- Если не ошибаюсь, - отвечаю, - в вашем мире крестными зовутся те,
кто сажает.
- Ну, это в нашем!
- Как у нее настроение?
- Как у подследственной. Понемногу говорит, ну, то есть дает
показания. Она уже не в больнице, вы понимаете.
- Понимаю.
Он меняет позу с вольготной на деловую. На лице предельная
доверительность.
- Кругами ходить не буду. Хоть вы и были в роли спасающего, а все
равно мы должны были вами, так сказать, поинтересоваться. Знаете, всякое
бывает в такой ситуации. Скажу вам по секрету, - он подмигивает мне, - что
кое-кто у нас там отпал, когда читал справочку на вас. Интересно бы просто
так поговорить... Впервые встречаю человека с такой биографией. Вы ведь,
так сказать, не по нашему ведомству проходили...
Не помогаю ему ни репликами, ни взглядом, но, похоже, затруднений он
не испытывает.
- Вы встречались с дочкой Веры Антоновны.
Он разводит руками, что означает - служба, мол!
- Прямо скажу, не очень рассчитываю на вашу помощь, я ведь тоже читал
ту справочку, нет у вас оснований нам симпатизировать, хотя мы и не то
ведомство, а все-таки попросить вас о помощи попытаюсь. Терять-то нечего.
- Терять нечего, - соглашаюсь. - Насчет помощи не обещаю, а вот если
бы вы рассказали мне что-нибудь об этом семействе без обязательств с моей
стороны, был бы признателен.
Он почему-то обрадован моей просьбой и, словно совершив первую
запланированную победу, откидывается в кресле.
- Это можно, семейка, скажем прямо, гнилая. Мамаша - хищница союзного
масштаба. Ниточки в Москву и дальше. Красивая баба - и это не самое
последнее ее оружие. Шлюхой не назовешь, но постелькой пользовалась, когда
дела стопорились. Дочка вся в мамашу...
Что-то в моем взгляде, наверное, мелькнуло такое, что он запнулся.
- Ну, не в полном смысле, конечно... Но все равно, в моральном смысле
у них сплошной плюрализм, так сказать. Аполлончик ихний, вы с ним
познакомились, умудряется спать с обеими, типичный этот, опять слово
забыл, хорошее слово, точное, но всякий раз, когда надо, забываю... Ну,
который за счет бабы живет... Альфред, Адольф, Аскольд...
- Альфонс, - подсказываю.
- Ну да. Конкретно у нас за ним ничего не числится. А жаль.
- Что жаль? - спрашиваю не очень дружелюбно.
- Сейчас, когда мамаша, так сказать, накрылась, он с дочкой спелся, а
вдвоем они много нам хлопот доставить могут.
- А ошибку в своих рассуждениях не допускаете?
- Да какие там ошибки!
Он вдруг нахмурился, стал серьезен, даже зол.
- Камешки где-то осели. Без дочки там не обошлось. Мамаша говорить-то
говорит, но заначку не сдает. И вообще мы малость поторопились, ниточки,
как в туман, уходят. Один конец есть, другого нет.
Веселость и дружелюбие как маску снял.
- То, что вы были властью недовольны, это ваше дело. Но ворами вам
восхищаться тоже вроде бы не с руки. Так или нет?
- Разве я высказывался на эту тему? И уточните, пожалуйста, в каком
качестве вы хотели бы меня использовать?
Он морщится.
- Использовать! Ну, зачем такие слова! Слово - хитрая штука.
Произнесено правильно, а понять разно можно. Тут ведь все зависит от
вашего отношения.
- К чему? Или к кому?
- Например, к доносительству. Ага! Вот видите! Аж перекосило. Вот как
слово звучит. А у нас, к примеру, есть сведения, что дочка с этим пижоном
чего-то готовят и ведут себя при этом вполне профессионально.
Тут, конечно, я не смог сдержать улыбки. А сыщик всерьез озаботился.
Не понравилась ему моя улыбка, так же, как мне его осведомленность.
- На всякий случай...
Голос его звучит угрюмо и уже без особого доброжелательства:
- ...хоть вы и не новичок в делах, напомню вам о том, что в уголовном
кодексе предусмотрена ответственность за недоносительство, то есть, иными
словами, за сокрытие преступления или умысла на него. Не в порядке угрозы
говорю. Честное слово! Не знаете вы этих людей. Вы же в политических
лагерях сидели, с уголовной публикой опыта общения нет. Смотрите, можете
влипнуть в историю и не отмажетесь.
