вас о встрече.
- А что такое? Что вы хотите?
- Это не телефонный и очень личный разговор.
Хохоток по ту сторону провода: заинтриговало. Побеждает, однако, другое, похоже - характер.
- Я уезжаю в командировку, мне некогда, если вам нужно, позвоните через полмесяца. - А номер телефона все-таки записал.
Звонит через двадцать минут: не устоял перед женским приглашением, встречу назначил, смешно сказать, в пивбаре.
Первое впечатление оказалось самым точным. Внешне - импозантный, солидный, значительный и размерами, и какой-то, как бы потаенной, скрытой значительностью.
Но это пока молчит. Стоит раскрыть рот, и человек уменьшается до размеров лягушки: самоуверенный, самовлюбленный, нагло-пустой, безмерный эгоист.
В пивбаре провел куда-то в подвал, где чмокают и пыхтят насосы. Заметила: подмигнул женщинам в белых халатах - даже встречу эту проводил напоказ, с каким-то глупым смыслом.
Сидеть было негде. Он оперся о бочки, самодовольно расплылся - вон сколько вариантов задала она Колиному отцу, только соображай.
- Чем обязан?
- У вас есть сын?
Щеки съехали вниз, опали.
- А вы - кто?
Назвала должность, место работы. Про Колю пока ни слова.
Фанаберия снова взяла верх, да, это была обыкновенная фанаберия, а не душевная широта, не мужское мужество, как он ни старался, - ведь за мужеством признания всегда должны стоять поступки, а тут одна болтовня.
- Да, это я виноват, Валерия тут ни при чем! Это я ей сказал: из роддома с ребенком не возвращайся.
Он петушился, распускал павлиний хвост:
- Вы Валерию не судите!
Она попробовала выяснить - не для него, для себя:
- И что же? Вы ни разу не захотели его увидеть? Ни разу не вспомнили?
Но терра инкогнита, неизвестная территория, оказалась до смешного известной и до крайности узкой:
- Какое ваше дело?
Вот и все. Мелодия для одного пальца. Бездушие предельного эгоизма. Откровенность не мудрости, а бесстыдства и безнаказанности.
Ей хотелось повернуться и уйти. Выдумать какую-нибудь отговорку, мол, встречалась по поручению органов опеки.
Но перед глазами стоял Коля - замерзший мальчишка в растоптанных ботинках, его испуганные глаза. И сознание, что Коля не успокоится. Понимание: ему надо пройти до конца свою дорогу, раз уже отправился по ней. Жизнь сама расставит ударения на важных словах и главных понятиях, безжалостно отбросив ничтожное. Что же делать: поиск истины порой означает разочарование.
- А теперь слушайте.
Пока она рассказывала о Коле - самое необходимое, без подробностей, лицо его отца не менялось. Похоже, он истратил всю энергию своей воли на то, чтоб уследить за лицом.
Коля учился тогда в десятом, приближалось его семнадцатилетие, - она сказала об этом, как бы к этому и сводя весь разговор. Назвала день его рождения - отцу! Оставила телефон.
- Может быть, и следует вам встретиться, - сказала она, поворачиваясь.
Лицо Колиного родителя больше не интересовало ее. Для себя она прояснила все - и навсегда. Теперь оставался Коля, он сам.
Палкин - его фамилия - к Колиному семнадцатилетию объявился, теперь сам попросил свидания, был краток, потому что этот нынешний его поступок получался трусливо-стыдливым: отец боялся встречи с сыном. Впрочем, какой отец, какой сын? Принес двадцать рублей. И шоколадку. Сказал:
- Не решился купить подарок. Не знаю, что покупать.
Когда Вера Надеждовна передавала Коле деньги, ей больше всего хотелось молчать. Но она сказала то, что должна была сказать:
- Видишь, Коля, он все-таки хотел купить тебе подарок.
Палкин собирался с духом еще несколько месяцев. С духом? Вера Надеждовна не надеется на это. Он просто откладывал встречу, как всякий эгоист откладывает на потом дело, нужное кому-то, а не лично ему.
Однажды позвонил:
- Коля у вас? Дайте ему трубку!
Она повернулась к пареньку. Ну вот! Настал твой час, Коля. Ты сам к этому стремился.
Поднимается из-за стола, медленно, скрипит стулом, едва не опрокидывает его. Как тогда, в коридоре Дома, переступает нерешительно, лицо побелело - совсем полотняное.
