..
Валера в ударе. Если б он знал, сколько человек до него так думали,
так говорили, так жили! Но известно, что знание не освобождает от
собственного опыта, доброго ли, дурного. Количество добра и зла на душу
населения - величина постоянная для всех эпох. И такое соображение может
быть весьма оптимистичным в наши кажущиеся апокалипсическими времена. Ведь
вот этим двоим еще все предстоит... И другим. И народам. И России... Нет,
не верю в конечность наших времен. К апокалипсическим настроениям знакомых
моих отношусь с подозрением. У одних в глазах перст наказующий: "Скоро ужо
вам всем будет по грехам вашим!" У других лень жить, и думать, и делать. У
третьих гордыня. Убеждены они, что являются именно теми блаженными,
которые посещают сей мир в его минуты роковые. Простой политический кризис
их не устроит. Им подавай Второе Пришествие!
Валера между тем подошел вплотную к изобретению Шопенгауэра.
- Все, абсолютно все хотят быть здоровыми, богатыми, иметь власть.
Кто этого не хочет, тот шизик. Но у одних есть для этого воля, а у других
нет. И начинается морализирование. А что говорит христианство? Не просто
не поимей жены ближнего своего, но и не пожелай ее. Грех не только
действие, но и мысль о нем. А в мыслях грешны все. Потому христианство -
высшая философия. Между мыслью и поступком нет разницы. Подумать о зле -
все равно, что совершить его. А если грех есть все, то его, в сущности,
нет, а есть жизнь, в которой надо вести себя соответственно натуре. И люди
делятся не на чистых и грешных, а на имеющих волю к поступкам и не
имеющих. Я так вообще считаю, что человек желающий, но не делающий -
просто тварь лицемерная. И таких большинство.
- Но ты-то не из таких, - печально язвит Людмила.
- Надеюсь. Или вот опять же про любовь. "У любви, как у пташки
крылья..." Ведь замираешь, да? Нравится. Еще бы! Ведь каждый имеет в виду
свои крылышки, которым санкционируется порхать но настроению. Свободу мы
требуем для себя, а мораль для других.
- А ты?
- Что я?
- Ты признаешь свободу за другими?
Валера замолкает на минуту, смотрит мимо Людмилы куда-то в горизонт
моря. Он серьезен. И я готов поверить, что этот разговор для него не треп,
но объяснение или самообъяснение.
- Я стараюсь. И для этого никого не принимаю всерьез. Между людьми
должны быть серьезные, деловые отношения. Самое правильное - всех людей, с
которыми соприкасаешься, считать только партнерами. А с партнерами
допускается определенный люфт в отношениях.
- Я тоже для тебя партнер?
Валера по-прежнему смотрит куда-то в море. А зря. Сейчас ему бы надо
взглянуть в глаза Людмилы. Там появилось нечто.
- Партнеры но любви и совместной жизни - разве это плохо? - говорит
он очень серьезно.
- Знаешь что, пошел вон!
- Что? - улыбается Валера.
- Убирайся! - кричит она.
Я оглядываюсь. До берега более полкилометра. Интересно!
- Не дури, Людка!
Он не обижен и не рассержен, но, пожалуй, все же обескуражен.
- Я тебе сказала: убирайся!
Валера делает попытку движения к ней, но она кричит, почти визжит. Он
отстраняется, смотрит на нее каким-то вялым взглядом и отмахивается.
- Ну, и черт с тобой! Перебесись!
Спрыгивает с палубы, ныряет в каюту. Лицо Людмилы в гримасе
ненависти, но, странное дело, гримаса эта не портит лица, оно не дурнеет,
как у ее матери там, в больнице. Вот что значит молодость! Все сходит с
рук! Великое и невозвратимое счастье - молодость! И еще красота. Она чудо.
Наверное, красота - это огромный аванс человеку, которым так трудно
распорядиться правильно, то есть именно как с авансом, а не даром или
наследством. Сказать бы что-то такое, предупреждающее, совет дать,
крикнуть: "Берегись! Нельзя жить авансом!" Но советы - это только
потребность советующего, и как в данном случае, потребность исключительно
эмоциональная, а не по существу.
Валера появляется с новеньким полиэтиленовым пакетом в руках.
Начинает аккуратно укладывать в него свой великолепный спортивный костюм,
сандалии, очки в зеброобразной оправе. Поворачивается к Людмиле.
- Ну?