Что-то мне нужно ему сказать. Дальнейшее молчание только поощрит его
подозрения.
- Если предположить, что я оказался в ситуации, о которой вы меня
предупреждаете, то нетрудно вычислить линию моего поведения. Ничтожна
вероятность, чтобы я обратился к вам. Скорее всего я постарался бы
предотвратить преступление, когда убедился бы в неминуемости его
совершения.
Теперь он смотрит на меня, как я бы мог смотреть на него с учетом
разницы наших возрастов.
- Ну, да! Это самое худшее, что вы можете сделать! Знаете, что я вам
посоветую, коли вы такой пряменький? Прекратите это знакомство. Я ведь не
могу сказать вам всего, что знаю.
- Я непременно приму к сведению ваш совет.
У него уже каменное лицо. Сейчас мы расстанемся. Но меня вдруг
одолевает любопытство.
- А не позволите ли вы мне спросить вас кое о чем, к делу не
относящемся?
Он вяло пожимает плечами.
- Ну, пожалуйста.
- Вот я на днях прошелся по местным торговым точкам и нигде не видел,
ну, положим, такого вот костюма, что на вас. Если бы я захотел выглядеть
столь же изящно, что вы могли бы мне посоветовать?
До него явно не доходит смысл моего вопроса, и он опрометчиво спешит
с ответом.
- Случайная удачи. Брал с рук.
- У спекулянта? - втыкаю тут же.
Наконец, усек, но замешкался лишь на мгновение.
- Ну, почему обязательно у спекулянта?
- Так что же мы делаем? "Мы" употребляю специально, чтобы смягчить
каверзу. - В пылу служебного рвения рубим сук, на котором сидим? Или
надеемся, что на нашу долю спекулянтов останется? Ведь туфли, как я могу
догадаться, просто великолепные туфли, - они тоже с рук?
Молодец! По улыбке его вижу, что он не из тех, кого можно подсечь
формальной логикой.
- Если бы мы враз посадили всех спекулянтов и перекупщиков, от этого
в первую очередь пострадали бы честные советские граждане. Спекуляция
спекуляции рознь.
- Значит, наша с вами общая знакомая из той категории, которая
"рознь"?
- Именно! - восклицает он весело. - Вот вы слышали, что существует
массаж пятками?
- То есть?
- Очень просто. Вы ложитесь на ковер животом вниз, а массажист
укладывается поперек и начинает колотить вас пятками но хребтине.
Больновато, но полезно. И совсем другое дело, когда вас кто-то собьет с
ног и начнет пинать но бокам. Это уже опасно.
- Знаете, - отвечаю совершенно серьезно, - Ленин никогда бы не сказал
о вас, как о Бухарине, что тот ни черта не смыслил в диалектике.
- Вы что, очень не любите спекулянтов? - спрашивает игриво.
- Никогда не задумывался над этим вопросом.
- Если продолжите контакты с нашими подопечными, как бы не пришлось
задуматься.
Эта фраза произносится стоя и тем самым не обязательна к ответу. Мы
жмем руки, и сыщик быстрым шагом направляется к выходу. Я иду наверх в
свою комнату и, к большому удовольствию, нахожу ее пустой.
У меня прекрасное настроение. И причины мне его понятны. Местных
сыщиков ждет сюрприз. Полмиллиона упадет им в руки и не без моего участия.
Меня даже не тревожит, что Людмила будет обманута в своих ожиданиях.
Разумеется, мать ее не выпустят. Возможно, даже этот обман ожесточит
Людмилу и ее кавалера, но после этого шага у них уже не будет дороги
начал, в ту публику, откуда выдернута ее мать. Наверное, им нужно будет
уехать отсюда, и тут я могу быть им полезен.
Но это еще не все причины моего хорошего настроения.
Завтрашним мероприятием будет схвачено за нос полицейское
мировоззрение. Эта тема меня волнует давно. Полицейская психология, или
психология полицейских, - явление социально удостоверенное и общественно
полезное, когда оно как частный случай. И только у нас произошло
невероятное: полицейская психология стала государственной и - хуже того -
общенародной. В этом отношении рафинированный интеллигент мало чем
отличается, скажем, от вахтера. Один говорит: "Не суйся, не положено!"
