Это понравилось бы ее маме, и, даже если Уна никогда его больше не увидит и ей не придется еще раз посетить такой роскошный дом, как этот, ей все равно будет что вспомнить.
Она услышала, как мажордом объявляет о прибытии гостей.
— Мадемуазель Иветт Жуан, ваша светлость! Мадемуазель Уна Торо, месье Филипп Дюбушерон.
Вокруг было столько всего, на что стоило посмотреть, что Уна в первый момент почувствовала, что у нее глаза разбегаются. А затем в калейдоскопе изящной мебели, цветов, картин, фарфоровых украшений и зеркал она увидела мужчину.
Он выглядел как раз так, подумала она с замиранием сердца, как и должен был выглядеть англичанин и герцог.
Он был высокий, красивый, величественный — и Уна вдруг почувствовала себя невыразимо-робко.
Как правило, Уна не была робкой. Ей казалось, что все люди, с которыми она знакомится, по-своему интересны. Даже долгие истории о своем детстве, которые монахини при каждом удобном случае рассказывали ей, всегда занимали и ее внимание, и ее воображение.
Сейчас, когда она подошла к герцогу и он обратил на нее внимание, отвернувшись от Иветты Жуан, она вдруг утратила самообладание, она поняла, что не в силах взглянуть в лицо герцога, что она намеревалась сделать.
Мать довольно часто говорила ей: «Всегда смотри на людей, с которыми здороваешься, и помни, что застенчивость — эгоистична. Ты думаешь о себе, а не о том человеке, с которым говоришь».
Поэтому она здоровалась с людьми так, как ее научила мать — всегда смотрела в лицо человеку, которому ее представляли, и приветливо улыбалась.
Вот и сейчас она взяла руку герцога, но не могла поднять на него глаз; ее ресницы темнели на бледных щеках.
— Счастлив видеть вас, мисс Торо! — произнес герцог. — Мне повезло владеть двумя картинами вашего отца; позвольте выразить вам мои искренние соболезнования по поводу его кончины.
— Благодарю вас… — тихо ответила Уна.
Затем, стыдясь собственной глупости, она заставила себя поднять голову и взглянуть в глаза герцога.
Он смотрел на нее с непонятным ей выражением на лице. Словно он изучал ее так же, как ранее месье Дюбушерон.
Однако потом его губы изогнулись в насмешливую улыбку.
Герцог пожал руку Филиппу Дюбушерону, и, когда слуга принес им по бокалу шампанского,
Иветт Жуан уже беседовала с герцогом, и ее низкий бархатный голос звучал приглушенно, как бы давая понять, что все, что она говорит, предназначено только для герцога, и ни для кого больше.
Уна придвинулась поближе к Филиппу Дюбушерону.
— Как вы думаете, — спросила она, — будет ли висеть папина картина в этой комнате?
Она обвела глазами комнату, обратив внимание на то, что картины по стилю гармонировали с мебелью.
— Сомневаюсь, — ответил Филипп Дюбушерон. — Мне кажется, его светлость увезет картины с собой в Англию.
— Вы говорите о картинах отца? — спросил герцог.
— Мне было… просто интересно, — ответила Уна, — повесите ли вы ту картину, что ваша светлость купили сегодня, в этой комнате.
— Видите ли, мне показалось, что здесь она будет не на месте, так как относится к другой эпохе, — объяснил герцог. — А вы интересуетесь картинами? Вы тоже художник?
— Мне бы очень хотелось уметь рисовать, -^ отвечала Уна. — Но у меня нет папиного таланта. Когда-то я пыталась копировать его работы, но он нашел, что у меня получается очень плохо, по-любительски.
Герцог улыбнулся.
— Общей ошибкой является попытка следовать за своими родителями. Мой отец хотел сделать из меня игрока в крокет, и теперь крокет — самая ненавистная мне игра, что, согласитесь, совсем не по-английски.
— Зато вы покровительствуете «спорту королей», — сказал Филипп Дюбушерон. — Я читал в газетах о ваших успехах. Что вы планируете на этот год?
— Хотелось бы выиграть золотой кубок в Аскоте, — ответил герцог. — Но еще не менее пятидесяти владельцев лошадей желают того же.
— Вы совсем со мной не разговариваете, — надула губки Иветт Жуан. — А я считаю, что мужчины гораздо интереснее лошадей.
— Охотно верю, — ответил герцог.