Хриплым голосом произносит в трубку:
- Слушаю.
Потом одни междометия:
- Да... Да... Нет...
Наконец, фраза:
- Хорошо. Только я с товарищем.
Он частенько приходил с товарищами - то с Сережкой, то с Васей, то еще с кем-нибудь, в тот день был Василий, и они отправились вдвоем хорошо, что вдвоем.
Коля как-то притих, спрятался в себя! Она его благословила:
- Ни пуха ни пера.
Он улыбнулся все такой же нерешительной улыбкой.
Вечером Вася вернулся один, сказал, что Колю Палкин оставил ночевать. Вера Надеждовна ни о чем не спрашивала: у Васи расспрашивать неприлично, а Коля, если захочет, скажет сам.
Коля вернулся утром ранехонько, ничего особенного не сказал и лишь в обед обратился к ней, по-детски наивно:
- Можно, я больше к Палкину не пойду?
* * *
Вот и все про отца. Весной, перед окончанием школы, из небытия явилась мать. Постояли друг перед другом - говорить было не о чем. Она сказала, что у нее есть другой ребенок, девочка, она замужем, живет далеко, в каком-то городке на Урале.
Нет, она не плакала и ничего особенного не сказала на прощанье. Зачем приезжала? Вера Надеждовна думает, для собственного облегчения. За семнадцать лет, возможно, она и думала о сыне, а теперь вот убедилась, можно и не думать: он совсем взрослый, государство вырастило и выучило его, не пропадет.
Не пропадет, конечно.
После десятилетки он устроился работать в почтовый вагон. Сутки в Москву, с ночевкой там, сутки - обратно. Потом два дня выходных, но он не бездельничает, работает в эти дни там же, на железнодорожном почтамте, грузит посылки. Не для того, чтобы подработать, хотя ему и это очень важно, начинает ведь жизнь с нуля, а для того, чтобы не бездельничать.
Первое время жил в общежитии. Интернат на прощание обеспечил кое-какими вещами, так, сущие пустяки: две простыни, одеяло, наволочка, кое-что из одежды. Ну вот, и в общежитии пропала одна дареная простыня.
Коля переживал. Пришел вечером, охает:
- Надо же, а? У нас в интернате и то никогда ничего не терялось! Это надо же!
Вера Надеждовна улыбалась, глядя на него, действительно, надо же какой, в сущности, ребенок. И ни дня не жил в семье, в собственном, родном доме.
Сказала ему.
- Знаешь что, Коля, собирай-ка свои вещички и перебирайся к нам.
- Зачем? - удивился он.
- Жить.
Коля прописан теперь у нее. Живет дома. Из дома идет на работу, домой с работы возвращается.
Что же - как мечталось когда-то - в двухкомнатной квартире теперь появился сын? Сразу - взрослый?
Нет, этих мыслей нет ни у нее, ни у ее мужа, ни у Коли. Они живут как близкие и даже родные люди, но говорить об этом не приходит в голову: ведь не говорят же, в самом-то деле, о таком по-настоящему родные и близкие. Это подразумевается.
* * *
Вот так - очень просто и очень обыденно, без экзальтации, без высоких слов, Коля нашел свою родную семью.
И если уж употреблять слово "делать", искать доброту не благодушно-словесную, а действенную, то вся его история от нуля до двадцати - теперь ему стукнуло двадцать - и есть противостояние одиночеству и родительскому бесстыдству действенной доброты мудро поступающего человека.
Одно лишь уточнение: поступки Веры Надеждовны вытекают из ее знания, и еще прежде - из ее осознания положения вещей. Из того обстоятельства, что она не просто отбывает службу - пусть и в сложном, а все-таки детском учреждении, - а детям служит душой, сердцем, думает, страдает, и, переплавляя все это в себе, - поступает в соответствии с мерой справедливости, понятой и прочувствованной глубоко, человечно.
* * *
Как она относится к Коле?
Из всех определений мне хочется выбрать именно это: умно.
Умно относится. Видит его целиком, а видеть целиком, - для этого мало одной любви. Нужен ум. Нужен педагогический талант.
Главная Колина проблема - невысокий порог требовательности: к себе, к другим, к жизненной задаче и перспективе. Довольствоваться малым - вроде не такая уж плохая установка, особенно в сравнении с "вещизмом" и рвачеством, которого хватает. Но Колин минимализм граничит с аскетизмом, с "нестремлением" к норме.
