Другое дело, что результат стыда тоже бывает разный. Иная вовсе больше не придет, и кто-то увидит ее на улице в непотребном, хуже прежнего, виде. Другая исчезнет на два дня, ухнет в прежнюю муть, потом назад выскочит - явится побитая, примолкшая, и это вроде катарсиса, очищения - трет тряпкой полы, работает, себя не щадя, наоборот, кажется, даже истязая.
Непросто перевоспитание самоосознанием, нет у него четко означенных берегов, бывает и насмарку все идет, ну что поделаешь?
В конце концов конкретной педагогической цели - перевоспитать взрослую - тут никто не преследует, скажем еще раз, но, коли дают человеку шанс и он этот шанс примет, плохого тут не отыщешь, а польза громадная.
Да, польза великая. Еще один несмышленыш получает возможность вернуться к матери.
* * *
И вот вам картинка - реальная, из жизни Дома.
Прибирают малышей две нянечки. Моют, к примеру, им ноги, перед тем как спать уложить.
Все идет обычно, плещет вода в тазике, приговаривают женщины свои извечные, необязательные, тихие слова, приговаривают, бормочут малыши в ответ, идет разговор - не разговор, а утешение, и вдруг одна нянечка обхватит малышку, прижмет к себе, а у самой - слезы из глаз.
Другая тихо, понимая, подойдет, ребенка отнимет, ножки домоет, оботрет, в постель отнесет, а потом первую обнимает - и всплакнут обе.
Стоят вот так, обнявшись, плачут.
Первая - мать; малыш, над которым заплакала, ее собственный, ею рожденный, да не сохраненный: вышла из доверия у государства.
Вторая - нарочно сюда поступила, чтоб счастье свое найти.
Одна - чтоб найти, другая - чтоб вернуть.
Но не надо слишком обнадеживаться: такие картинки - редкость.
Все меньше их, к общей нашей печали.
* * *
Все чаще - совсем другие.
Вера Надеждовна у себя сидела, какие-то документы готовила, вдруг женщина на пороге, не одна, с подружкой, видать, чтоб, значит, за компанию, нахрапом, оно этак легче.
- Как бы мне бумажку взять, что у меня сын дурачок?
На такое сразу не ответишь. Молчание.
- Вы кто?
Такая-то.
- Почему же он дурачок?
- А разве нет?
- Посмотрите.
Накинула на себя пальто, зима была, легкий морозец. Хитрость очевидна: за справкой явилась, чтоб не платить алименты. Но по дороге спрашивает: какой он из себя, мой-то?
Веру Надеждовну малыш тот, Ванечка, любил, выделял из всех, бежал на голос, и она его лаской не обходила - поцелует, погладит, протянет конфетку.
- Какой? - переспросила. - А вот такой. Кто первый ко мне побежит, тот ваш сын.
Вышли на улицу, Вера Надеждовна громко крикнула малышам:
- Здравствуйте, ребятки!
Сама думает: вдруг не побежит? Страшного - ничего, неприятно перед этой мамашей.
Но малыш не подвел.
Первый серым шариком навстречу покатился - впереди всей гурьбы.
Вера Надеждовна к нему бросилась, наклонилась, схватила в охапку слезы навернулись. Поглядела вверх, на мать, она же тут, сбоку стоит глаза холодные, как ледышки.
- Вот он, наш любимец, - говорит Вера Надеждовна. - Хороший мальчик! Видите, какой!
А та отвечает, вернее - спрашивает:
- Значит, нельзя?
- Почему же? Можно. Напишите отказ, и никаких вам забот.
Позвали патронажную сестру, ушли к нотариусу, через час возвращается одна патронажная, с порога говорит:
- Вот, несу Ванюшину судьбу.
* * *
Что же, пожалуй, это все.
Картина, написанная мною, без строгой рамы, кое-где непрописанность, лишь отдельные штрихи, а то и просто белые места. Оно не закончено, мое полотно; именно к этому - признаюсь - я стремился.
Все сказать невозможно и даже не должно. Нужно оставить воздух, требуется недоговоренность, чтобы тот, кто читает, подумал сам, а лучше всего про себя, про свое отношение к тому, что сказано здесь, а тот, кто знает эту печаль, добавил бы свои штрихи к этюду на трудную тему.
Про Дом, про его заботы нельзя говорить в завершенном виде, драматизм несостоявшегося - по тем или иным причинам - материнства есть категория, всегда, абсолютно, по Толстому, новая, порой неожиданная и уж непременно неоконченная.