Второй отвечает: "А я и не суюсь. Знаю, что не положено. А которые суются,
то честолюбцы, авантюристы, и вообще это несерьезно".
"Видишь вон того, - говорит вахтер, - я его знаю, он подозрительный".
"Я его не знаю, - говорит интеллигент, - но очень может быть".
Удивительную социальную гармонию смастерили мы под чутким
руководством впередсмотрящих.
Правда, сегодня моден тип сердитовзадсмотрящий. Фонтаны правды
извергаются относительно того, что сзади. И только наши нынешние "органы",
как продукт непорочного зачатия... их просто как бы нет. Их как бы нигде
нет, потому что они как бы везде есть, а мы их как бы не видим, потому что
у нас своих глаз давно уже нет, а только их глаза, которыми мы и
всматриваемся в жизнь и отбираем сами, без подсказки, что дозволено, а что
еще нет.
Сегодняшний умный отличается от вчерашнего умного тем, что вчерашний
лучше других знал, чего нельзя, а сегодняшний лучше других и раньше других
соображает, что уже можно.
А где-то в невидимости пребывают прищуренные оптимисты и тактично
корректируют догадливых и отважных. Свобода!
Еще не очень хорошо понимаю, каким образом увязывается завтрашнее
мероприятие со всем комплексом моих антиполицейских эмоций, но азарт,
овладевший мной, - верный симптом того, что увязка имеется.
Задаю себе прямой вопрос: что более всего убеждает меня в
положительности моих новых знакомых, в той положительности, которая, как
бы густо ни обросла перьями порока, способна обнажиться в подходящей
ситуации и стать стержнем возрождения или обновления души? Так что же?
Ну, во-первых, невозможно поверить, что внешнее совершенство может
быть только рекламой зла. И все же не это главное в моем оптимизме. Долго
думаю, как сформулировать "главное", и прихожу к четкому словосочетанию:
протестантизм мышления. Ну, а если не говорить красиво, но говорить
искренно, то мне импонирует их негативное отношение к власти. Что оно
негативное в полном смысле этого слова, то есть не несущее в себе никаких
конструктивных начал, не смущает меня, ведь они так молоды, а в молодости
всякий протест начинается с брани. Главное, чтобы брань не превратилась в
способ мышления и тип отношения к миру. Тогда цинизм, как ржавчина,
разъест душу и превратит ее в помойку. Но я уверен, что бранящемуся всегда
открыт путь к конструктивному образу жизни, чего не скажешь о равнодушном
и хладнокровном. И, конечно же, таковой теорией я защищаю и оправдываю
самого себя, вот уж воистину никогда не страдавшего хладнокровием.
По отношению к моим новым знакомым я, наверное, сейчас не совсем
честен. Возможно, я обязан был объяснить им, что сдача денег не спасет
Людмилину мать от тюрьмы, факт сдачи может лишь обернуться крохотным
смягчающим обстоятельством, но и в нем есть смысл. Но даже если бы и его
не было, я все равно не стал бы их отговаривать, потому что они хотят
совершить поступок ради блага другого человека, а разве не с такого
поступка начинается всякое возрождение. Надо только однажды почувствовать
вкус к добру, к жертвенности, к бескорыстию, и вот тебе новая жизнь без
всякого насилия над собственной волей, и гордыне тогда не прокрасться в
сознание, потому что перерождение происходит естественным, так сказать,
путем. Это эволюция от недостаточности добра к его обретению, к врастанию
в него, к приобщению к нему.
Еще сейчас мне хочется думать так: красивая женщина (я мог бы
говорить и о мужчине, но что-то противится во мне...) - это ведь, в
сущности, такое же явление природы, как, скажем, красивый пейзаж. Мы им
любуемся и не предъявляем никаких претензий. Наше любование лишено
морализирования, оно эстетическое по определению. То есть женская красота
- это некая ценность, к которой следует относиться как к достоянию, а
всякое достояние подлежит некоему обеспечению. Разве в Нефертити
что-нибудь интересует нас, кроме самого факта ее существования. Мы
надеемся, что ее супруг фараон знал цену красоты своей жены, оберегал ее,
хранил как достояние и увековечил ее для нас, будучи убежденным в том, что
имеет дело с явлением вечной ценности.