Скажем, при разговоре о будущем он совершенно бескорыстно относится к собственной пользе, которая при углублении может, правда, выливаться в понятие выгоды. Но о пользе человеку думать не возбраняется, не надо ударяться в ханжество. Особенно Коле, человеку без близких, без поддержки. Все его - при нем.
Вера Надеждовна советует ему подумать о работе, где он получил бы потом комнату, а если женится, квартиру. Разве это рвачество?
Но Колю это не волнует. Зачем? Он спрашивает вполне искренне. "Ну, женюсь, так будем жить в общежитии, разве мало семей живет в общежитиях, в одной комнате, разделенной занавесочкой?" Это абсолютно искренне.
Еще одна забота - неумело обращается с деньгами. Тоже результат детдомовского воспитания: как бы ни был хорош детский дом, интернат, а там же этих забот нет, не существует практики. Подрабатывал Коля в каникулы, так заработанная десятка - вся его, трать куда хочешь и сразу - жизнь твоя от этого не зависит, ни голодным не останешься, ни голышом: все главные расходы - на государстве.
И вот эта инерция осталась. Не умеет деньгами распоряжаться, не умеет "растягивать" их - от получки до получки. Может истратить все, не думая ни о чем, а это ведь плохо для самостоятельной, для взрослой жизни.
Неряшлив. Не понимает, к примеру, решительно, как это каждый день мыть ноги и надевать свежие носки. Тоже нет привычки, нет традиции.
Вера Надеждовна про то, какие у Коли есть заботы, мне рассказывала не в первую, а в последнюю очередь, щадя, конечно, паренька, выпячивала его достоинства - они главное, хотя заботят, ясное дело, не плюсы, а минусы. Надо минусы переделать на плюсы - забота чисто материнская, - но Вере Надеждовне, влияя на Колю, приходится сейчас не воспитывать, а уже перевоспитывать. Это - раз. А еще в Колиных недостатках она видит проблемы подготовки к самостоятельной жизни - не только подготовки Коли, а, пожалуй, всех "государственных детей". Это волнует, не может не волновать, это беспокоит, с этим что-то надо делать.
Казалось, уж что-что, а инфантильность - не болезнь детдомовских ребят. Ан, нет, она поражена: Коля мечтал - уже после десятилетки - стать киномехаником. Причина? Не улыбайтесь, вполне серьезно: можно все фильмы бесплатно смотреть.
- Коля! Ну сколько фильмов в месяц ты способен увидеть? Двадцать? Прикинь, посчитай, это же не больше десяти рублей. Разве ты их не заработаешь при любой другой специальности?
Задумался. К сожалению, на эту тему - задумался впервой. Опять пробел интернатовский: некому, видать, было всерьез поговорить с Колей.
Но много хорошего - по большому человеческому счету.
Не жадный, точнее - добрый.
Друга Ваську взяли в армию, он посылает ему бандерольку. С чем бы вы думали? С семечками! Васька там, в армии, по семечкам соскучился, написал в письме, конечно, написал между прочим, а Коля тут же откликается: идет на рынок, упаковывает бандерольку, торопится на почту.
Так получилось, что второй его дружок, Сережка, попал на строительство, живет в общежитии, и, как бывает это порой, никому нет до него дела в этом стройуправлении. Вера Надеждовна вмешивалась, ходила в общежитие, разговаривала с воспитателем: обратите внимание, помогите, ведь это же легче легкого, местком может выделить деньги - декабрь, а парень в резиновых сапогах. Воспитатель общежития ничего не сделала, уехала куда-то, и вот Вера Надеждовна видит, что Колька приводит Сережку, достает из сумки ботинки - купил в комиссионке за десятку, отдает ему свою рубашку, свой свитер.
Сережка не ершится, улыбается, но надевает обновки, впрочем, без особых восторгов. И отсутствие лишних слов так берет за душу: они ведь оба детдомовские и понимание товарищества у них такое.
У Веры Надеждовны не наворачиваются слезы, нет, она сдержанный и сильный человек. Лишь потом, спустя полчаса, неизвестно по какой такой причине, вырвется вздох облегчения.
Задумается - почему, и поймет, неожиданно для себя, что в эту минуту размышляла о Коле.
* * *
Бывает, для того, чтобы понять человека до донышка, требуется еще что-то. Давно знаком, много говорил, а малости этой, как соли в супе, все недостает. И у тебя ощущение какой-то зыбкости, неуверенности.