Оконченность, завершенность, итоговость немыслимы, пока физически живы все участники каждой драмы - ведь в их судьбах, в жизни их потомков, даже отдаленных, внешне благополучных, долго еще может таиться драматизм ошибок, совершенных прародителями.
Всякий, кто против потаенных слез, разочарований, спрятанных в тайный код генетики, обиды на судьбу, субстанцию неконкретную и, таким образом, безответственную, - всякий, кто против неблагополучия в благополучное время, кто против душевной смуты в ясные дни, должен думать о беде, не стыдиться ее присутствия и делать, непременно что-то делать, чтобы болезнь излечить.
Делать - что я разумею под этим, таким понятным словом?
К судьбе, даже самой прямой и самой благополучной, приложено множество рук и забот. Что же можно и нужно сделать, коли судьба человека, начинающего жить, непроста, лишена самого главного - корневой системы, без чего и самое простое растение усохнет, погибнет?
Нет, главный корень - при каждом, и опустить это значило бы обузить проблему, сократить горизонт до размера дверного проема; главный корень это наша общая жизнь, народное неравнодушие, социальная перспектива, открытые возможности. Но ведь вот какая беда: душевные провалы, пропуски воспитания, простая недобросовестность людей - близких и чужих, - которым доверен воск неустоявшегося сознания, способны, увы, налепить такого, что и самое главное, самое нашенское способно затмить.
Да что там спорить!
Не вслед за общественным, а рядом с ним ступает семейное, родительское начало. Из родительских уст получает дитя самые изначальные представления об общественном. Так что, если из двух главных корней один, родительский, обрублен, ствол, жаждущий живительных соков, половину их недобирает.
Что же делать? Сколько и каких рук должны спасать судьбу с ополовиненными корнями?
Как и все в воспитании, нет на это одного, точного и единственно пригодного ответа.
Взгляд мой - к Вере Надеждовне, не зря же я выбрал ей это имя и это отчество.
Верить, надеяться и любить - не такое уж малое дело, но если надежда, вера, любовь еще разумеют поступки, а не одни лишь, хоть и благородные, чувства, мы на пути к истине и действенному добру.
* * *
Была весна, пожалуй, школьные каникулы, часа четыре дня, еще светло, даже солнечно.
Погоду этой порой ломает - глядишь, небо голубого батиста, мягкое, теплое, снег волглый, серый, ноздреватый, тяжелый от воды, нажми - истает ручьем, и тут же, без перехода всякого, задует вдруг ветер, застучит голыми ветвями по окну, заскоблит так, что не по себе становится: взглядываешь на улицу с испугом, мурашки ползут по плечам.
Так вот и тогда.
Вера Надеждовна за окно поглядывала вначале радуясь: солнышко прогревало тишину, по двору бродил какой-то мальчишка, лет пятнадцати, не из соседских, незнакомый, и как-то странно посматривал на здание, словно что-то или кого-то искал.
Она занималась своими делами - писала, говорила, звонила, - снова поглядывала на улицу и опять видела парнишку - его тоненькое пальтецо, серую ушанку и растоптанные, какие-то казенные, ботинки.
Может, он бы так и не решился войти в Дом, его подтолкнула непогода.
Стеганула снежная крупа, дунул ветер, лужи вмиг покрылись льдом, солнце исчезло, а небо придавило землю мохнатыми, грузными тучами.
Вера Надеждовна увидела, как мальчик на что-то решился, двинулся к входной двери, и вышла в коридор, пошла ему навстречу.
- Здравствуйте.
Посинелые руки, побелевшие костяшки пальцев. Голос напряженный, чуточку испуганный, звенит.
- Здравствуй.
- А кто здесь живет?
Волнуется. Но даже не волнуясь, как правильно задать вопрос об этом?
- Здесь кто-нибудь живет?.. Ну, какие-нибудь люди? Это дом или учреждение? Может быть, нянечка? Или сторож?
- Учреждение.
- Ага...
Он топтался на месте, хотя получил ясный ответ, и Вера Надеждовна потихоньку начала догадываться, в чем дело.
- Пройди, поговорим! - предложила она, не дожидаясь ответа, пошла к кабинету - за спиной глухо постукивали растоптанные ботинки.
- Садись! - Он сел, на лице смущение и неловкость. - Так что тебя интересует?
- Я видел свое свидетельство о рождении, там, на обложке, стоит штамп о прописке. По этому адресу. Может, тут раньше был жилой дом?