Или вот Людмила. Ведь не о Нефертити я думаю, а о ней, выстраивая все
эти силлогизмы... Так если о ней, возможно, она заслуживает какого-то
особого к себе отношения со стороны общества. Во всяком случае, в себе это
особое отношение я ощущаю. Я не вижу ее ни женой своей, ни любовницей, но
я хотел бы, чтобы она где-то присутствовала в моей жизни, чтобы она была
где-то почти рядом и немного над. Своим пребыванием в поле моего зрения
она не затмит ничего, что мне дорого, как особенная красота байкальского
пейзажа не мешает мне быть влюбленным в российские холмы.
Ведь что-то же происходит нынче с нашей эстетикой. В прозу ломятся
матерщина и похабство, в поэзию фиглярство, в живопись безобразие, в
музыку какофония. Почтенные, степенные мужи в своих творческих эманациях
кривляются и выламываются, как мальчики в период полового созревания.
Подозреваю, что кого-то из них именно в этот переходный период заметила
публика, поощрила и обрекла на вечную озабоченность поощрением. Грустно.
И только природа, как шаловливых детей, стукает нас по пальцам, тычет
перстом в одуревшие лбы и подбрасывает то тут, то там свои шедевры,
образцы извечно прекрасного...
А со мной-то что за метаморфозы! Лишь днями назад стоял у моря и,
понося природу, отказывал ей в существовании. Но встретилась на пути (или
поперек) красивая женщина, и мысль крутится змеей и оправдывает,
оправдывает, и я не в силах контролировать мысль и склонен отказать ей в
реальности, готов признать ее производной и зависимой от каких-то иных
состояний, которые вовсе не хочется формулировать, потому что догадываюсь,
что формулировки эти унизят меня в собственных глазах, и как тогда я смогу
любить ближнего, если захлебнусь презрением к себе.
Нет, не должное настроение у меня сегодня, перед завтрашним днем.
Сегодня мысли мои должны быть просты, однозначны, строги. И я знаю, как
обрести это состояние, - надо стать злым. А это просто. Надо лечь на койку
и вообразить, что ты на тюремных нарах, и тотчас перед глазами возникнут
лица прапорщиков, капитанов, полковников - лица палачей; лица
следователей, прокуроров, судей - и это тоже лица палачей, с ними
возвратится и завладеет душой ощущение обреченности, расправы тупой и
бессмысленной, когда тебя обвиняют в том, что черное называл черным, а не
белым, как следовало бы по правилам, установленным самим сатаной, - и вот
уже злость туманит мозг, и скулы напряжены, и суставы пальцев хрустят, но
это не то состояние, которое нужно обрести, это всего лишь злость
бессилия. Аутотренинг продолжается. Исчезают лица врагов, и появляются
лица друзей, живых и погибших; погибших - это очень важно.
Погибшие - это те, кто лучше меня, потому что погибнуть мог любой, а
я все же выжил. Только нам известны и доступны те критерии, по которым мы
оцениваем и судим себя.
Там, в предгорьях Урала, проверялась не истинность наших убеждений, а
качество человеческого материала, который мы противопоставляли системе.
Всем предоставлялась такая возможность - проверить себя. Умники и хитрецы,
обманувшие эпоху и себя, не кривите физиономии, потому что, похоже, что
поезд ушел, и вам, возможно, уже никогда не узнать своей подлинной цены,
той самой, знание которой нужно только самому себе.
Вот на этой шкале ценностей уже в который раз я снова нахожу свое
скромное место, и именно скромность места преобразует злость бессилия в
злость веселую и трезвую. И пусть дело, что меня завтра ожидает,
смехотворно и не по существу, в нем даже нет риска и достаточно реальной
пользы, но все же это дело, а дело всегда было идолом интеллигента, и чем
большим идолом оно было, тем коварнее были последствия деятельности...
Но стоп. Нужно всегда контролировать мысль, потому что у нее есть
подлейшее свойство расслаиваться на противоположности, и тогда конец
всякому делу...
На мое счастье именно в эту минуту в камеру, прошу прощения, в
комнату возвращаются с прогулки мои товарищи по лечению. Их двое, и они
оба мне очень нравятся. У них есть то, чего мне уже никогда не обрести, -
спокойное отношение к жизни, такое отношение свойственно исключительно
участникам жизни, но не преобразователям ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11