Любопытно, чем она жила все эти годы? Достаточно ли ей было воспоминаний, чтобы ощущать вкус счастья? Или до последнего дня она скорбела, проклиная свое долголетие, а заодно и своих детей, не способных доставить ей радость?
Взявшись за край шторы, я неожиданно испытал странное ощущение: на шее возле затылка легкое касание, точно до нее дотронулись перышком, но этого было достаточно, чтобы я застыл на месте. Вцепившись в занавеску, я осторожно обернулся, полагая увидеть изменения в лице Цезарии. Поначалу мне показалось, что у нее шире открылись глаза, а голова слегка повернулась в мою сторону. Я вглядывался в ее лицо с минуту, полагая обнаружить какие-нибудь признаки жизни, но так ничего и не заметил. Мне все это показалось.
Призвав все свое мужество, я вновь попытался отдернуть штору, но не успел отодвинуть ее и на дюйм, как вновь ощутил прикосновение, только теперь на своем лице, но на этот раз не такое легкое, а скорее напоминавшее удар. В тот же миг в голове у меня что-то лопнуло и из носа пошла кровь. Разумеется, я отпрянул от шторы, и если бы мне не пришлось проходить мимо кровати, то, верно, опрометью бросился бы к двери. Однако затем я решил, что если тот, кто незримо присутствовал в комнате, задался целью причинить мне вред, бегством мне не спастись. Стало быть, мне нужно доказать, что я не представляю для него или, вернее сказать, для святости лежащего на кровати тела никакой угрозы.
Я молча ждал, не обращая внимания на кровотечение из носа, которое становилось все меньше и меньше, пока не прекратилось совсем. Что же касается моего обидчика, кто бы им ни был, он, должно быть, удостоверившись в невинности моих намерений, больше никаких нападок не предпринимал.
И тогда случилось нечто необыкновенное – Цезария, не размыкая уст, вдруг заговорила.
– Мэддокс, – сказала она, – что ты здесь делаешь?
В ее тоне не было ни тени возмущения, напротив, мягкий и мелодичный, ее голос звучал с налетом мечтательности, будто его обладательница все еще пребывала во власти сна.
– Я думал, вернее, Забрина думала, что с тобой что-то случилось, – ответил я.
– Это так, – подтвердила Цезария.
– Тебе плохой Мы испугались, что ты умираешь.
– Я не умираю. Я путешествую.
– Путешествуешь? Где?
– Мне нужно кое с кем повидаться, прежде чем он простится с жизнью.
– С Кадмом Гири? – спросил я.
– Мгм, – подтвердила она. – Тебе, конечно, уже известна его история?
– Отчасти.
– У него была бурная жизнь, – сказала Цезария. – И смерть его будет такая же. В этом я и хочу удостовериться.
Хотя голос ее звучал бесстрастно, я порадовался, что нахожусь далеко от умирающего старика. Если Цезария хочет заставить его страдать, она непременно сделает это, и тем, кто окажется поблизости, стоит поостеречься.
– Ты поранился? – спросила она.
– Нет, просто...
– У тебя кровь. Это, верно, Зелим?
– Не знаю, я хотел отдернуть штору, чтобы лучше тебя разглядеть.
– И тебя ударили.
– Да.
– Это Зелим. Он знает, что я не люблю много света. Но, кажется, он переусердствовал. Зелим? Где ты?
В дальнем углу комнаты раздался шум, напоминающий жужжание пчел, у меня вдруг потемнело в глазах, и я увидел, как мрачный воздух сгустился и передо мной возникла фигура, напоминающая человеческую. Это было не вполне сформировавшееся создание, худощавое, обладающее признаками обоих полов, с большими темными глазами.
– Извинись, – велела Цезария. Решив, что ее слова обращены ко мне, я начал было приносить свои извинения, но она меня прервала: – Не ты, Мэддокс Зелим.
Кивнув головой, слуга произнес:
– Прошу прощения. Это моя оплошность. Прежде чем нанести удар, мне следовало поговорить с вами.
– А теперь прошу вас обоих покинуть мои покои, – сказала Цезария. – Зелим, проводи мистера Мэддокса в кабинет мистера Джефферсона и приведи в приличный вид. Он выглядит как школьник после уличной драки.
– Идемте со мной, – пригласил Зелим, который к тому времени уже обрел столь ощутимую материальность, что его нагота при всей незавершенности форм его гениталий начала меня смущать.
