— Ради того, чтобы сидеть вот здесь и разговаривать с вами. Не могу точно выразить это в словах, но я очень счастлива.
Последовало недолгое молчание, потом граф сказал:
— Мне только и хотелось, чтобы вы испытывали такое чувство.
Глава 4
Медленно тянулись жаркие часы дня. Время от времени Грэйния и граф перебрасывались несколькими словами, но больше сидели молча, будто предаваясь общению без слов.
Девушка чувствовала, что Бофор не сводит с нее глаз; это и радовало ее, и смущало, как-то странно завораживало.
Но вот на палубе послышались шаги, потом чей-то свист, и граф встал.
— Думаю, вам пора возвращаться домой, — сказал он. — Если ваш отец собрался в дорогу после сиесты, он будет здесь самое большее через час.
Он был прав: по дороге, а не через лес понадобилось бы именно столько времени.
Грейнии хотелось еще поговорить с графом или просто побыть с ним вместе, но она не могла придумать сколько-нибудь убедительный повод, чтобы остаться, и неохотно поднялась с дивана.
Волосы растрепались оттого, что она опиралась головой на подушку, она попыталась пригладить их и оглянулась в поисках зеркала.
— Вы прелестно выглядите, — произнес граф своим глубоким голосом, и девушка снова залилась румянцем.
Он постоял, глядя на нее, потом сказал:
— Хочу, чтобы вы поняли, как много значило для меня ваше присутствие. Мы словно выпали из времени и пришли в гармонию с миром, а вернее, с самими собой, так что внешний мир вообще утратил для нас сиюминутный смысл.
— Я тоже об этом подумала, — проговорила Грэйния, но ей по-прежнему трудно было взглянуть ему прямо в глаза.
С явной неохотой Бофор подошел к двери каюты и отворил ее.
— Идемте, — предложил он. — Надо проверить, не приближается ли сюда ваш отец, и вы должны подготовиться к решающему разговору с ним.
Грэйния не ответила.
Время, проведенное с Бофором, принесло ей ощущение безопасности и, как он выразился, гармонии; трудно было настроиться на то, что ее ожидало, прежде всего — на угрозу со стороны Родерика Мэйгрина.
Граф был рядом, солнце сияло, море раскинулось такое ясно-голубое, и пальмы покачивались с непередаваемым изяществом на теплом ветру.
Когда они шли по палубе, Грэйния улыбнулась человеку, который возился с корабельными канатами, и он приветствовал ее улыбкой и чисто французским жестом.
Граф остановился.
— Это Пьер, — сказал он, — мой друг и сосед на Мартинике.
Он произнес эти слова по-французски и на том же языке обратился к своему другу:
— Позволь, Пьер, представить тебя очаровательной даме, гостеприимством которой мы пользуемся, потому что «Тайная гавань» принадлежит ей.
Пьер вскочил на ноги, и когда Грэйния протянула ему руку, поднес ее пальцы к губам.
— Я очарован, мадемуазель!
Она подумала, что они могли бы познакомиться в одной из гостиных Парижа или Лондона, а не на палубе пиратского корабля.
Грэйния спустилась по сходням, и, присоединившись к ней, граф сказал:
— Если завтра я все еще буду здесь, то познакомлю вас со всей моей командой. Для них лучше оставаться безымянными, поэтому я обращаюсь к ним только по именам, данным при крещении, но все они занимали прежде такое положение, которое не позволило бы им избежать суровой юрисдикции англичан.
— Разве мы так уж суровы в подобных обстоятельствах? — спросила Грэйния.
— Все завоеватели нетерпимы по отношению к завоеванным.
Он произнес это очень резко, и на минуту Грэйния подумала, что и в ней он видит врага. Она посмотрела на него с виноватым выражением, и он тотчас спохватился:
— Простите меня, я постараюсь не быть желчным и, прежде всего, думать о вас, а не о себе.
Грэйния чутко уловила истинную причину его негодования: из-за войны между их странами он не в состоянии предложить ей безопасное убежище в своем имении на Мартинике, и они не могут общаться просто как два человека разной национальности.
Они шли сквозь густые кусты, потом под соснами, пока не увидели дом; тут Грэйния остановилась.
Все было тихо; ясно, что отец еще не вернулся домой.
В противном случае Эйб предупредил бы их.
В то же время Грэйния должна была соблюдать всяческую осторожность: граф был с нею, и нельзя было подвергать его опасности.