Рукой в длинной черной перчатке она дотронулась до плеча герцога.
— Вам нравится спорт, месье? — спросила она. — Я могу показать вам кое-какие спортивные забавы, очень необычные, весьма занятные, но только для знатоков.
Она бросила на Уну негодующий взгляд, словно ей не нравилось, что герцог разговаривал с ней.
— Девушка прислушивается к нашему разговору, месье, — сказала она. — А у стен длинные уши!
Это был французский аналог известной английской поговорки, и от обиды кровь бросилась к щекам Уны. Она отвернулась.
Месье Дюбушерон был прав, когда говорил, что мадемуазель Иветт не любит женщин. В то же время, подумала Уна, будет неприятно, если мадемуазель Иветт будет целый вечер говорить ей колкости.
Внезапно она пожалела, что пришла сюда, и тут же упрекнула себя за глупую мысль. Что может быть более восхитительно и интересно, чем познакомиться с английским герцогом, увидеть его великолепный парижский особняк и впервые в жизни оказаться на взрослом приеме?
«Какое мне дело до того, что эта француженка говорит мне? — подумала она, — В конце концов, скорее всего, я никогда ее больше не увижу».
И она вздернула подбородок, всем своим видом показывая, что не так-то легко ее заставить признать себя побежденной. Улыбнулась месье Дюбушерону и тихо сказала:
— Как хорошо, что мы смогли здесь побывать, посмотрите, какие замечательные вещи вокруг. Это благодаря вам в этом доме такие картины?
— К сожалению нет, — ответил Филипп Дюбушерон. — Я думаю, большинство из них герцог получил в наследство. Этот дом купил его дед более чем полвека тому назад.
— Я уверена, что он имеет интересную историю, этот дом, — сказала Уна. — Мама рассказывала мне о другом доме на этой улице, который принадлежал принцессе Полине Боргезе; потом герцог Веллингтон купил его для английского посольства.
— Верно, — заметил герцог, который явно прислушивался к их разговору. — Английское посольство — третий дом отсюда, а мне нравится думать, что мой дом больше и красивее.
— У него, наверное, очень интересная история? — спросила Уна.
Герцог уже собирался ответить, когда снова вмешалась Иветт.
— Я могу рассказать вам историю, которая развеселит вас, — сказала она. — Историю о мужчине и женщине, которые, если немного переиначить правду, легко могут оказаться вами и мной!
В ее голосе было что-то ласкающее, он звучал проникновенно, специально для герцога, по-особому смотрели ее глаза, но прежде чем герцог успел ответить, последовало приглашение к столу.
Глава 3
За обедом Иветт завладела разговором и ясно дала понять Уне и Филиппу Дюбушерону, что они — особы слишком незначительные, чтобы с ними считаться.
Герцог выслушивал все, что она имела ему сказать, с весьма циничной улыбкой, и Уна подумала, каким страшным человеком он, наверное, может быть. Она еще не видела, чтобы человек принимал участие в разговоре с таким отсутствующим видом. Ей показалось, что он наблюдает за происходящим со стороны, словно зритель в партере, а не непосредственный участник.
Интересно, подумала она, он всегда такой или только сегодня, когда принимает у себя таких необычных гостей? Возможно, эти три человека были действительно необычными для герцога гостями.
Уна инстинктивно поняла, что, скорее всего, он сам привык быть в центре внимания и обожания.
Столовая в этом доме по великолепию не уступала салону. На стенах — прекрасные картины, правда более позднего периода французского искусства, а золотая тарелка, украшавшая стол, вышла из рук знаменитых французских мастеров, о которых Уна только читала.
Ей стоило большого труда удерживаться и не глазеть по сторонам, что ее мать сочла бы вульгарным. Но все вокруг было столь необычно, что Уна не сразу заставила себя обратиться к обеду, каждое блюдо которого наверняка было целым кулинарным шедевром.
Ее отец всегда ценил хорошую кухню и частенько говаривал:
— Одно из немногих утешений во Франции — то, что еда доставляет удовольствие не только глазу, но и нёбу.
Мама обычно смеялась и отвечала:
— Если честно, Джулиус, я отдала бы все эти произведения искусства за кусок хорошего ростбифа и йоркширского пудинга.
Она говорила так, чтобы подразнить мужа, и он в ужасе поднимал руки.