Я уже был у двери, когда Цезария вновь произнесла мое имя, заставив меня оглянуться. Ничего не изменилось. Она лежала в той же неподвижной позе, что и прежде, но от ее тела исходило нечто такое – не знаю, как описать это, не прибегая к сентиментальным сравнениям, – что я назвал бы волнами любви (все-таки мне пришлось прибегнуть к пустым словам), которые, хотя и были невидимы, тронули меня так глубоко, как не смогла бы ни одна видимая сила. Из моих глаз хлынули слезы радости.
– Спасибо, мама, – промолвил я.
– Ты славный ребенок, – сказала она. – А теперь иди, о тебе позаботятся. Кстати, где Забрина?
– Она в коридоре.
– Передай ей, чтоб она впредь не распускала глупые сплетни, – сказала она. – Если бы я в самом деле умерла, вся страна утонула бы в слезах и стенаниях.
Ее ответ заставил меня улыбнуться.
– Не сомневаюсь в этом, – ответил я.
– И скажи ей, пусть наберется терпения. Я скоро вернусь.
Глава V
Кабинет мистера Джефферсона оказался одной из тех небольших комнат, мимо которых я проходил, направляясь в ее спальню. Несмотря на новоявленную вежливость моего спутника, я не мог избавиться от неловкости в его присутствии. Голос его, впрочем, как и облик, почти невозможно передать словами, хотя я бы сказал, что в нем сохранились остатки его человеческой природы (я говорю: сохранились, однако не исключено, что мне просто довелось лицезреть последнюю и удачно завершившуюся фазу освобождения человека от своей прежней материальной сущности). Но кем бы ни был он в прошлом, ни его голос, который едва ли можно назвать человеческим, ни внешний вид не внушали мне большого оптимизма и желания находиться в его обществе. Чтобы оградить себя от его любезности, я пытался воспротивиться его заботе, сказав, что могу вполне обойтись без посторонней помощи, но он упорно твердил, что повелительница велела ему привести меня в должный вид после нанесенного им повреждения и он намерен исполнить свой долг независимо от того, считаю я себя пострадавшей стороной или нет.
– Могу я предложить вам бокал бренди? – спросил он. – Хотя знаю, вы не слишком увлекаетесь бренди...
– Откуда тебе это известно?
– Слышал, – ответил он.
Стало быть, мои подозрения оказались верны, решил я. Весь наш дом является подслушивающей машиной, которая доставляет сведения со всех комнат к свите Цезарии.
– Мы редко пользуемся этой бутылкой. Бренди в ней целебное и утолит любую боль.
– Спасибо, – сказал я. – Пожалуй, немного попробую.
Отвесив мне почтительный поклон, будто, приняв предложение, я оказал ему большую честь, он вышел в соседнюю комнату, и мне наконец представилась возможность вздохнуть и спокойно оглядеться, тем более что в кабинете, который в отличие от прочих комнат оказался обставлен мебелью, было на что посмотреть. Два кресла и журнальный столик, напротив окна письменный стол, тоже с креслом перед ним, обитым кожей, книжный шкаф, просевший под грузом серьезных трудов. На стенах висели разные украшения. На одной была карта неизвестной мне местности, которая была начерчена красками на высушенной шкуре какого-то животного. На другой – исполненный в исключительно академическом стиле и помещенный в строгую рамку портрет Цезарии в полный рост. Облаченная в платье исключительной красоты, с высокой талией и украшенное многочисленными рюшами, она стояла возле фаэтона. Это была незнакомая мне Цезария, по крайней мере, такой я никогда ее не видел. Пожалуй, именно в этом облике она блистала в парижском высшем обществе. Еще там висели небольшие пейзажи неизвестных мастеров, но они не привлекли моего внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона – один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.
– Это копировальная машинка, – пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. – Ее изобрел Джефферсон, – он выдвинул стул. – Будьте любезны, садитесь. – Я сел. – Советую вам непременно попробовать, как она работает.
На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.
– Здорово! – воскликнул я. – А он ею пользовался?
– В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, – ответил мне Зелим. – А этой пользовался раза два от силы.
– Неужели? – пробормотал я. – Я имею в виду... пальцы Джефферсона касались этой ручки?
– Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.
Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.
– Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?
– Не стоит, – запротестовал я.
