И далее я должен расставить последние акценты. Цель -
мать. Средство - я. Какой нужно сделать вывод, чтобы погасить внутреннюю
дрожь, а меня буквально колотит, так уж это больно бывать в дураках... Да,
вывод. Молодая женщина, воспитанная в эгоизме, совершает бескорыстное
действие, возможно, первое в своей жизни. Она еще не успела узнать о
влиянии средств действия на цель действия, ей это еще предстоит, и это
будет горький опыт, способный подкосить, поломать, но и выпрямить, - такое
равно возможно, а пока не ведает, что творит, и потому простится...
В конце концов все хорошо, а победителей, если и судят, то с улыбкой
сочувствия и в основном для порядку.
Я уже не стою, а иду. Собственно, я уже делаю второй круг вокруг
санатория. Теперь я хочу думать о том, как завтра попрут глаза на лоб у
местных следователей, когда вывалят им на стол полмиллиона - выкуп за
утопленницу, как нелегко будет им мотивировать отказ в освобождении, какой
удар предстоит вынести Людмиле. Может быть, именно тогда она вздрогнет от
мысли, что чуть было не принесла в жертву чужого человека, между прочим,
спасшего жизнь ее матери, и жертва эта была напрасна, то есть могла
оказаться напрасной... И опять я о себе. Вроде бы все разложил по
полочкам, а тошно. Надо бы идти спать, я знаю, сегодня обязательно полечу
во сне, потому что летаю всякий раз, когда оказываюсь в стыдной ситуации,
и чем больше стыд, тем великолепнее полет, это такое счастье - раскинуть
руки и парить над землей, и какая же она красивая, земля, с птичьего
полета, именно с птичьего, а не самолетного. Ни за что я так не благодарю
Бога, как за эти длительные, совершенно реальные полеты по ночам после
жизненных неудач и промахов. Так было с детства. Так было всю жизнь. Так
будет сегодня. И, наверное, до конца дней моих, потому что ничему не учат
годы, а иногда, как сегодня, мне вообще кажется, что ни единой клеткой
своего мозга я не поумнел с того уже забытого мгновения, когда совершил
первую ощутимую ошибку в жизни, когда первый раз оторвался от земли и
взлетел, и захватило дух восторгом и радостью, и когда впервые не
захотелось проснуться.
В комнату пробираюсь бесшумно, не включаю свет, соседи спят. Кто-то
умеренно похрапывает. Добрые, славные люди! Как ни прекрасны полеты во
сне, искренне желаю вам не видеть снов.
Утром тщательно исследую перед зеркалом мою пострадавшую скулу.
Царапина пустяковая, но некоторая односторонняя припухлость на физиономии
имеется. Не без гордости признаюсь, что отделался сущим пустяком. И вообще
нахожу, что вчерашние мои переживания были преувеличениями, потому,
наверно, совершенно не помню снов прошедшей ночи. Заснул, как упал.
Проснулся, как выпал.
Сегодня первый дождь за все время моего пребывания у моря. Еще из
окна в просветах аллей замечаю темную синь штормующего моря, и это мне
обязательно нужно видеть, надо только решить проблему зонта, как-то не
подумал обзавестись им ранее, сработал штамп представления о
Причерноморье, как о царстве солнца, воды и зелени.
Есть еще нечто, поддерживающее меня в состоянии некоторого
возбуждения. Я хочу, нет, я должен знать, чем закончилась процедура сдачи
денег. Прокручиваю варианты выхода на знакомого мне оперативника, но все
они искусственны и способны осложнить ситуацию. Конечно, я очень хочу
надеяться, что Людмила сочтет должным поставить меня в известность о
результатах нашей совместной авантюры, ведь, как оказалось, моя роль была
совсем не второстепенной, и, наконец, должны же быть у нее угрызения
совести, хотя именно этот момент ее сознания, если он присутствует, может
воспрепятствовать ее контакту со мной. Ей же нужно будет каким-то образом
оправдываться или извиняться. При всей благопристойности ее намерений
относительно матери со мной она поступила по любым правилам непорядочно.