Нет, никогда тут не был жилой дом. Всегда только учреждение - Дом ребенка. Потихоньку, по шажочку, приближалась она к пареньку, видела, как все ниже и ниже опускает он голову.
Душа ее сжималась: что же за роль выбрала она себе? Зачем? Не легче ли солгать: да, здесь раньше, кажется, кто-то жил. Или еще проще: здесь был жилой дом, его снесли, и вот... Но мальчик ищет родителей, и, раз он решил, эта страсть к истине сильнее человека, он придет снова, уже не к ней, не сейчас придет, так спустя годы. Боль отложенная, припрятанная до поры - легче ли она, кто это знает?
Потом, спустя время, возникнет правильное решение: во имя спасительной неправды ни за что не ставить милицейский штамп о прописке прямо на свидетельство о рождении. Штампик ставят теперь на листок, приклеенный к свидетельству. Оно не паспорт, в конце концов листок можно и нужно - оторвать, охватив чистотой первый в жизни человека официальный документ.
Но это - потом.
Тогда мальчик молчал, опустив голову.
Что должна была делать она?
Вмешаться в обстоятельства, включить себя, свои поступки и свое отношение. Все вместе это называется человеческим участием.
* * *
Вера Надеждовна знала возможные пути малышни - они не запутаны, не сложны. После Дома - другой дом, детский, дошкольный, если здоровье и развитие в норме, он один и неподалеку, потом детдом школьный, а после восьмилетки - впрочем, после восьмилетки вот он, тут на табурете, искать не надо: учится и живет в школе-интернате.
Выспросила про самое последнее и, значит, главное: зовут Колей, интернат там-то. По праздникам и выходным ребята разбредаются кто куда - к бабушкам, к теткам, друзьям, в школе их остается немного, и вот он добился разрешения поехать в город, погулять, сходить в театр или киношку. А на душе было это, она понимала его, - узнать про родных.
Расстались знакомыми, не более того, но что значит знакомство с новым, взрослым, человеком для одинокого парнишки шестнадцати с половиной лет?
Про возраст и про то, что учится он в девятом классе, она узнала в первом разговоре, к которому про себя без конца возвращалась. Через год мальчишке начинать собственную, без опыта, жизнь, а он вот растерянный, тихий, не вполне уверенный в себе.
До сих пор жил, как жилось, не крепко, пожалуй, задумываясь над возможным, а теперь наступает время выбора. Ищет родных - что же это иное, если не интуитивный, неосознанный поиск опоры и, выходит, выбора. Сам не понимает; ищет других, но по правде-то ищет самого себя. Смысла собственного присутствия на этой земле: чей я, для чего?
Нет, Вера Надеждовна понимала, что пока все эти мысли не настигли Колю, если они и присутствуют в нем, то неосознанно, недодуманы до предельной ясности, это придет с годами, а чтоб пришло добрее, многозначнее - надо ему помогать.
- Приходи, обязательно приходи, - говорила на прощание, а чтобы хоть как-то привязать, заставить прийти не по охоте, так по обязанности, сунула книжку какую-то. - В воскресенье и приходи!
* * *
Он пришел. Как будто умытый.
Когда радостей мало, самая негромкая звучит фанфарами, искрится красками, обещает, манит. Знакомство со взрослой женщиной, новое знакомство, было в радость.
Она уже знала, что делать. Привела домой. Усадила за стол: семейный обед - муж, дочка, сама, четвертый - Коля.
Это уже серьезная привязка, если, конечно, все порядочно, по высшему счету.
Что это значит?
А то, что человек в этом возрасте и в этом состоянии предельно обостренно чувствует всякую фальшь, и самый высший грех, который возможен тут, - неискренность. Не умом, не слухом, душой и сердцем слушает и слышит он всякое слово, интонацию, видит выражение лица не только в определенных, законченных формах - улыбка, сердитость, сосредоточенность, - но и в едва уловимых нюансах, которых обычный человек в обычных ситуациях попросту не замечает.
Какие чувства труднее всего спрятать? Жалость?
Нет, для этого хватает житейского опыта. Сострадание, сочувствие вот что спрятать труднее всего, и старание не всегда помогает при этом. Может, из-за того, что сострадание и сочувствие самые естественные из всех?
Говорили о жизни, говорили о книгах, говорили о фильмах и так, о всяких пустяках, не избегали говорить и о Колиной интернатовской, а перед тем - детдомовской жизни: ровно, без усиленного внимания и повышенного интереса.