Знать - знаешь, но вот чтоб до конца, до дна - за это не поручиться.
Вера Надеждовна сама подарила мне эту малость.
Почти полтора десятка лет она в Доме, и вот однажды поманили ее пряником: работать в межшкольном учебно-производственном комбинате, где, кроме прочих самых разных специалистов, готовят и воспитателей детских садов. А что - опыт большой, образование - подходящее. Она пошла.
И тут же поняла, пряник-то и мятный, и мягкий, времени полно, дело со взрослыми имеешь, которые к учебе тянутся, - а все же пресно стало, пусто, неинтересно.
Тут она и добавила эту малость.
- Что же это я, думаю, наделала, - сказала Вера Надеждовна. - Я же из детства ушла!
В этих словах ее не было никакой литературности. Под детством она разумеет детские учреждения, работу в них, работу с малышами и для них.
- Нет, сказала я себе! Не уйду я из детства!
И вернулась.
* * *
Она вернулась в детство - в том-то и дело, что не в свое детство, а в детство, которому она очень нужна.
Своими мыслями, каждодневным заботничеством о маленьких, брошенных детях.
Брошенных?
Только не ею.
Сердцем своим, руками, делом - на тех самых великих весах справедливости - выправляет она нарушенное равновесие. Действует именем государства: верит, надеется, любит.
Нет, не зря добродетели эти - женского, материнского рода.
КУКУШОНОК
Я решаюсь обнародовать эти два письма - письмо ко мне и мой ответ по той простой причине, что писем на столь трудную тему великое множество, а обходить умолчанием, делать вид, что нет такой печали - печали детей, забытых родителями или же отнятых судом по праву социалистического человеколюбия, - было бы нечестно, если уж взялся однажды за этот нелегкий гуж...
1
Писать Вам очень трудно. Написать же необходимо, потому что мне не с кем обсудить сложные проблемы ребенка, брошенного своими родителями, и найти выход из почти безвыходного положения. И все-таки, сколько бы я ни писала писем, и деловых, и официальных, и дружеских, таких вот не писала никогда. Поэтому ни одно из них не вызывало такую уйму сомнений и страха, сколько это письмо. Как-то Вы его воспримете? Не читайте только его, прошу Вас, по диагонали.
Пишу это письмо давно, рву его в клочья, отчаиваюсь и снова пишу длинно, нудно, неубедительно.
Поймете ли Вы хоть что-нибудь в этих сплошь противоречивых силуэтных штрихах? Создастся ли, в моем неумелом изображении, образ, настоящий, живой, образ страдающего, неприкаянного, всеми изгоняемого (куда?) - да вот в том-то и дело, что в никуда, - человечка. Маленького, несчастного, но с головой, душой и сердцем.
Думаю, что может ведь еще и так случиться, что письмо это не дойдет до Вас. Из самых лучших побуждений им займутся некие Окаменелости, бесценные в соблюдении жизненного порядка и устойчивого равновесия, чуждые, естественно, всякого там сопереживания, но зато вполне деловитые. Они быстро и четко распорядятся, и судьба горемычного письма будет определена как надо.
Но если все эти неприятности повременят и беды этой не случится, то уж тогда, наверно, от неурядиц всей земли Вы примете озябшего делегата?
Недавно Вы написали большую статью в публицистическом разделе журнала, и я прочла ее. И еще несколько раз перечитала. В статье Вы написали о детях, брошенных родителями. О безнравственности и безнаказанности этих родителей.
Будет ли когда-либо написано Вами об этих детях, но принятых в другую семью и об усыновивших их родителях? Родителях второго порядка. Пока, наверно, нет, не напишете. Эти сомнения и вызвали необходимость обратиться к Вам. А живется и этим детям, и этим родителям очень трудно. Много вопросов, которые кажутся неразрешимыми.
Как нам в жизни быть? Как нам эту жизнь прожить? Как решить вопрос своего обоюдного перевоспитания, преодолевая такие неподдающиеся преграды. Да и не о нас, не о родителях речь идет. Мы перестроились, дети нас перевоспитали. А сами дети? Вот где бы отменить, уничтожить эту мстительную, злую колдунью Генетику, оставляющую следы там, где не надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Набирала телефон Колиного отца, бесконечно волнуясь. Но характера хватало - голос спокойный, даже чуточку официальный.