Но, благодаря этим разговорам, Уна выучилась готовить любимые папины блюда — ее научила женщина, приходившая к ним готовить скорее для развлечения, чем для заработка.
Мать узнала, что давным-давно, еще когда был жив ее муж, мадам Рейнар владела рестораном в Париже. Потом она удалилась от дел и уехала в деревню, проводя последние годы жизни за рассказами о прошлом и о тех влиятельных людях, которые покровительствовали ее ресторану, потому что ее шеф-повар был непревзойденным мастером своего дела.
Однако, ничегонеделание показалось ей утомительным, и, будучи все же благородного происхождения, она не стала заниматься уборкой по дому или даже мытьем посуды — но готовила она, по выражению отца, «как ангел», и Уна стала ее ученицей.
Пробуя луарского лосося, начиненного устрицами и трюфелями, она подумала, что будь отец жив, она бы с удовольствием скопировала для него это блюдо.
Герцог, словно догадавшись, о чем она думает, сказал:
— Кроме картин, я, мисс Торо, очень ценю хорошую кухню.
Она улыбнулась ему и ответила:
— Именно поэтому я не стала бы возражать, если бы меня посчитали жадной, когда речь идет о такой вкусной еде!
— Вы так говорите, словно не привыкли к ней, — заметил герцог.
— Я жила в Италии, ваша светлость, а итальянская пища, как бы старательно ее ни готовили, не может сравниться с французской.
— Да, я тоже это заметил, — согласился герцог.
— Зато итальянцы — хорошие любовники, — вмешалась Иветт. — Впрочем, и англичане тоже, если возьмут на себя труд этим заняться.
Она говорила провокационные вещи, ее низкий бархатный голос вибрировал, взгляд ее, обращенный на герцога, обещал ему необычайные наслаждения. И он понял все, что она хотела ему сказать.
Он подумал, что Филипп Дюбушерон был прав, когда говорил, что контраст между двумя женщинами будет разительным. Невозможно, подумал герцог, чтобы такое совпадение было случайным, и предположил, что Филипп Дюбушерон все подстроил заранее. Он почувствовал, что ни один мужчина не сможет не быть заинтригованным в обществе Иветт и Уны.
Герцог ни минуты не верил, что Уна приехала в Париж совершенно неожиданно, как ему рассказывал Филипп Дюбушерон. Нет сомнения, что он давно с ней знаком и просто ничего о ней не рассказывал, приберегая ее для случая, подобного этому.
Если бы он не приехал в Париж, вполне возможно, что гости точно в таком же составе собрались бы в другом доме; другой богатый и знатный человек сидел бы во главе стола.
Герцог подумал, что не доверяет Дюбушерону. В то же время, хотя первый вечер в Париже проходил совсем не так, как хотел герцог, развлечение было обеспечено.
В конце концов, завтра он сможет рассказать Бомону, что он побывал на перепутье и кое-какой путь все же выбрал.
Он подумал, что Иветт Жуан была весьма экстравагантной среди дам полусвета, которыми так изобиловал Париж.
Герцог, подобно большинству англичан, приезжал в Париж за увеселениями, а увеселения непременно подразумевали знакомства с куртизанками, самыми дорогими представительницами своей профессии. Каждая из этих женщин преуспела в «науке страсти нежной», считая свою красоту капиталом и получая с него ошеломляющие проценты.
Герцог был вполне уверен, что Иветт выжмет из него все деньги, до последнего пенни, но многих мужчин такое времяпрепровождение вполне устраивало.
А если уж Филипп Дюбушерон сказал, что Иветт — самая коварная женщина в Париже, значит, так оно и было.
Герцог не мог не оценить мастерство, с каким она создавала вокруг себя интригующую ауру, — и все для того, чтобы заинтересовать мужчину, который ей понравился.
Любое произнесенное ею слово имело двоякий смысл, каждый взгляд, брошенный на него, был рассчитан на то, что она затронет его чувства и кровь быстрее побежит по жилам.
Слова, что она шептала ему, без сомнения, могли возыметь на герцога должное воздействие, если бы он не был так искушен во всем, что касалось женщин.
Он знавал стольких женщин, живших тем же, что и Иветт, и вообще, он считал, что женщины мало чем отличаются друг от друга — неважно, из Букингемского ли они дворца, или из «Мулен Руж», так что уловки Иветт его не прельстили.