– Это не составит никакого труда.
– Со мной все в порядке, – сказал я. – Но если хочешь компенсировать ущерб...
– Да?
– Поговори со мной.
– О чем?
– О том, как ты провел минувшие столетия...
– Ну...
– Ты ведь Зелим, бывший рыбак?
Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.
– С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, – сказал он. – Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.
– Больше похоже на вымысел?
– Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?
– Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все – такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.
– Да и рассказывать особенно нечего, – начал Зелим. – Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.
– Но смотри, кем ты стал.
– А, это... – он окинул взглядом свое тело. – Вас смущает моя нагота?
– Нет.
– Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.
– Зато я помню, – сказал я. – В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.
– Тогда у меня были хорошие зубы, – улыбнулся он. – Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.
– Ее ты тоже помнишь?
– Лучше прочего, – ответил Зелим. – По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.
Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.
– Хотя я ее немного подзабыл, – его голос, казалось, был соткан из воздуха.
– Вдову Пассак?
– Да, – подтвердил он. – Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал... – Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.
Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:
– Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я... ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.
– Ничто не проходит бесследно, – заметил я. – Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?
– Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.
– Вернее, к Колесу Звезд, – напомнил ему я.
– Да, – улыбка чуть тронула уголки его губ. – Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.
– Я бы даже сказал, не просто мысль, – сказал я. – Истина.
– Не могу этого утверждать, – возразил Зелим.
– Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.
– Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда для «L'Enfant» наступит конец – а это неизбежно – и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.
– И больше не воскреснуть?
– В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.
– Переход к забвению?
– Но это же не конец всему, – усмехнулся Зелим. – Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.
– Меня это не огорчает, а скорее изумляет, – пояснил я.
– Что именно?
Я задумался, прежде чем ответить.
– Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.
– Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?
– Прости, я не совсем понял.
Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.
– Простите, – сказал он. – Мне не следовало...
– Не стоит извиняться, – успокоил его я. – Лучше объясни.
– Извините, но не могу, – ответил он. – Это сейчас неуместно.
– Зелим, объясни, что ты имел в виду.
Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.
– Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, – сказал он. – Боги и объяснения – понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.
– И что же ты чувствуешь?
Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.
– Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.
– У меня жизнь примерно такая же, – произнес я. – Я знаю, насколько она пуста.
– У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти...
– Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?
– А вы не находите странным то, что она осталась? – вопросом на вопрос ответил Зелим. – Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.
– Никогда об этом не слышал...
– Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.
– Этого я не знал.
– При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.
– Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, – предположил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Взявшись за край шторы, я неожиданно испытал странное ощущение: на шее возле затылка легкое касание, точно до нее дотронулись перышком, но этого было достаточно, чтобы я застыл на месте. Вцепившись в занавеску, я осторожно обернулся, полагая увидеть изменения в лице Цезарии. Поначалу мне показалось, что у нее шире открылись глаза, а голова слегка повернулась в мою сторону. Я вглядывался в ее лицо с минуту, полагая обнаружить какие-нибудь признаки жизни, но так ничего и не заметил. Мне все это показалось.
Призвав все свое мужество, я вновь попытался отдернуть штору, но не успел отодвинуть ее и на дюйм, как вновь ощутил прикосновение, только теперь на своем лице, но на этот раз не такое легкое, а скорее напоминавшее удар. В тот же миг в голове у меня что-то лопнуло и из носа пошла кровь. Разумеется, я отпрянул от шторы, и если бы мне не пришлось проходить мимо кровати, то, верно, опрометью бросился бы к двери. Однако затем я решил, что если тот, кто незримо присутствовал в комнате, задался целью причинить мне вред, бегством мне не спастись. Стало быть, мне нужно доказать, что я не представляю для него или, вернее сказать, для святости лежащего на кровати тела никакой угрозы.
Я молча ждал, не обращая внимания на кровотечение из носа, которое становилось все меньше и меньше, пока не прекратилось совсем. Что же касается моего обидчика, кто бы им ни был, он, должно быть, удостоверившись в невинности моих намерений, больше никаких нападок не предпринимал.
И тогда случилось нечто необыкновенное – Цезария, не размыкая уст, вдруг заговорила.
– Мэддокс, – сказала она, – что ты здесь делаешь?
В ее тоне не было ни тени возмущения, напротив, мягкий и мелодичный, ее голос звучал с налетом мечтательности, будто его обладательница все еще пребывала во власти сна.