- Валентин Григорьевич? Вам звонит такая-то. Прошу вас о встрече.
- А что такое? Что вы хотите?
- Это не телефонный и очень личный разговор.
Хохоток по ту сторону провода: заинтриговало. Побеждает, однако, другое, похоже - характер.
- Я уезжаю в командировку, мне некогда, если вам нужно, позвоните через полмесяца. - А номер телефона все-таки записал.
Звонит через двадцать минут: не устоял перед женским приглашением, встречу назначил, смешно сказать, в пивбаре.
Первое впечатление оказалось самым точным. Внешне - импозантный, солидный, значительный и размерами, и какой-то, как бы потаенной, скрытой значительностью.
Но это пока молчит. Стоит раскрыть рот, и человек уменьшается до размеров лягушки: самоуверенный, самовлюбленный, нагло-пустой, безмерный эгоист.
В пивбаре провел куда-то в подвал, где чмокают и пыхтят насосы. Заметила: подмигнул женщинам в белых халатах - даже встречу эту проводил напоказ, с каким-то глупым смыслом.
Сидеть было негде. Он оперся о бочки, самодовольно расплылся - вон сколько вариантов задала она Колиному отцу, только соображай.
- Чем обязан?
- У вас есть сын?
Щеки съехали вниз, опали.
- А вы - кто?
Назвала должность, место работы. Про Колю пока ни слова.
Фанаберия снова взяла верх, да, это была обыкновенная фанаберия, а не душевная широта, не мужское мужество, как он ни старался, - ведь за мужеством признания всегда должны стоять поступки, а тут одна болтовня.
- Да, это я виноват, Валерия тут ни при чем! Это я ей сказал: из роддома с ребенком не возвращайся.
Он петушился, распускал павлиний хвост:
- Вы Валерию не судите!
Она попробовала выяснить - не для него, для себя:
- И что же? Вы ни разу не захотели его увидеть? Ни разу не вспомнили?
Но терра инкогнита, неизвестная территория, оказалась до смешного известной и до крайности узкой:
- Какое ваше дело?
Вот и все. Мелодия для одного пальца. Бездушие предельного эгоизма. Откровенность не мудрости, а бесстыдства и безнаказанности.
Ей хотелось повернуться и уйти. Выдумать какую-нибудь отговорку, мол, встречалась по поручению органов опеки.
Но перед глазами стоял Коля - замерзший мальчишка в растоптанных ботинках, его испуганные глаза. И сознание, что Коля не успокоится. Понимание: ему надо пройти до конца свою дорогу, раз уже отправился по ней. Жизнь сама расставит ударения на важных словах и главных понятиях, безжалостно отбросив ничтожное. Что же делать: поиск истины порой означает разочарование.
- А теперь слушайте.
Пока она рассказывала о Коле - самое необходимое, без подробностей, лицо его отца не менялось. Похоже, он истратил всю энергию своей воли на то, чтоб уследить за лицом.
Коля учился тогда в десятом, приближалось его семнадцатилетие, - она сказала об этом, как бы к этому и сводя весь разговор. Назвала день его рождения - отцу! Оставила телефон.
- Может быть, и следует вам встретиться, - сказала она, поворачиваясь.
Лицо Колиного родителя больше не интересовало ее. Для себя она прояснила все - и навсегда. Теперь оставался Коля, он сам.
Палкин - его фамилия - к Колиному семнадцатилетию объявился, теперь сам попросил свидания, был краток, потому что этот нынешний его поступок получался трусливо-стыдливым: отец боялся встречи с сыном. Впрочем, какой отец, какой сын? Принес двадцать рублей. И шоколадку. Сказал:
- Не решился купить подарок. Не знаю, что покупать.
Когда Вера Надеждовна передавала Коле деньги, ей больше всего хотелось молчать. Но она сказала то, что должна была сказать:
- Видишь, Коля, он все-таки хотел купить тебе подарок.
Палкин собирался с духом еще несколько месяцев. С духом? Вера Надеждовна не надеется на это. Он просто откладывал встречу, как всякий эгоист откладывает на потом дело, нужное кому-то, а не лично ему.
Однажды позвонил:
- Коля у вас? Дайте ему трубку!
Она повернулась к пареньку. Ну вот! Настал твой час, Коля. Ты сам к этому стремился.