В то же время любовь, о которой французы думают, что знают больше чем кто-либо, должна быть всегда новой, волнующей, даже если не всегда она выражается общепринятым манером. С другой стороны, он подумал, что Уна смогла бы заинтересовать его только в том случае, если бы действительно была так невинна и молода, каковой выглядела.
Он же был уверен, что это Филип Дюбушерон приодел ее для той роли, которую она должна была сыграть.
От герцога не укрылось, что платье на Уне было как раз такое, какое только и может быть у очень молоденькой девушки, — скромное, оно, тем не менее, очень ей шло. Он отметил ее тонкую талию и маленькую грудь, обтянутую корсажем.
Судя по фасону платья, строгому небольшому вырезу, можно было подумать, что его обладательница не имеет понятия о том, что ее предназначение в жизни — привлекать мужчин; хотя волосы, которые так красили ее, были явно уложены ею самой, без помощи парикмахера.
Но герцог не был уверен в своих выводах.
Филипп Дюбушерон был очень проницательным человеком, и весьма вероятно, подумал герцог, что он мог предвидеть — кто-нибудь из его клиентов, пресытившись декадентскими увеселениями Парижа, заинтересуется чистотой и невинностью.
— Но в самом ли деле Уна чиста и невинна? — задавал он себе вопрос.
Если судить по ее одежде и поведению, то вполне возможно, что она играет хорошо отрепетированную роль молодой и невинной девушки.
Дюбушерон уже обманул его однажды, и герцог дал себе слово, что больше он никому не даст провести себя. И все-таки трудно было поверить, если, конечно, эта девушка не юная Рашель и не Сара Бернар, что она может играть так убедительно.
В то время как Иветт создавала некую эротическую атмосферу, Уна, казалось, распространяла вокруг себя ауру чистоты.
Заинтересовавшись обеими женщинами, герцог развеселился и начал забывать свою тоску и злость на Роуз Кейвершем. Пока он ел и пил, стала исчезать и легкая усталость поле долгой дороги.
Он получал удовольствие не только от соблазнительного общества девушек, сидевших по обе стороны от него, но и от беседы с Филиппом Дюбушероном.
Много лет он пользовался услугами Дюбушерона как в приобретении картин и сведений о Париже, так и в знакомствах с новыми женщинами. Но герцог был достаточно проницателен, чтобы понять — Дюбушерон и сам по себе был весьма интересной личностью, типажом, созданным самим Парижем. Ни в одной другой столице мира нельзя было встретить таких людей, и именно эта его уникальность заставила герцога вплотную им заинтересоваться, попробовать понять, почему он именно такой.
К концу обеда герцог начал понимать, что жизнь представлялась Дюбушерону большой веселой шуткой, и радость, которую он извлекал из нее, приносила ему огромный доход.
Он был не просто человеком, стремящимся разбогатеть, но, подумал герцог, Дюбушерон наблюдал жизнь с разных сторон, воспринимал ее, словно для него устроенный маскарад, и это обогащало не только его карман, но и ум.
Именно поэтому Филипп Дюбушерон отличался от тех мужчин, которые пользовались гостеприимством герцога, чтобы поговорить с ним о спорте — они знали, что это интересовало его, или о женщинах, потому что эта была общая для всех тема.
Герцог давно гордился своем умением угадывать характер людей.
Но, вероятно, оттого, что он глубоко заглянул в души нескольких своих так называемых друзей, а также женщин, которые говорили, что любят его, он стал еще более циничным, чем был. Удивительно, думал он, насколько мелочными и алчными могут оказаться даже самые милые люди.
Он часто обвинял себя в том, что излишне сурово судит людей, а также, в чем он никогда не признавался мистеру Бомону, в том, что ожидает от них гораздо больше, чем они могут дать.
Но он очень хорошо помнил, что говорил ему сегодня его управляющий. И поэтому спрашивал себя, не окажется ли любой другой выбранный им образ жизни через какое-то время монотонным и безрадостным. Но к концу обеда он подумал, что вот же с ним за одним столом сидят две такие непохожие друг на друга женщины.
Пока Иветт говорила, герцог раздумывал, остались ли в области чувственных наслаждений глубины, куда он еще не спускался, глубины, ждущие его открытий.
Еще он подумал, что поведение Уны еще более невероятно, хотя, конечно, он может ошибаться и она действительно такая, какой кажется.