Не может она этого не сознавать.
После, во время завтрака, на прогулке по санаторному парку, все время
ловлю себя на том, что сочиняю для Людмилы речи - монологи оправдания и
извинения. И чего там, я уже принял ее извинения, им нужно только
прозвучать хотя бы в самом упрощенном варианте - и внутренне я готов к
дальнейшему соучастию в судьбе коварного семейства. Оказывается, вчерашнее
приключение вместо того, чтобы оттолкнуть меня от них, лишь повязало
крепче прежнего. Всякий раз, как касаюсь рукой моей припухшей скулы,
улыбаюсь, а смысл улыбки, если перевести ее на слова, мог бы звучать
приблизительно так: ах ты, дрянь! надо же меня так облапошить! ну и сильна
девка! И если бы кто-нибудь услышал эти фразы произнесенными, то не
усомнился бы, что это не брань, а всего лишь почти дружеское, почти
любовное ворчание, и что прощение, если оно было на повестке, состоялось
намного раньше, чем эти фразы оказались произнесенными. И ни следа от
обиды. Все видится скорее забавным, чем трагическим. Ну влип немного.
Разве первый раз? Всего лишь нужно предполагать, что люди, с которыми
сводит судьба, сложнее возможных представлений о них, к такой сложности
нужно быть готовым, а не высчитывать ее по шаблонам собственного,
непременно ограниченного опыта.
Короче говоря, я хочу увидеть Людмилу и узнать о результатах. Можно
изменить фразу, и она зазвучит не менее правдиво. Я хочу узнать о
результатах и увидеть Людмилу. Если они уже знают о бесполезности их
попытки - мать не выпустят, - я уверен, у Людмилы возможно состояние
отчаяния, депрессии, чего угодно, и я могу быть полезен. Можно будет даже
продумать мое посещение следователя, я же и сейчас имею право
интересоваться судьбой спасенной мной женщины. Следователь может сказать
мне больше, чем им, о чем-то я могу догадаться, все же мой опыт в общении
со следователями чего-нибудь стоит.
Я должен их увидеть. Я обязан их увидеть. Мне нужно их искать. Теперь
приходит легкость и ясность суждений, уже непосредственно связанных с
действиями.
Зонт, громадный и старомодный, обнаруживается у Андрюхи, он вручает
его мне с удовольствием, это, оказывается, теща подложила ему свою
реликвию времен нэпа. Для пробы я распускаю его, возношу над головой, и
мои друзья гогочут и советуют сворачивать зонт всякий раз, как встретится
милиционер, потому что меня могут запросто принять за американского
парашютиста.
Зонт великолепен. Длинная ручка позволяет держать его высоко и не
сталкиваться с другими зонтами. К тому же он так объемен, что ни одна
капля не попадает на меня, хоть дождь косой, с порывами ветра
неустойчивого направления. Наверное, я комичен, на меня смотрят с
изумлением и провожают взглядами, но все они, смотрящие и провожающие,
мокры под своими изящными зонтиками, я же как под дланью Господней. На
углу парень-грузин тщетно пытается спасти от дождя хорошенькую черноглазую
девчушку. "Дорогой, - кричит он мне, - махнемся, а? Полтинник в придачу!"
"Подарок от тещи!" - кричу ему в ответ, махнув рукой в сочувствие.
Я спешу на Овражью улицу. Больше мне и некуда спешить. Конечно, я
помню слова Людмилы о том, что дом опечатали, но часто опечатываются
некоторые комнаты, куда стаскиваются вещи, описанные для предстоящей
конфискации, и оставляют помещение для проживания. Едва ли Людмила живет
там, в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры. Но не имея выбора,
спешу вниз, под мост, затем по тропинке, которая теперь русло ручья,
конечно, по колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над головой
цепляется за деревья, но все же скоро оказываюсь перед дверью не просто
замкнутой, но заколоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом с
калиткой то самое место, откуда эти штакетины выломаны. Не очень-то
вдохновляет меня представшая перед глазами картинка. Заколоченный дом -
это всегда неправильно и некрасиво даже просто по форме, если не говорить
больше. Конечно, крест на дверях - это жест бывшего хозяина. То есть
вполне в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать штакетины. А если
Людмила, то это крест не только на бывшую собственность. Хочется думать,
что и на прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая жизнь - это тоже
пока непредставимо для меня. Но крест неспроста. В том я уверен.