Это означает: может, успокоилась? Она отвечает ему таким взглядом,
что он досадливо морщится, переходит на корму, почти перешагивая через
меня, и я не успеваю обернуться, слышу за спиной всплеск. Когда
оглядываюсь, то вижу Валеру уже в десяти метрах от катера. Он плывет на
боку, небрежно, но очень профессионально работая только одной рукой, и я
не сомневаюсь, что полкилометра для него сущий пустяк.
Людмила демонстративно спокойна. Через паузу говорю ей:
- Напрасно вы погорячились. Не думаю, что все его слова...
- Мне наплевать, что вы думаете.
Остатки злости она выплескивает на меня, но смущена этим, и голос ее
меняется.
- Он был любовником моей матери. Я отбила. И не жалею.
Она чего-то ждет от меня. Возражения? Но молчу.
- Это же безнадежно. Она старше его на шестнадцать лет. И вообще это
неправильно.
Я по-прежнему молчу.
- И топилась она, вы думаете, они ментов поганых испугалась? Как бы
не так! Они здесь без нас с голоду подохнут. В очередях застоятся. Это она
так считает. Она не верит, что ее посадят. За ней такие люди стоят, куда
мент без доклада не войдет. Это она из-за Валерки... Влюбилась, как
девчонка. Стыдно. Все ухмылялись... Это ведь долго тянулось. Вот я и
отбила. Выросла и отбила. И не жалею. Мы с ним пара.
Любит или не любит? Попробуй, пойми. Скорее, любит.
Последнее предположение корректирует мое отношение к Людмиле, или я
сам жажду этой коррекции, не могу осуждать ее, плохо думать о ней, но
вообще думать о ней хочется, наверное, в этом и есть первичный эффект
красивой женщины. О ней хочется думать, то есть держать ее в своих мыслях,
даже беспредметных, решительно безобидных, бескорыстных... Но существуют
ли таковые...
Я спешу прервать опасную логику рассуждений, и в голосе моем сквозит
искусственно менторская интонация.
- Думаю, однако, что жить только в свое удовольствие нельзя.
- Вранье!
Вот снова вся загорелась. В голосе вражда, а мне так почему-то
удобнее. Спокойнее.
- Все стараются жить в свое удовольствие, только большинство не
может, и начинают сюсюкать... Ханжи проклятые! Если хотите знать. Валерка
во всем прав. Он единственный человек в моей жизни, который никогда не
врет. И лозунгами не разговаривает.
- И вы не встречали человека, который бы жил ради других?
Я не просто говорю банальности, но откровенно провоцирую Людмилу
банальностями. Она воспламеняется, как тополиный пух.
- Если такие и есть, то это значит, им доставляет удовольствие жить
ради кого-то...
Торопливо ловлю ее на слове.
- Значит, существуют удовольствия эгоистические и общественно
полезные. Один с удовольствием делает добро, другой - зло. Кто вам
предпочтительней?
Растерянность ее лишь на мгновение.
- Ну, конечно, кругом столько добра, одно добро кругом! Вранье
кругом! Все врут! Кто больше врет, тот жрет от пуза. Да вы только
поглядите на тех, кто учит нас жить! Там же ни одного лица человеческого!
Одни бульдоги! Хоть раз бы их жен показали. Уверена, что все они кабанихи
раскормленные! А треплются-то о чем! О народном благе! Они же хуже
капиталистов, те хоть капитал делают, а эти только жрут и врут! Самый
последний из мамашиной компании моральнее их, потому что, как говорит, так
и живет. В этой стране всякий имеет право быть прохвостом и кем угодно и
вообще жить, как сумеет, потому что все законы - одна трепотня.
Я осторожно возражаю.
- Но ведь сейчас вроде бы что-то меняется?
- Ой, только про перестройку не надо! Наши местные уже перестроились.
Мамаша моя одному такому антик делала...
- Что?
- Ну, мебель-антиквариат. Я там была. У него. Это же бандит, хапуга,
жадина! А под Новый год всякий раз по телевизору выступает, так что он там
говорит! И даже морда у него по телевизору не такая поросячья, как в
жизни. Даже мордой врать научились!