Потом он решил, что, похоже, прекрасное вино, поданное к обеду, уже ударило ему в голову или приманка в ловушке, расставленной ему Филиппом Дюбушероном, оказалась даже лучше, чем он думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Она услышала, как мажордом объявляет о прибытии гостей.
— Мадемуазель Иветт Жуан, ваша светлость! Мадемуазель Уна Торо, месье Филипп Дюбушерон.
Вокруг было столько всего, на что стоило посмотреть, что Уна в первый момент почувствовала, что у нее глаза разбегаются. А затем в калейдоскопе изящной мебели, цветов, картин, фарфоровых украшений и зеркал она увидела мужчину.
Он выглядел как раз так, подумала она с замиранием сердца, как и должен был выглядеть англичанин и герцог.
Он был высокий, красивый, величественный — и Уна вдруг почувствовала себя невыразимо-робко.
Как правило, Уна не была робкой. Ей казалось, что все люди, с которыми она знакомится, по-своему интересны. Даже долгие истории о своем детстве, которые монахини при каждом удобном случае рассказывали ей, всегда занимали и ее внимание, и ее воображение.
Сейчас, когда она подошла к герцогу и он обратил на нее внимание, отвернувшись от Иветты Жуан, она вдруг утратила самообладание, она поняла, что не в силах взглянуть в лицо герцога, что она намеревалась сделать.
Мать довольно часто говорила ей: «Всегда смотри на людей, с которыми здороваешься, и помни, что застенчивость — эгоистична. Ты думаешь о себе, а не о том человеке, с которым говоришь».
Поэтому она здоровалась с людьми так, как ее научила мать — всегда смотрела в лицо человеку, которому ее представляли, и приветливо улыбалась.
Вот и сейчас она взяла руку герцога, но не могла поднять на него глаз; ее ресницы темнели на бледных щеках.
— Счастлив видеть вас, мисс Торо! — произнес герцог. — Мне повезло владеть двумя картинами вашего отца; позвольте выразить вам мои искренние соболезнования по поводу его кончины.
— Благодарю вас… — тихо ответила Уна.
Затем, стыдясь собственной глупости, она заставила себя поднять голову и взглянуть в глаза герцога.
Он смотрел на нее с непонятным ей выражением на лице. Словно он изучал ее так же, как ранее месье Дюбушерон.
Однако потом его губы изогнулись в насмешливую улыбку.
Герцог пожал руку Филиппу Дюбушерону, и, когда слуга принес им по бокалу шампанского,
Иветт Жуан уже беседовала с герцогом, и ее низкий бархатный голос звучал приглушенно, как бы давая понять, что все, что она говорит, предназначено только для герцога, и ни для кого больше.
Уна придвинулась поближе к Филиппу Дюбушерону.
— Как вы думаете, — спросила она, — будет ли висеть папина картина в этой комнате?
Она обвела глазами комнату, обратив внимание на то, что картины по стилю гармонировали с мебелью.
— Сомневаюсь, — ответил Филипп Дюбушерон. — Мне кажется, его светлость увезет картины с собой в Англию.
— Вы говорите о картинах отца? — спросил герцог.
— Мне было… просто интересно, — ответила Уна, — повесите ли вы ту картину, что ваша светлость купили сегодня, в этой комнате.
— Видите ли, мне показалось, что здесь она будет не на месте, так как относится к другой эпохе, — объяснил герцог. — А вы интересуетесь картинами? Вы тоже художник?
— Мне бы очень хотелось уметь рисовать, -^ отвечала Уна. — Но у меня нет папиного таланта. Когда-то я пыталась копировать его работы, но он нашел, что у меня получается очень плохо, по-любительски.
Герцог улыбнулся.
— Общей ошибкой является попытка следовать за своими родителями. Мой отец хотел сделать из меня игрока в крокет, и теперь крокет — самая ненавистная мне игра, что, согласитесь, совсем не по-английски.
— Зато вы покровительствуете «спорту королей», — сказал Филипп Дюбушерон. — Я читал в газетах о ваших успехах. Что вы планируете на этот год?
— Хотелось бы выиграть золотой кубок в Аскоте, — ответил герцог. — Но еще не менее пятидесяти владельцев лошадей желают того же.
— Вы совсем со мной не разговариваете, — надула губки Иветт Жуан. — А я считаю, что мужчины гораздо интереснее лошадей.
— Охотно верю, — ответил герцог.
Рукой в длинной черной перчатке она дотронулась до плеча герцога.