Идти назад вверх по скользкой и мокрой тропе не решаюсь и направляюсь
вниз к морю, а по набережной вернусь в санаторий и буду пребывать там
безвыходно неопределенное время, потому что это единственный шанс: если я
не могу найти Людмилу, то мне только и остается, что ждать, когда она
найдет меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу думать совсем
плохо о моих новых знакомых.
Только небывалого объема зонт спасает меня, поскольку дождь все
расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны
по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться
от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если
встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и
постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в
этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую
инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более
могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и
бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то
баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется,
кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость,
не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно,
например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь
должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.
Мелькает мысль: а может быть, они уже ищут меня? Ведь наверняка
деньги они сдали с утра. Сидеть где бы то ни было с полумиллионом в
кармане - занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно даже, что сейчас,
когда им уже известен результат, то есть что деньги мать не спасают, а что
это так, я не сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем они еще
могут советоваться, не боясь огласки. Я уже вижу их обескураженные
физиономии и еще не знаю, что скажу им, но предчувствую, как это часто
бывает со мной, что найдутся и нужные слова и уместные идеи, и, как знать,
может быть, когда-нибудь мы еще посидим все вчетвером за бутылкой коньяка,
потому что каждый из них уже пережил нечто, что способно очень определенно
повлиять на отношение к жизни. Вон ведь их сколько, незаурядных событий,
за короткий промежуток времени: самоубийство и возвращение к жизни, тюрьма
и полная потеря сомнительным образом приобретенных благ, наша таинственная
ночная авантюра, и даже непорядочность по отношению ко мне - это тоже
нечто, что каким-то образом должно переживаться и оставить след в душах.
Разумеется, объяснения не избежать, я просто должен его потребовать, я
обязан видеть их раскаяние, но знаю, чего там! моя суровость будет
недолгой, не враги они мне, а всего лишь люди, живущие или жившие до сих
пор по иным правилам. Мне их не судить. Мне им помогать.
Сворачивая с набережной на улицу, ведущую к санаторию, я уже убежден,
что в эти минуты Людмила и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся
голос (ей-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся ко мне по имени, я не
радуюсь, я ликую, я торжествую, я испытываю чувство победы, начисто
затмевающее все неприятные нюансы наших прежних взаимоотношений.
Оглянувшись, однако, я замираю в растерянности и недоумении. Из
полуоткрытой дверцы машины мне нетерпеливо машет рукой женщина кавказских
кровей, и за рулем совершенно незнакомый человек, насколько мне удается
рассмотреть сквозь дождь, не то грузин, не то абхазец. Но женщина машет
требовательно, и я направляюсь к машине.
- Ну, наконец-то, слава Богу! - говорит женщина голосом Людмилы и
распахивает дверцу. - Садитесь же!
Торопливо и неловко я собираю свой зонт, стряхиваю с него воду и
всовываюсь вовнутрь, натыкаясь длинной палкой зонта то в переднее сиденье,
то в какие-то предметы, которыми завален до отказа внутренний багажник
"жигулей"-пикапа.
- Осторожней, пожалуйста, я ведь вам не шашлык!
Это, конечно, Людмила. Она в черном парике, брови ее подведены и
затемнены, кажется, еще какие-то косметические наложения присутствуют на
ее лице, так что узнать ее невозможно. Только голос...
- Давай! - кричит она шоферу впереди нас, он лишь на мгновение
оборачивается, и это, конечно, Валера, еще более неузнаваемый, потому что
грим его выполнен с исключительным профессионализмом. Кондовый славянин
стал породистым кавказцем.