Мамаша моя, хоть и умная, а дура! Она думает, что они ее прикроют. Да
продадут они ее, как лакея последнего. У них же за душой ничего... одна
материя организованная. Понимаете, которые мафия наша, они страшные люди,
но у них есть какие-то ихние принципы, законы, они стоят друг за друга
хоть в чем-то, а те... Ну, скажите, отчего у всех у них такие круглые
морды? Ведь вы тоже уже... ну, это... в годах, а у вас же лицо как лицо, а
почему туда только с такими мордами пробираются? Ведь вот приезжают с
Запада, рядом с нашими - люди как люди. А наши будто с какой жирной
планеты спустились и не успели похудеть. Старые фотографии смотришь -
цари, генералы - красивые! Влюбиться можно. Порода! Валеркин отец Хрущева
хвалит, да у него же морда евнуха персидского! Я бы к власти на порог не
пускала мужиков с такими физиономиями. Ненавижу некрасивых мужиков. От них
все зло на земле. От уродов!
Вот уж, право, и смех и грех! Сидит напротив меня красивая, почти
голая женщина и поносит власть чище любого "враждебного голоса"! И ничуть
не хочется ей возражать. Может быть, оттого, что лично мое лицо зачислено
лицом, а не мордой. Приятно. Да и мне ли защищать власть имущих...
Странно, мы оба как-то забыли о Валере и вдруг одновременно вспомнили
о нем. Она приподнялась, я оглянулся. Казалось, что он уже у самого
берега. Так же хладнокровно взметалась рука, и исчезала, и появлялась
снова. Конечно, маленькой завистью я завидую их молодости, силе, красоте,
и мне приятно признаваться в этой зависти именно потому, что она очень,
очень маленькая, эта зависть-грусть, ее можно почти не принимать в расчет,
поскольку счет идет по совсем иной шкале, где поименованы ценности,
несопоставимые с предметом моей маленькой зависти...
- А вот представьте, что во главе государства стал бы Валерка. Да
одни бабы без мужиков ради него сто коммунизмов построили бы!
Она это серьезно?
- Я чего не понимаю. Гитлер, у него же рожа хорька была, а все орали
"хайль". Или Черчилль - это же страх Божий, или еще Хрущев наш, а
бровастый - это же цирк! Не понимаю. Если бы у меня было такое лицо, я бы
в монастырь ушла, паранджу носила бы. А они? Скажите, они что, не
понимают, что они уроды?
Я хохочу так радостно, что обида на ее лице появляется лишь после
того, как я успеваю откашляться и вытереть слезы.
- А я столько раз слышал, что красота мужчины для женщины не главное!
- Да врут все. Все стонут на красивых, да на всех не хватит. Я тоже
слышала, что, мол, красивые женщины глупы, а мне, дескать, подавай
хорошую, а не красивую. И мужики врут. Все хотят красивых, да боятся, что
не удержат. Но хотят все. Вы вот, вы же хотите меня?!
Я чувствую, что краснею, и чем больше чувствую, тем больше краснею.
Она глядит на меня и тихо смеется.
- Нет, - говорю глухо, - я тебя не хочу.
- Врете! Все меня хотят, от мальчиков до стариков. И вы вовсе не
исключение, так что не пытайтесь...
- Переменим тему?
Она смеется. Она выставляется. Она мне ненавистна. Мне хочется
ударить ее, и в то же время... Вот дрянь! Я стараюсь взять себя в руки. Я
беру себя в руки. И неудивительно. Мне ведь не восемнадцать.
- В известном смысле, - говорю, - вы есть образец хорошо
организованной материи, в отличие, к примеру, от Черчилля или Хрущева. Но
ведь этого еще недостаточно.
Улыбка слетает с ее лица. Я даже не надеялся, что мой сарказм дойдет
до цели. Одновременно с тем, как два бледных пятна появляются на ее
щечках, я обретаю полное равновесие.
- А ну-ка, прыгайте в воду! - приказывает она шипяще, вытянув руку в
сторону левого борта. - Сейчас же!
- И не подумаю. Во-первых, я ваш гость, а во-вторых, я не Валера.
- А я сказала, вон отсюда!
Она встает в рост на палубе, но катерок качается, и она на мгновение
обретает позу девочки на шаре, одна рука выше, другая ниже, талия в
плавном изгибе. Но все же эта сценка больше похожа на пародию известного
полотна. Девочка выросла, превратилась в красивую, злую женщину, но, забыв
о возрасте, все так же пытается удержать равновесие, доступное только
чистоте и невинности.
Она спрыгивает с палубы, подходит ко мне. Я тоже стою. Мы стоим и
покачиваемся.
- Хотите, чтоб я сама вас выкинула?!