– Я думал, вернее, Забрина думала, что с тобой что-то случилось, – ответил я.
– Это так, – подтвердила Цезария.
– Тебе плохой Мы испугались, что ты умираешь.
– Я не умираю. Я путешествую.
– Путешествуешь? Где?
– Мне нужно кое с кем повидаться, прежде чем он простится с жизнью.
– С Кадмом Гири? – спросил я.
– Мгм, – подтвердила она. – Тебе, конечно, уже известна его история?
– Отчасти.
– У него была бурная жизнь, – сказала Цезария. – И смерть его будет такая же. В этом я и хочу удостовериться.
Хотя голос ее звучал бесстрастно, я порадовался, что нахожусь далеко от умирающего старика. Если Цезария хочет заставить его страдать, она непременно сделает это, и тем, кто окажется поблизости, стоит поостеречься.
– Ты поранился? – спросила она.
– Нет, просто...
– У тебя кровь. Это, верно, Зелим?
– Не знаю, я хотел отдернуть штору, чтобы лучше тебя разглядеть.
– И тебя ударили.
– Да.
– Это Зелим. Он знает, что я не люблю много света. Но, кажется, он переусердствовал. Зелим? Где ты?
В дальнем углу комнаты раздался шум, напоминающий жужжание пчел, у меня вдруг потемнело в глазах, и я увидел, как мрачный воздух сгустился и передо мной возникла фигура, напоминающая человеческую. Это было не вполне сформировавшееся создание, худощавое, обладающее признаками обоих полов, с большими темными глазами.
– Извинись, – велела Цезария. Решив, что ее слова обращены ко мне, я начал было приносить свои извинения, но она меня прервала: – Не ты, Мэддокс Зелим.
Кивнув головой, слуга произнес:
– Прошу прощения. Это моя оплошность. Прежде чем нанести удар, мне следовало поговорить с вами.
– А теперь прошу вас обоих покинуть мои покои, – сказала Цезария. – Зелим, проводи мистера Мэддокса в кабинет мистера Джефферсона и приведи в приличный вид. Он выглядит как школьник после уличной драки.
– Идемте со мной, – пригласил Зелим, который к тому времени уже обрел столь ощутимую материальность, что его нагота при всей незавершенности форм его гениталий начала меня смущать.
Я уже был у двери, когда Цезария вновь произнесла мое имя, заставив меня оглянуться. Ничего не изменилось. Она лежала в той же неподвижной позе, что и прежде, но от ее тела исходило нечто такое – не знаю, как описать это, не прибегая к сентиментальным сравнениям, – что я назвал бы волнами любви (все-таки мне пришлось прибегнуть к пустым словам), которые, хотя и были невидимы, тронули меня так глубоко, как не смогла бы ни одна видимая сила. Из моих глаз хлынули слезы радости.
– Спасибо, мама, – промолвил я.
– Ты славный ребенок, – сказала она. – А теперь иди, о тебе позаботятся. Кстати, где Забрина?
– Она в коридоре.
– Передай ей, чтоб она впредь не распускала глупые сплетни, – сказала она. – Если бы я в самом деле умерла, вся страна утонула бы в слезах и стенаниях.
Ее ответ заставил меня улыбнуться.
– Не сомневаюсь в этом, – ответил я.
– И скажи ей, пусть наберется терпения. Я скоро вернусь.
Глава V
Кабинет мистера Джефферсона оказался одной из тех небольших комнат, мимо которых я проходил, направляясь в ее спальню. Несмотря на новоявленную вежливость моего спутника, я не мог избавиться от неловкости в его присутствии. Голос его, впрочем, как и облик, почти невозможно передать словами, хотя я бы сказал, что в нем сохранились остатки его человеческой природы (я говорю: сохранились, однако не исключено, что мне просто довелось лицезреть последнюю и удачно завершившуюся фазу освобождения человека от своей прежней материальной сущности). Но кем бы ни был он в прошлом, ни его голос, который едва ли можно назвать человеческим, ни внешний вид не внушали мне большого оптимизма и желания находиться в его обществе. Чтобы оградить себя от его любезности, я пытался воспротивиться его заботе, сказав, что могу вполне обойтись без посторонней помощи, но он упорно твердил, что повелительница велела ему привести меня в должный вид после нанесенного им повреждения и он намерен исполнить свой долг независимо от того, считаю я себя пострадавшей стороной или нет.