Хочу заметить, между прочим, считая это важным обстоятельством: Вера Надеждовна - женщина отнюдь не экзальтированная, ее эмоциональность не взрывчата, не спонтанна; чувства таких людей живут долго, если не постоянно, и температура этих чувств осмысленно высока. На таких женщин можно положиться - и в работе, и во всем остальном.
Так вот, не было причитаний, жалости, аффектации.
Было сострадание, сочувствие - скрытое, а потому - действенное.
Все было подлинным, а значит - сильным.
Вера Надеждовна съездила в интернат, представилась, попросила не беспокоиться за Колю, когда уезжает в город, и на выходные отпускать со спокойным сердцем: он у друзей.
* * *
Говорили они и про Дом, про малышей, которые прописаны там, про их матерей.
Говорили, Коля спрашивал. Это не были расспросы с пристрастием: многое хранила даже не память, нет, - ощущение. Он как бы уточнял то, что берегло чувство.
Ощущение из главных: их было всегда много, он не помнил одиночества не понимал, что это значит - в буквальном смысле слова. Еще помнились праздники - их ритмичное постоянство. Надо было набраться терпения, и снова являлся Дед Мороз, с мешком гостинцев - в серебряных, золотых обертках еще и конфеты, хотя даже сами бумажки были замечательной ценностью. А если подождать еще - за окном играла музыка: бухал барабан, и натужно раздувал щеки трубач, приходил Первомай с праздничным обедом. А осенью, в слякоть, на улице развешивали флаги - горел кумачом Октябрь.
Потом он помнил автобусы, нестрашные, но неотвратимые переезды, после которых все начиналось по-новому, будто бы совсем не продолжая старое: собирать начинали задолго, подгоняли обувку, одежку, пальтишки, потом сажали в автобус и куда-то везли. Это ощущение обозначено постепенностью: сначала как-то смутно, потом яснее, наконец автобус запомнился совсем ясно, со всеми подробностями, главное среди которых - цвет. Автобус был сине-зеленым.
Слушая Колю, повторяя затем, после отъезда, его слова, Вера Надеждовна, как археолог, восстанавливала про себя пласты Колиной жизни. Автобусы - это переезды: из Дома - в дошкольный детдом, из дошкольного - в школьный, затем еще в один, наконец - в интернат, мало чем отличимый от школьного детдома.
Они сближались от встречи к встрече. Тяжести Вера Надеждовна не ощущала, но вот облегчение - почувствовала, поняла. У Коли складывались свои отношения с мужем и с дочкой, в которых она могла уже не участвовать. Он проводил у них выходные, встречи становились привычными.
Но однажды Коля все же спросил:
- Кто мои родители? Где?
Попросил:
- Помогите!
* * *
Надо ли?
Она сомневалась, мучила себя вопросами: что это даст? Не станет ли хуже Коле от этого знания? Ясное дело, жизнь его будет сложнее, возникнут новые, самые трудные отношения, которых ведь избегали многие годы взрослые, а потому - сознательные люди.
Но Колина судьба, помимо воли, уже была для Веры Надеждовны чем-то гораздо большим, чем просто человеческая история. Он стал как бы концентрированным выражением смысла ее работы. А значит, смысла жизни.
До сих пор она видела и знала лишь обездоленных малышей. И вот наконец встретила малыша выросшего. Судьба покинутого человека предстала перед ней пусть не в завершенном, так в развившемся виде. И ей самой хотелось узнать - не столько для Коли, сколько для себя, - как выглядят, что думают, что говорят и чувствуют родители, забывшие о собственном сыне. Как так устроены они? И что за непоправимые беды толкают их на такие беспощадные решения?
В архиве Дома обнаружила Колину папочку, ужаснулась - не в первый, конечно, раз, но по-новому: перед глазами все Коля стоял, каким вначале увидела, продрогший, в стоптанных ботинках, с побелевшими костяшками сжатых кулаков, с напуганным, ищущим взглядом. Еще бы! Он надеется, а его... Документ из роддома: мать - такая-то - родив ребенка, через несколько дней ушла, оставив его. Указан ее адрес.
Вере Надеждовне повезло: это был заводской район, и люди, жившие по тому адресу, откуда ушла в роддом молодая женщина, меняя комнаты, улучшая свою жизнь, двигались по пятачку заводских застроек. Так что, начав свой поиск, перебрав несколько домовых книг и добравшись до последней прописки, Вера Надеждовна не сошла, как говорится, с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64