— Вам нравится спорт, месье? — спросила она. — Я могу показать вам кое-какие спортивные забавы, очень необычные, весьма занятные, но только для знатоков.
Она бросила на Уну негодующий взгляд, словно ей не нравилось, что герцог разговаривал с ней.
— Девушка прислушивается к нашему разговору, месье, — сказала она. — А у стен длинные уши!
Это был французский аналог известной английской поговорки, и от обиды кровь бросилась к щекам Уны. Она отвернулась.
Месье Дюбушерон был прав, когда говорил, что мадемуазель Иветт не любит женщин. В то же время, подумала Уна, будет неприятно, если мадемуазель Иветт будет целый вечер говорить ей колкости.
Внезапно она пожалела, что пришла сюда, и тут же упрекнула себя за глупую мысль. Что может быть более восхитительно и интересно, чем познакомиться с английским герцогом, увидеть его великолепный парижский особняк и впервые в жизни оказаться на взрослом приеме?
«Какое мне дело до того, что эта француженка говорит мне? — подумала она, — В конце концов, скорее всего, я никогда ее больше не увижу».
И она вздернула подбородок, всем своим видом показывая, что не так-то легко ее заставить признать себя побежденной. Улыбнулась месье Дюбушерону и тихо сказала:
— Как хорошо, что мы смогли здесь побывать, посмотрите, какие замечательные вещи вокруг. Это благодаря вам в этом доме такие картины?
— К сожалению нет, — ответил Филипп Дюбушерон. — Я думаю, большинство из них герцог получил в наследство. Этот дом купил его дед более чем полвека тому назад.
— Я уверена, что он имеет интересную историю, этот дом, — сказала Уна. — Мама рассказывала мне о другом доме на этой улице, который принадлежал принцессе Полине Боргезе; потом герцог Веллингтон купил его для английского посольства.
— Верно, — заметил герцог, который явно прислушивался к их разговору. — Английское посольство — третий дом отсюда, а мне нравится думать, что мой дом больше и красивее.
— У него, наверное, очень интересная история? — спросила Уна.
Герцог уже собирался ответить, когда снова вмешалась Иветт.
— Я могу рассказать вам историю, которая развеселит вас, — сказала она. — Историю о мужчине и женщине, которые, если немного переиначить правду, легко могут оказаться вами и мной!
В ее голосе было что-то ласкающее, он звучал проникновенно, специально для герцога, по-особому смотрели ее глаза, но прежде чем герцог успел ответить, последовало приглашение к столу.
Глава 3
За обедом Иветт завладела разговором и ясно дала понять Уне и Филиппу Дюбушерону, что они — особы слишком незначительные, чтобы с ними считаться.
Герцог выслушивал все, что она имела ему сказать, с весьма циничной улыбкой, и Уна подумала, каким страшным человеком он, наверное, может быть. Она еще не видела, чтобы человек принимал участие в разговоре с таким отсутствующим видом. Ей показалось, что он наблюдает за происходящим со стороны, словно зритель в партере, а не непосредственный участник.
Интересно, подумала она, он всегда такой или только сегодня, когда принимает у себя таких необычных гостей? Возможно, эти три человека были действительно необычными для герцога гостями.
Уна инстинктивно поняла, что, скорее всего, он сам привык быть в центре внимания и обожания.
Столовая в этом доме по великолепию не уступала салону. На стенах — прекрасные картины, правда более позднего периода французского искусства, а золотая тарелка, украшавшая стол, вышла из рук знаменитых французских мастеров, о которых Уна только читала.
Ей стоило большого труда удерживаться и не глазеть по сторонам, что ее мать сочла бы вульгарным. Но все вокруг было столь необычно, что Уна не сразу заставила себя обратиться к обеду, каждое блюдо которого наверняка было целым кулинарным шедевром.
Ее отец всегда ценил хорошую кухню и частенько говаривал:
— Одно из немногих утешений во Франции — то, что еда доставляет удовольствие не только глазу, но и нёбу.
Мама обычно смеялась и отвечала:
— Если честно, Джулиус, я отдала бы все эти произведения искусства за кусок хорошего ростбифа и йоркширского пудинга.
Она говорила так, чтобы подразнить мужа, и он в ужасе поднимал руки.
Но, благодаря этим разговорам, Уна выучилась готовить любимые папины блюда — ее научила женщина, приходившая к ним готовить скорее для развлечения, чем для заработка.