Машина срывается с места, и мы несемся сквозь дождь. Зонт по-прежнему
не пристроен и весьма опасен из-за острого наконечника. Людмила зло
вырывает его у меня из рук и сует куда-то за спину.
- Вы что, ограбили антикварный магазин?
Нет, это не юмор. Это мимоходом. Лицо ее напряжено, и я не могу
оторвать от нес глаз, потому что, отвернувшись, затем вынужден
настраиваться, чтобы узнать ее, и что-то неприятное есть в этой
необходимости вглядываться в изменившиеся черты, чтобы восстановить образ
и отношение к нему.
Мы уже за чертой городи, по в машине молчание. Признаюсь, мне немного
не по себе от той лихости, с которой Валера гонит машину сквозь ливень, но
Людмила спокойна, успокаиваюсь и я. Нужно привыкать к сюрпризам моих
друзей, а на сюрпризы они не скудеют, и будь я проклят, если это мне не
нравится. Все-таки в глубине души я не принимаю их всерьез и словно
присутствую при играх детей не моего поколения и потому для меня
любопытных. Любопытство это небезопасно, о чем и свидетельствует царапина
на моей скуле. Но игры детей всегда небезопасны для взрослых.
Город позади. Нарушая правила, Валера выкручивает руль влево, и мы
оказываемся в небольшом тупичке под скалой. Справа от нас сплошная завеса
дождя, а мы будто в полупещере. Валера выключает зажигание и
поворачивается ко мне. Пауза чуть-чуть затягивается. На загримированных
лицах трудно угадать выражение, и я все пне нахожусь в стадии узнавания,
ведь передо мной совсем другие лица, к каким я уже привык, я ловлю себя на
желании активно разгримировать их, чтобы предугадать характер предстоящего
разговора.
- Вы, конечно, считаете нас подонками?
Это Людмила. Она нервничает, и это мне нравится.
- Валерка, он известная свинья, он хотел, чтоб мы смотались без
объяснений. Но вы мне нравитесь. Вы мне очень нравитесь. Валерка не даст
соврать. Будь все по-другому...
- Но все не по-другому, - мягко одергивает ее Валера.
- А ты вообще... Это ты должен говорить, а я молчать.
- Давай, я буду говорить, - вяло предлагает он.
- Нет уж! Я знаю, ты будешь говорить, как робот.
Валера пожимает плечами, но продолжает сидеть, облокотившись на
спинку своего сиденья, и смотрит на меня своим типичным взглядом, в
котором в искуснейшей пропорции замешаны любопытство и равнодушие. А мне
кажется, что я имею дело не с двумя, а с четырьмя человеками, потому что
на каждую фразу, чтобы откликнуться сознанием, мне нужно условно
разгримировать каждого, и только тогда фраза полностью доходит до меня.
Это, однако же, утомительно и неприятно. Решаюсь брать инициативу в свои
руки.
- Давайте-ка по порядку. Деньги сдали?
Людмила смотрит мне в глаза. А я смотрю в ее глаза, и будь, как она
сказала, все по-другому, я бы решил, что люблю эту женщину. Но я не люблю
ее, потому что взгляды наши хотя и ладонь к ладони, но не рукопожатие...
- Мы не собирались этого делать.
Ну, вот. А я вовсе не в школе. Где-то в глухих запасниках мозга,
значит, уже вызрела догадка, а я лишь упорно навешивал замки.
- А мать? - спрашиваю.
- Понимаете, у вас, конечно, свой большой жизненный опыт. Но в нашей
жизни вы ничего не понимаете. Не обижайтесь. Если бы мы сдали все, что там
взяли, то это те самые улики, которые нужны ментам, чтобы законопатить
мамашу до старости. Если она будет молчать и не назовет боссов, они
вытащат ее из лагеря года через два и устроят прилично. Это же мафия. Они
скоты, но своих в обиду не дают. И никакие перестройки не справятся с
ними, потому что все хотят жить, как хотят, а не как это нужно каким-то
там идеологиям.
- А если все-таки ваша мама по каким-то соображениям назовет и
боссов, и про деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11