Она, было подумала, что он сейчас покинет ее и вернется на корабль, но, когда снова двинулась вперед, Бофор последовал за ней. Они поднялись по лестнице на веранду и вошли в дом через распахнутую дверь.
Тут Грэйния услыхала, что Эйб разговаривает с кем-то на кухне, и окликнула его.
Эйб появился немедленно, и по его широкой улыбке Грэйния поняла, что все в порядке.
— Хорошие новости, леди.
— О твоем хозяине?
— Нет. Никаких новостей из Мэйгрин-Хауса, но матушка Мэйбл вернулась.
Грэйния вскрикнула от радости и спросила:
— Она останется у нас? Будет работать?
— Да, леди. Очень рада вернуться.
— Это просто замечательно! Грэйния обратилась к графу:
— Окажете ли вы честь, месье, отобедать со мной сегодня вечером? Не могу предложить вам блюда, приготовленные французским поваром, но моя мама всегда считала матушку Мэйбл лучшей кухаркой на острове.
Бофор отвесил поклон:
— Благодарю вас, мадемуазель. Счастлив принять ваше любезное приглашение.
— Вам удобно отобедать в половине восьмого?
— Я не опоздаю.
Граф поклонился еще раз, повернулся и зашагал к гавани.
Грэйния смотрела ему вслед, пока он не скрылся, потом обратилась к Эйбу:
— Давай устроим такой же обед, как при маме, с канделябрами на столе и серебряной посудой. У нас есть вино?
— Одна бутылка, леди, — ответил Эйб. — Я спрятал от хозяина.
Грэйния улыбнулась.
Когда у них водилось по-настоящему хорошее вино, мать всегда припрятывала несколько бутылок на всякий случай. Иначе отец, не задумываясь, выпил бы его с любым, кто появился бы в доме, — все равно с кем.
Девушка была рада, что теперь может предложить гостю добрый кларет.
— Подай перед обедом фруктовый напиток, — попросила она, — а после еды, разумеется, кофе. Я пойду, поздороваюсь с матушкой Мэйбл.
Грэйния вошла в кухню; огромная фигура и широкая улыбка матушки Мэйбл, можно сказать, заполняли все помещение.
Кухарка была невероятно толста, но ела она, как ни странно, очень мало.
Готовила она так, что любой из обитателей острова радовался приглашению в «Тайную гавань».
Грэйния помнила, как губернатор утверждал, что нет на свете кухарки лучше матушки Мэйбл, а от матери знала, что этот самый губернатор пытался переманить кухарку к себе, соблазняя высокой оплатой — более высокой, чем она получает в «Тайной гавани».
Но матушка Мэйбл, как, впрочем, и многие другие слуги в имении, считала себя членом семьи.
Все они были сыты, и никого не занимало, платят им мало, или много, или вообще ничего.
Грэйния поболтала в кухне с матушкой Мэйбл, потом пошла, поискать Эйба. Как и предполагала, он занимался чисткой серебра.
Она немного понаблюдала за тем, как он ловко работает, потом сказала тихонько:
— Если твой хозяин появится, предупреди месье, чтобы он не приходил.
Эйб что-то обдумал, потом кивнул и сообщил:
— Завтра Белла вернется.
— А я думала, она уехала.
— Недалеко.
Белла была горничной, которая ухаживала за Грейнией с ее детских лет, а когда та подросла, шила ей все платья.
Графиня научила Беллу всему, что должна уметь горничная знатной леди, и Грэйния знала: когда Белла вернется, она станет всячески баловать свою хозяйку и так тщательно следить за ее вещами, что привезенные из Лондона платья прослужат гораздо дольше, чем можно было ожидать.
Но это, пожалуй, чересчур оптимистичные размышления. Если отец все же выдаст ее за Мэйгрина, Белла не последует за ней туда.
Грэйния снова и снова пыталась убедить себя, что ей удастся уговорить отца не выдавать ее за Родерика Мэйгрина. Ведь общими усилиями они смогут наладить дело на плантациях, получать достаточный доход, жить спокойно и счастливо, хотя им обоим будет так не хватать ее матери.
— Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он… прислушался ко мне, — молилась Грэйния.
Настало время переодеться к обеду, и Грэйния поднялась к себе в спальню.
Чемоданы оставались нераспакованными — Эйб вполне разумно решил предоставить это дело Белле.
Грэйния рылась в чемоданах, пока не отыскала одно из самых нарядных платьев.