Поднимается из-за стола, медленно, скрипит стулом, едва не опрокидывает его. Как тогда, в коридоре Дома, переступает нерешительно, лицо побелело - совсем полотняное.
Хриплым голосом произносит в трубку:
- Слушаю.
Потом одни междометия:
- Да... Да... Нет...
Наконец, фраза:
- Хорошо. Только я с товарищем.
Он частенько приходил с товарищами - то с Сережкой, то с Васей, то еще с кем-нибудь, в тот день был Василий, и они отправились вдвоем хорошо, что вдвоем.
Коля как-то притих, спрятался в себя! Она его благословила:
- Ни пуха ни пера.
Он улыбнулся все такой же нерешительной улыбкой.
Вечером Вася вернулся один, сказал, что Колю Палкин оставил ночевать. Вера Надеждовна ни о чем не спрашивала: у Васи расспрашивать неприлично, а Коля, если захочет, скажет сам.
Коля вернулся утром ранехонько, ничего особенного не сказал и лишь в обед обратился к ней, по-детски наивно:
- Можно, я больше к Палкину не пойду?
* * *
Вот и все про отца. Весной, перед окончанием школы, из небытия явилась мать. Постояли друг перед другом - говорить было не о чем. Она сказала, что у нее есть другой ребенок, девочка, она замужем, живет далеко, в каком-то городке на Урале.
Нет, она не плакала и ничего особенного не сказала на прощанье. Зачем приезжала? Вера Надеждовна думает, для собственного облегчения. За семнадцать лет, возможно, она и думала о сыне, а теперь вот убедилась, можно и не думать: он совсем взрослый, государство вырастило и выучило его, не пропадет.
Не пропадет, конечно.
После десятилетки он устроился работать в почтовый вагон. Сутки в Москву, с ночевкой там, сутки - обратно. Потом два дня выходных, но он не бездельничает, работает в эти дни там же, на железнодорожном почтамте, грузит посылки. Не для того, чтобы подработать, хотя ему и это очень важно, начинает ведь жизнь с нуля, а для того, чтобы не бездельничать.
Первое время жил в общежитии. Интернат на прощание обеспечил кое-какими вещами, так, сущие пустяки: две простыни, одеяло, наволочка, кое-что из одежды. Ну вот, и в общежитии пропала одна дареная простыня.
Коля переживал. Пришел вечером, охает:
- Надо же, а? У нас в интернате и то никогда ничего не терялось! Это надо же!
Вера Надеждовна улыбалась, глядя на него, действительно, надо же какой, в сущности, ребенок. И ни дня не жил в семье, в собственном, родном доме.
Сказала ему.
- Знаешь что, Коля, собирай-ка свои вещички и перебирайся к нам.
- Зачем? - удивился он.
- Жить.
Коля прописан теперь у нее. Живет дома. Из дома идет на работу, домой с работы возвращается.
Что же - как мечталось когда-то - в двухкомнатной квартире теперь появился сын? Сразу - взрослый?
Нет, этих мыслей нет ни у нее, ни у ее мужа, ни у Коли. Они живут как близкие и даже родные люди, но говорить об этом не приходит в голову: ведь не говорят же, в самом-то деле, о таком по-настоящему родные и близкие. Это подразумевается.
* * *
Вот так - очень просто и очень обыденно, без экзальтации, без высоких слов, Коля нашел свою родную семью.
И если уж употреблять слово "делать", искать доброту не благодушно-словесную, а действенную, то вся его история от нуля до двадцати - теперь ему стукнуло двадцать - и есть противостояние одиночеству и родительскому бесстыдству действенной доброты мудро поступающего человека.
Одно лишь уточнение: поступки Веры Надеждовны вытекают из ее знания, и еще прежде - из ее осознания положения вещей. Из того обстоятельства, что она не просто отбывает службу - пусть и в сложном, а все-таки детском учреждении, - а детям служит душой, сердцем, думает, страдает, и, переплавляя все это в себе, - поступает в соответствии с мерой справедливости, понятой и прочувствованной глубоко, человечно.
* * *
Как она относится к Коле?
Из всех определений мне хочется выбрать именно это: умно.
Умно относится. Видит его целиком, а видеть целиком, - для этого мало одной любви. Нужен ум. Нужен педагогический талант.
Главная Колина проблема - невысокий порог требовательности: к себе, к другим, к жизненной задаче и перспективе. Довольствоваться малым - вроде не такая уж плохая установка, особенно в сравнении с "вещизмом" и рвачеством, которого хватает. Но Колин минимализм граничит с аскетизмом, с "нестремлением" к норме.