Это уже слишком. А красива-то, Господи! И рядом... Что-то происходит
с моими мускулами. Я чувствую себя великаном с неограниченными
возможностями. Как клещами, я хватаю ее за талию и приподнимаю ее так, что
на уровне моих глаз ее глаза, расширенные, зеленые, как волны, в которые я
и опрокидываю ее. Восторг охватывает меня, так все это получилось красиво
и легко. И пусть я сам не устоял и плюхнулся на сиденье, но вскочил и
встал в стойку раньше, чем она вынырнула, и вот стою, смотрю на нее,
барахтающуюся, ошарашенную, ага! И она смотрит на меня снизу вверх
по-новому, и хотя это иное недолго удерживается в ее глазах, но оно было!
Девчонка самовлюбленная! Если бы с детства ее почаще кидали за борт, это
очень пошло бы ей на пользу.
- Ну, что стоите! Руку давайте!
Не нравится мне ее голос, но наклоняюсь на борт, протягиваю руку,
хватаю за кисть. Катерок в наклоне. Она что-то слишком торопится, мне
везет, что я замечаю ее торопливость, потому только и успеваю перехватить
ее руку. Пощечина могла получиться очень звонкой, в Турции услышали бы. Но
ее рука в моей руке, затем вторая, и уже значительно менее изящно, чем в
первый раз, я снова сталкиваю ее в воду.
Захожу в рубку, сажусь на сиденье. Наблюдательность не подвела меня.
Поворот ключика, и мотор застукал ритмом ударного инструмента. Включаю
скорость, отпускаю сцепление. Рывок катера отбрасывает меня в спинку
сиденья. Кладу руль влево и оставляю в этом положении.
Какая же это чудесная вещь - катер! Иметь бы его где-нибудь на Волге
или еще лучше - на Енисее. Там неслись бы мимо берега и поселки, где
хочешь, остановишься, выйдешь на берег, познакомишься с людьми и
обязательно встретишь исключительно интересного человека, какого нет и не
может быть в твоем постоянном окружении. И этот человек непременно скажет
что-то очень простое и очень мудрое, до чего не мог сам додуматься, и
никто не мог подсказать, тогда станет на душе легко и просторно, и в
обратный путь отправишься иным человеком, а свои, встретив, будут
удивляться и не узнавать.
И даже, положим, нет, - вышел, познакомился, но не встретил. Не
повезло. Но он же необъятен, Енисей! Следующим летом плыви дальше и ищи,
потому что где-то там, в глубинках и только в глубинках, пребывает в
чистоте, простоте и однозначности главный смысл суеты нашей. Из тех, что
уже искали, не знаю, кто нашел, но никто не разочаровался, если искал
искренно. Да будет свята и вечна наша вера в глубинку, потому что это
настрой души, а самым главным своим знанием мы знаем, что без такого
настроя кончимся и исчезнем.
Настрой души - это тоже реальность, только из иной материи
сотканная...
Я даю уже третий круг. Людмила лежит на воде и видна мне вся. Волна
совсем маленькая, легкое колыхание, но ритмы у нас разные: катерок вверху,
Людмила внизу и наоборот, и я готов ходить кругами весь день около моей
злой и неумной Афродиты. Но весь день нельзя. И я приближаюсь. Мои
способности управлять катером далеки от совершенства, и опасаясь
столкновения, я останавливаю катер метрах в пяти.
Она некоторое время смотрит на меня внимательно и спокойно, затем
переворачивается и подплывает. На этот раз все у нас получается хуже. С
моей помощью Людмила долго карабкается на борт, ее псевдолифчик не
выдерживает напряжения, как мячики выскакивают груди. В ужасе от того, что
это совершенство природы может быть повреждено грубой материей катера, я
хватаю Людмилу подмышки и рывком втаскиваю наверх. Рывок излишне силен, и
мы оба падаем на сидение, и не помню, кто первый, но через минуту хохочем
оба, она даже не спешит привести себя в порядок, я взглядом напоминаю ей,
изящное движение - и мячики в прикрытии. Чистая фикция, но как-то
спокойнее...
Потом мы сидим в каюте. Людмила, наконец, в халатике, хотя и весьма
сатанинском. Мы пьем немного вина, перекусываем, потом пьем кофе из
термоса с китайскими розами. И говорим, говорим... Нет, не точно. Я
говорю. Я рассказываю ей о своей жизни. Вот до чего дошло! Мне есть, что
рассказать, ей послушать. Я сколько могу, контролирую себя, чтобы не
впасть в комплекс Отелло, мне ведь вовсе не нужно, чтобы она меня за муки
полюбила, мне вообще ничего от нее не нужно, но я говорю, как давно не
говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11