Мать узнала, что давным-давно, еще когда был жив ее муж, мадам Рейнар владела рестораном в Париже. Потом она удалилась от дел и уехала в деревню, проводя последние годы жизни за рассказами о прошлом и о тех влиятельных людях, которые покровительствовали ее ресторану, потому что ее шеф-повар был непревзойденным мастером своего дела.
Однако, ничегонеделание показалось ей утомительным, и, будучи все же благородного происхождения, она не стала заниматься уборкой по дому или даже мытьем посуды — но готовила она, по выражению отца, «как ангел», и Уна стала ее ученицей.
Пробуя луарского лосося, начиненного устрицами и трюфелями, она подумала, что будь отец жив, она бы с удовольствием скопировала для него это блюдо.
Герцог, словно догадавшись, о чем она думает, сказал:
— Кроме картин, я, мисс Торо, очень ценю хорошую кухню.
Она улыбнулась ему и ответила:
— Именно поэтому я не стала бы возражать, если бы меня посчитали жадной, когда речь идет о такой вкусной еде!
— Вы так говорите, словно не привыкли к ней, — заметил герцог.
— Я жила в Италии, ваша светлость, а итальянская пища, как бы старательно ее ни готовили, не может сравниться с французской.
— Да, я тоже это заметил, — согласился герцог.
— Зато итальянцы — хорошие любовники, — вмешалась Иветт. — Впрочем, и англичане тоже, если возьмут на себя труд этим заняться.
Она говорила провокационные вещи, ее низкий бархатный голос вибрировал, взгляд ее, обращенный на герцога, обещал ему необычайные наслаждения. И он понял все, что она хотела ему сказать.
Он подумал, что Филипп Дюбушерон был прав, когда говорил, что контраст между двумя женщинами будет разительным. Невозможно, подумал герцог, чтобы такое совпадение было случайным, и предположил, что Филипп Дюбушерон все подстроил заранее. Он почувствовал, что ни один мужчина не сможет не быть заинтригованным в обществе Иветт и Уны.
Герцог ни минуты не верил, что Уна приехала в Париж совершенно неожиданно, как ему рассказывал Филипп Дюбушерон. Нет сомнения, что он давно с ней знаком и просто ничего о ней не рассказывал, приберегая ее для случая, подобного этому.
Если бы он не приехал в Париж, вполне возможно, что гости точно в таком же составе собрались бы в другом доме; другой богатый и знатный человек сидел бы во главе стола.
Герцог подумал, что не доверяет Дюбушерону. В то же время, хотя первый вечер в Париже проходил совсем не так, как хотел герцог, развлечение было обеспечено.
В конце концов, завтра он сможет рассказать Бомону, что он побывал на перепутье и кое-какой путь все же выбрал.
Он подумал, что Иветт Жуан была весьма экстравагантной среди дам полусвета, которыми так изобиловал Париж.
Герцог, подобно большинству англичан, приезжал в Париж за увеселениями, а увеселения непременно подразумевали знакомства с куртизанками, самыми дорогими представительницами своей профессии. Каждая из этих женщин преуспела в «науке страсти нежной», считая свою красоту капиталом и получая с него ошеломляющие проценты.
Герцог был вполне уверен, что Иветт выжмет из него все деньги, до последнего пенни, но многих мужчин такое времяпрепровождение вполне устраивало.
А если уж Филипп Дюбушерон сказал, что Иветт — самая коварная женщина в Париже, значит, так оно и было.
Герцог не мог не оценить мастерство, с каким она создавала вокруг себя интригующую ауру, — и все для того, чтобы заинтересовать мужчину, который ей понравился.
Любое произнесенное ею слово имело двоякий смысл, каждый взгляд, брошенный на него, был рассчитан на то, что она затронет его чувства и кровь быстрее побежит по жилам.
Слова, что она шептала ему, без сомнения, могли возыметь на герцога должное воздействие, если бы он не был так искушен во всем, что касалось женщин.
Он знавал стольких женщин, живших тем же, что и Иветт, и вообще, он считал, что женщины мало чем отличаются друг от друга — неважно, из Букингемского ли они дворца, или из «Мулен Руж», так что уловки Иветт его не прельстили.
В то же время любовь, о которой французы думают, что знают больше чем кто-либо, должна быть всегда новой, волнующей, даже если не всегда она выражается общепринятым манером. С другой стороны, он подумал, что Уна смогла бы заинтересовать его только в том случае, если бы действительно была так невинна и молода, каковой выглядела.