Скажем, при разговоре о будущем он совершенно бескорыстно относится к собственной пользе, которая при углублении может, правда, выливаться в понятие выгоды. Но о пользе человеку думать не возбраняется, не надо ударяться в ханжество. Особенно Коле, человеку без близких, без поддержки. Все его - при нем.
Вера Надеждовна советует ему подумать о работе, где он получил бы потом комнату, а если женится, квартиру. Разве это рвачество?
Но Колю это не волнует. Зачем? Он спрашивает вполне искренне. "Ну, женюсь, так будем жить в общежитии, разве мало семей живет в общежитиях, в одной комнате, разделенной занавесочкой?" Это абсолютно искренне.
Еще одна забота - неумело обращается с деньгами. Тоже результат детдомовского воспитания: как бы ни был хорош детский дом, интернат, а там же этих забот нет, не существует практики. Подрабатывал Коля в каникулы, так заработанная десятка - вся его, трать куда хочешь и сразу - жизнь твоя от этого не зависит, ни голодным не останешься, ни голышом: все главные расходы - на государстве.
И вот эта инерция осталась. Не умеет деньгами распоряжаться, не умеет "растягивать" их - от получки до получки. Может истратить все, не думая ни о чем, а это ведь плохо для самостоятельной, для взрослой жизни.
Неряшлив. Не понимает, к примеру, решительно, как это каждый день мыть ноги и надевать свежие носки. Тоже нет привычки, нет традиции.
Вера Надеждовна про то, какие у Коли есть заботы, мне рассказывала не в первую, а в последнюю очередь, щадя, конечно, паренька, выпячивала его достоинства - они главное, хотя заботят, ясное дело, не плюсы, а минусы. Надо минусы переделать на плюсы - забота чисто материнская, - но Вере Надеждовне, влияя на Колю, приходится сейчас не воспитывать, а уже перевоспитывать. Это - раз. А еще в Колиных недостатках она видит проблемы подготовки к самостоятельной жизни - не только подготовки Коли, а, пожалуй, всех "государственных детей". Это волнует, не может не волновать, это беспокоит, с этим что-то надо делать.
Казалось, уж что-что, а инфантильность - не болезнь детдомовских ребят. Ан, нет, она поражена: Коля мечтал - уже после десятилетки - стать киномехаником. Причина? Не улыбайтесь, вполне серьезно: можно все фильмы бесплатно смотреть.
- Коля! Ну сколько фильмов в месяц ты способен увидеть? Двадцать? Прикинь, посчитай, это же не больше десяти рублей. Разве ты их не заработаешь при любой другой специальности?
Задумался. К сожалению, на эту тему - задумался впервой. Опять пробел интернатовский: некому, видать, было всерьез поговорить с Колей.
Но много хорошего - по большому человеческому счету.
Не жадный, точнее - добрый.
Друга Ваську взяли в армию, он посылает ему бандерольку. С чем бы вы думали? С семечками! Васька там, в армии, по семечкам соскучился, написал в письме, конечно, написал между прочим, а Коля тут же откликается: идет на рынок, упаковывает бандерольку, торопится на почту.
Так получилось, что второй его дружок, Сережка, попал на строительство, живет в общежитии, и, как бывает это порой, никому нет до него дела в этом стройуправлении. Вера Надеждовна вмешивалась, ходила в общежитие, разговаривала с воспитателем: обратите внимание, помогите, ведь это же легче легкого, местком может выделить деньги - декабрь, а парень в резиновых сапогах. Воспитатель общежития ничего не сделала, уехала куда-то, и вот Вера Надеждовна видит, что Колька приводит Сережку, достает из сумки ботинки - купил в комиссионке за десятку, отдает ему свою рубашку, свой свитер.
Сережка не ершится, улыбается, но надевает обновки, впрочем, без особых восторгов. И отсутствие лишних слов так берет за душу: они ведь оба детдомовские и понимание товарищества у них такое.
У Веры Надеждовны не наворачиваются слезы, нет, она сдержанный и сильный человек. Лишь потом, спустя полчаса, неизвестно по какой такой причине, вырвется вздох облегчения.
Задумается - почему, и поймет, неожиданно для себя, что в эту минуту размышляла о Коле.