Мать заказала его незадолго до болезни, и Грейнии, хоть она и была еще ученицей школы и, значит, не вполне взрослой девушкой, все же разрешалось надевать это платье к обеду с друзьями матери у себя дома.
Грэйния приподняла платье и встряхнула длинную пышную юбку. Она знала, что мягкий корсаж и рукава-фонарики очень ей идут.
«Надеюсь, что произведу хорошее впечатление», — подумала она.
Надежда ее не обманула, судя по выражению глаз графа, когда он вошел в гостиную, где ждала его Грэйния.
Еще не стемнело, но она велела зажечь свечи; едва Бофор вошел в дверь, у Грейнии перехватило дыхание — так он был великолепен.
Он выглядел очень элегантно и в дневном костюме, но теперь в вечернем кафтане с длинной талией, сборчатом жабо, в черных шелковых панталонах до колен и шелковых чулках производил неотразимое впечатление.
Она не находила слов, чтобы приветствовать его; казалось, и с ним происходит то же.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом Бофор двинулся к ней, и Грейнии показалось, что вместе с ним явилось облако света, с которым ей хотелось соединиться.
— Добрый вечер, Грэйния, — поздоровался он по-французски.
— Добрый вечер, господин граф! — ответила она на том же языке.
— А теперь давайте скажем то же по-английски, — весело предложил он. — Добрый вечер, Грэйния! Вы прелестно выглядите.
— Добрый вечер! — ответила она.
Ей хотелось назвать его по имени, но она почему-то не решилась. И, смущенная этим, быстро добавила:
— Надеюсь, обед не разочарует вас.
— Сегодня вечером меня ничто не может разочаровать.
Она взглянула на него снизу вверх и подумала, что при свечах в глазах у Бофора появилось какое-то новое выражение — они словно говорят ей то, чего она не в силах понять.
Эйб принес фруктовый напиток, к которому был добавлен ром, а сверху в бокал брошена щепотка измельченного мускатного ореха.
Грэйния взяла бокалы с серебряного подноса и снова не находила слов, хотя столько было невысказано; почти с отчаянием думала она о том, что высказать все не хватит времени.
Они обедали в столовой, стены которой по желанию матери были обтянуты бледно-зеленой материей, и занавески повешены тоже зеленые, так что казалось, будто находишься в саду.
Стол освещали свечи в серебряных канделябрах, и когда спустились сумерки, образовался островок света — только для двоих, ни для кого больше.
Обед был восхитительный, но Грэйния впоследствии не могла припомнить, что же она ела.
Граф одобрил кларет, хотя пил его с отсутствующим видом, не сводя с Грейнии глаз.
— Расскажите мне о вашем доме на Мартинике, — попросила она.
Сделав над собой усилие, Бофор заговорил и рассказал, как его отец решил построить один из красивейших домов на острове и выписал для этого архитектора из Франции.
— У меня есть одно утешение, — продолжал граф. — Я этого ожидал, а впоследствии узнал точно, что англичане сделали мой дом своей штаб-квартирой, а это значит, что его не разрушат и не сожгут, как это сделали с домами многих плантаторов.
— Я очень рада.
— Я тоже. В один прекрасный день я надеюсь показать вам этот дом, и вы убедитесь, что французы умеют устраиваться с удобствами даже так далеко от родной страны.
— А как обстоят дела с вашей собственностью во Франции?
Граф пожал плечами:
— Надеюсь, что революция не бушевала на юге с такой же неистовой силой, как на севере Франции. Ванс — небольшой укрепленный городок, возможно, он и уцелел.
— Надеюсь на это ради вас, — негромко проговорила Грэйния
— Как бы то ни было, — сказал граф, — если я и поеду во Францию, то лишь ненадолго. Я, как и мой отец, считаю своим домом Мартинику и стану дожидаться возвращения туда. Верну своему обиталищу прежнюю славу и оставлю в наследство своим детям… если они у меня будут.
Последние слова он произнес с необычайной проникновенностью.
Степень душевной близости между ними была очень велика, и Грейнии казалось понятным, что скрыто за словами Бофора: если у него не будет детей от нее, то он вообще не женится.
Но она почти тотчас сочла свою мысль абсурдной.
О браках между детьми французы договариваются, чуть ли не сразу после их рождения, и просто удивительно, что граф до сих пор не женат.
Если бы он решил вступить в брак, то выбрал бы француженку, равную ему по знатности; женитьба на женщине другой национальности практически исключена.