Он же был уверен, что это Филип Дюбушерон приодел ее для той роли, которую она должна была сыграть.
От герцога не укрылось, что платье на Уне было как раз такое, какое только и может быть у очень молоденькой девушки, — скромное, оно, тем не менее, очень ей шло. Он отметил ее тонкую талию и маленькую грудь, обтянутую корсажем.
Судя по фасону платья, строгому небольшому вырезу, можно было подумать, что его обладательница не имеет понятия о том, что ее предназначение в жизни — привлекать мужчин; хотя волосы, которые так красили ее, были явно уложены ею самой, без помощи парикмахера.
Но герцог не был уверен в своих выводах.
Филипп Дюбушерон был очень проницательным человеком, и весьма вероятно, подумал герцог, что он мог предвидеть — кто-нибудь из его клиентов, пресытившись декадентскими увеселениями Парижа, заинтересуется чистотой и невинностью.
— Но в самом ли деле Уна чиста и невинна? — задавал он себе вопрос.
Если судить по ее одежде и поведению, то вполне возможно, что она играет хорошо отрепетированную роль молодой и невинной девушки.
Дюбушерон уже обманул его однажды, и герцог дал себе слово, что больше он никому не даст провести себя. И все-таки трудно было поверить, если, конечно, эта девушка не юная Рашель и не Сара Бернар, что она может играть так убедительно.
В то время как Иветт создавала некую эротическую атмосферу, Уна, казалось, распространяла вокруг себя ауру чистоты.
Заинтересовавшись обеими женщинами, герцог развеселился и начал забывать свою тоску и злость на Роуз Кейвершем. Пока он ел и пил, стала исчезать и легкая усталость поле долгой дороги.
Он получал удовольствие не только от соблазнительного общества девушек, сидевших по обе стороны от него, но и от беседы с Филиппом Дюбушероном.
Много лет он пользовался услугами Дюбушерона как в приобретении картин и сведений о Париже, так и в знакомствах с новыми женщинами. Но герцог был достаточно проницателен, чтобы понять — Дюбушерон и сам по себе был весьма интересной личностью, типажом, созданным самим Парижем. Ни в одной другой столице мира нельзя было встретить таких людей, и именно эта его уникальность заставила герцога вплотную им заинтересоваться, попробовать понять, почему он именно такой.
К концу обеда герцог начал понимать, что жизнь представлялась Дюбушерону большой веселой шуткой, и радость, которую он извлекал из нее, приносила ему огромный доход.
Он был не просто человеком, стремящимся разбогатеть, но, подумал герцог, Дюбушерон наблюдал жизнь с разных сторон, воспринимал ее, словно для него устроенный маскарад, и это обогащало не только его карман, но и ум.
Именно поэтому Филипп Дюбушерон отличался от тех мужчин, которые пользовались гостеприимством герцога, чтобы поговорить с ним о спорте — они знали, что это интересовало его, или о женщинах, потому что эта была общая для всех тема.
Герцог давно гордился своем умением угадывать характер людей.
Но, вероятно, оттого, что он глубоко заглянул в души нескольких своих так называемых друзей, а также женщин, которые говорили, что любят его, он стал еще более циничным, чем был. Удивительно, думал он, насколько мелочными и алчными могут оказаться даже самые милые люди.
Он часто обвинял себя в том, что излишне сурово судит людей, а также, в чем он никогда не признавался мистеру Бомону, в том, что ожидает от них гораздо больше, чем они могут дать.
Но он очень хорошо помнил, что говорил ему сегодня его управляющий. И поэтому спрашивал себя, не окажется ли любой другой выбранный им образ жизни через какое-то время монотонным и безрадостным. Но к концу обеда он подумал, что вот же с ним за одним столом сидят две такие непохожие друг на друга женщины.
Пока Иветт говорила, герцог раздумывал, остались ли в области чувственных наслаждений глубины, куда он еще не спускался, глубины, ждущие его открытий.
Еще он подумал, что поведение Уны еще более невероятно, хотя, конечно, он может ошибаться и она действительно такая, какой кажется.
Потом он решил, что, похоже, прекрасное вино, поданное к обеду, уже ударило ему в голову или приманка в ловушке, расставленной ему Филиппом Дюбушероном, оказалась даже лучше, чем он думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18