* * *
Бывает, для того, чтобы понять человека до донышка, требуется еще что-то. Давно знаком, много говорил, а малости этой, как соли в супе, все недостает. И у тебя ощущение какой-то зыбкости, неуверенности.
Знать - знаешь, но вот чтоб до конца, до дна - за это не поручиться.
Вера Надеждовна сама подарила мне эту малость.
Почти полтора десятка лет она в Доме, и вот однажды поманили ее пряником: работать в межшкольном учебно-производственном комбинате, где, кроме прочих самых разных специалистов, готовят и воспитателей детских садов. А что - опыт большой, образование - подходящее. Она пошла.
И тут же поняла, пряник-то и мятный, и мягкий, времени полно, дело со взрослыми имеешь, которые к учебе тянутся, - а все же пресно стало, пусто, неинтересно.
Тут она и добавила эту малость.
- Что же это я, думаю, наделала, - сказала Вера Надеждовна. - Я же из детства ушла!
В этих словах ее не было никакой литературности. Под детством она разумеет детские учреждения, работу в них, работу с малышами и для них.
- Нет, сказала я себе! Не уйду я из детства!
И вернулась.
* * *
Она вернулась в детство - в том-то и дело, что не в свое детство, а в детство, которому она очень нужна.
Своими мыслями, каждодневным заботничеством о маленьких, брошенных детях.
Брошенных?
Только не ею.
Сердцем своим, руками, делом - на тех самых великих весах справедливости - выправляет она нарушенное равновесие. Действует именем государства: верит, надеется, любит.
Нет, не зря добродетели эти - женского, материнского рода.
КУКУШОНОК
Я решаюсь обнародовать эти два письма - письмо ко мне и мой ответ по той простой причине, что писем на столь трудную тему великое множество, а обходить умолчанием, делать вид, что нет такой печали - печали детей, забытых родителями или же отнятых судом по праву социалистического человеколюбия, - было бы нечестно, если уж взялся однажды за этот нелегкий гуж...
1
Писать Вам очень трудно. Написать же необходимо, потому что мне не с кем обсудить сложные проблемы ребенка, брошенного своими родителями, и найти выход из почти безвыходного положения. И все-таки, сколько бы я ни писала писем, и деловых, и официальных, и дружеских, таких вот не писала никогда. Поэтому ни одно из них не вызывало такую уйму сомнений и страха, сколько это письмо. Как-то Вы его воспримете? Не читайте только его, прошу Вас, по диагонали.
Пишу это письмо давно, рву его в клочья, отчаиваюсь и снова пишу длинно, нудно, неубедительно.
Поймете ли Вы хоть что-нибудь в этих сплошь противоречивых силуэтных штрихах? Создастся ли, в моем неумелом изображении, образ, настоящий, живой, образ страдающего, неприкаянного, всеми изгоняемого (куда?) - да вот в том-то и дело, что в никуда, - человечка. Маленького, несчастного, но с головой, душой и сердцем.
Думаю, что может ведь еще и так случиться, что письмо это не дойдет до Вас. Из самых лучших побуждений им займутся некие Окаменелости, бесценные в соблюдении жизненного порядка и устойчивого равновесия, чуждые, естественно, всякого там сопереживания, но зато вполне деловитые. Они быстро и четко распорядятся, и судьба горемычного письма будет определена как надо.
Но если все эти неприятности повременят и беды этой не случится, то уж тогда, наверно, от неурядиц всей земли Вы примете озябшего делегата?
Недавно Вы написали большую статью в публицистическом разделе журнала, и я прочла ее. И еще несколько раз перечитала. В статье Вы написали о детях, брошенных родителями. О безнравственности и безнаказанности этих родителей.
Будет ли когда-либо написано Вами об этих детях, но принятых в другую семью и об усыновивших их родителях? Родителях второго порядка. Пока, наверно, нет, не напишете. Эти сомнения и вызвали необходимость обратиться к Вам. А живется и этим детям, и этим родителям очень трудно. Много вопросов, которые кажутся неразрешимыми.
Как нам в жизни быть? Как нам эту жизнь прожить? Как решить вопрос своего обоюдного перевоспитания, преодолевая такие неподдающиеся преграды. Да и не о нас, не о родителях речь идет. Мы перестроились, дети нас перевоспитали. А сами дети? Вот где бы отменить, уничтожить эту мстительную, злую колдунью Генетику, оставляющую следы там, где не надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64