Мать нередко говорила ей, насколько горды французы, особенно из древних фамилий; те из них, кого везли в двуколках на гильотину, высоко держали головы и проявляли насмешливое презрение по отношению к своим палачам.
Грэйния внезапно почувствовала себя такой маленькой и незначительной.
Как могла она, дочь спившегося и обнищавшего ирландского пэра, поставить себя на одну доску с человеком, чья родословная восходила к Карлу Великому?
Она опустила глаза, впервые осознав, как поблекла в столовой обивка стен, как обветшали давно не менявшиеся занавески, как сильно вытерт ковер.
Взгляду свежего человека все здесь должно казаться ветхим, запущенным, отмеченным печатью бедности, и Грэйния радовалась, что сумрак скрывает унизительные для нее черты.
Обед пришел к концу, и граф отодвинул свой стул от стола.
— Мы закончили. Не перейти ли нам в гостиную?
— О да, конечно! — спохватилась Грэйния. — Простите, я должна была предложить это сама.
Она шла впереди, и едва они вошли в гостиную, граф закрыл дверь и медленно направился к Грейнии, которая остановилась возле дивана, неуверенная в себе, растерянная, с огромными глазами на маленьком личике.
Он долго стоял рядом и смотрел на нее, а она ждала, не понимая, что же он собирается сказать ей, и, не решаясь спросить, о чем он думает.
Наконец он заговорил;
— Я сейчас уйду. Вернусь на корабль, а завтра на рассвете мы поднимем паруса.
Грэйния вскрикнула:
— Но почему? Почему? Ведь вы обещали… остаться!
— Не могу!
— Но почему?
— Полагаю, вы в достаточной мере женщина, чтобы понять причину без моих объяснений.
Грэйния широко раскрыла глаза, а он продолжал:
— Вы очень молоды, но вместе с тем достаточно взрослый человек, чтобы понимать, что нельзя играть с огнем и не обжечься. Я должен уехать, чтобы не причинить вам страдание и не пострадать самому больше, нежели я уже пострадал.
Грэйния сжала руки, но говорить не могла, а он добавил:
— Я влюбился в ваше изображение с первого взгляда, но я не смею говорить с вами о своем чувстве, потому что это было бы неправомерно.
— Не… правомерно? — пробормотала Грэйния.
— Вы знаете, что мне нечего предложить вам, а если я уеду, вы забудете меня.
— Но это… невозможно.
— Вы так думаете сейчас, — сказал граф, — но время — великий врач, и мы должны забыть оба, не только ради вас, но и ради меня.
— Пожалуйста… о, пожалуйста!
— Нет, Грэйния! — воскликнул он. — Ни вы, ни я не в состоянии изменить положение вещей. Вы обладаете всем, о чем может мечтать мужчина, что он ищет и большей частью не находит. Но вы не для меня!
Он взял Грейнию за руку и, опустив глаза, долго смотрел на эту руку, как на драгоценность. Потом медленно и с неописуемым изяществом наклонил голову и поцеловал сначала тыльную сторону кисти, а после — ладонь.
Девушка вздрогнула, словно от поразившей ее вспышки молнии, потом ощутила жаркую слабость и желание всем существом прильнуть к Бофору.
Но он уже отпустил ее руку и направился к двери.
— Прощайте, любовь моя, — очень тихо проговорил он. — Бог поддержит и защитит вас.
Грэйния вскрикнула. Дверь захлопнулась, и она услышала шаги Бофора на веранде, а потом на лестнице.
Она поняла, что это конец. Ничего нельзя больше ни сказать, ни сделать…
Прошло много времени, Грэйния легла в постель и подумала, что здесь он спал прошлой ночью.
Эйб переменил простыни, они были прохладные и гладкие, но ей чудилось, что и на них остался отпечаток его тела, что они излучают ту же вибрацию, какую она ощущала от его прикосновений. Она словно лежала в его объятиях.
Она хотела плакать, но не могла. Камень лежал в груди и делался тяжелее и тяжелее с каждой минутой.
Грэйния закрыла глаза и перебрала в уме весь день, час за часом, минута за минутой, вспоминая слова и ощущения, чувство, испытанное ею, когда Бофор поцеловал ей руку.
Она прижалась губами к своей ладони, пытаясь снова пережить ту мгновенную вспышку восторга, которую вызвал его быстрый поцелуй.
Чувствовал ли он то же самое?
До сих пор она безразлично относилась к мужчинам и любви, но была уверена, что он не пробудил бы такой отклик, если бы сам оставался равнодушным.
«Я люблю его! Я люблю его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13