– Могу я предложить вам бокал бренди? – спросил он. – Хотя знаю, вы не слишком увлекаетесь бренди...
– Откуда тебе это известно?
– Слышал, – ответил он.
Стало быть, мои подозрения оказались верны, решил я. Весь наш дом является подслушивающей машиной, которая доставляет сведения со всех комнат к свите Цезарии.
– Мы редко пользуемся этой бутылкой. Бренди в ней целебное и утолит любую боль.
– Спасибо, – сказал я. – Пожалуй, немного попробую.
Отвесив мне почтительный поклон, будто, приняв предложение, я оказал ему большую честь, он вышел в соседнюю комнату, и мне наконец представилась возможность вздохнуть и спокойно оглядеться, тем более что в кабинете, который в отличие от прочих комнат оказался обставлен мебелью, было на что посмотреть. Два кресла и журнальный столик, напротив окна письменный стол, тоже с креслом перед ним, обитым кожей, книжный шкаф, просевший под грузом серьезных трудов. На стенах висели разные украшения. На одной была карта неизвестной мне местности, которая была начерчена красками на высушенной шкуре какого-то животного. На другой – исполненный в исключительно академическом стиле и помещенный в строгую рамку портрет Цезарии в полный рост. Облаченная в платье исключительной красоты, с высокой талией и украшенное многочисленными рюшами, она стояла возле фаэтона. Это была незнакомая мне Цезария, по крайней мере, такой я никогда ее не видел. Пожалуй, именно в этом облике она блистала в парижском высшем обществе. Еще там висели небольшие пейзажи неизвестных мастеров, но они не привлекли моего внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона – один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.
– Это копировальная машинка, – пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. – Ее изобрел Джефферсон, – он выдвинул стул. – Будьте любезны, садитесь. – Я сел. – Советую вам непременно попробовать, как она работает.
На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.
– Здорово! – воскликнул я. – А он ею пользовался?
– В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, – ответил мне Зелим. – А этой пользовался раза два от силы.
– Неужели? – пробормотал я. – Я имею в виду... пальцы Джефферсона касались этой ручки?
– Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.
Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.
– Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?
– Не стоит, – запротестовал я.
– Это не составит никакого труда.
– Со мной все в порядке, – сказал я. – Но если хочешь компенсировать ущерб...
– Да?
– Поговори со мной.
– О чем?
– О том, как ты провел минувшие столетия...
– Ну...
– Ты ведь Зелим, бывший рыбак?
Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.
– С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, – сказал он. – Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.
– Больше похоже на вымысел?
– Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?
– Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все – такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.
– Да и рассказывать особенно нечего, – начал Зелим. – Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.
– Но смотри, кем ты стал.
– А, это... – он окинул взглядом свое тело. – Вас смущает моя нагота?
– Нет.
– Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.
– Зато я помню, – сказал я. – В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.
– Тогда у меня были хорошие зубы, – улыбнулся он. – Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.
– Ее ты тоже помнишь?
– Лучше прочего, – ответил Зелим. – По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.
Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.
– Хотя я ее немного подзабыл, – его голос, казалось, был соткан из воздуха.
– Вдову Пассак?
– Да, – подтвердил он. – Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал... – Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.
Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:
– Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я... ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.
– Ничто не проходит бесследно, – заметил я. – Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?
– Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.
– Вернее, к Колесу Звезд, – напомнил ему я.
– Да, – улыбка чуть тронула уголки его губ. – Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.
– Я бы даже сказал, не просто мысль, – сказал я. – Истина.
– Не могу этого утверждать, – возразил Зелим.
– Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.
– Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда для «L'Enfant» наступит конец – а это неизбежно – и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.
– И больше не воскреснуть?
– В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.
– Переход к забвению?
– Но это же не конец всему, – усмехнулся Зелим. – Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.
– Меня это не огорчает, а скорее изумляет, – пояснил я.
– Что именно?
Я задумался, прежде чем ответить.
– Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.
– Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?
– Прости, я не совсем понял.
Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.
– Простите, – сказал он. – Мне не следовало...
– Не стоит извиняться, – успокоил его я. – Лучше объясни.
– Извините, но не могу, – ответил он. – Это сейчас неуместно.
– Зелим, объясни, что ты имел в виду.
Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.
– Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, – сказал он. – Боги и объяснения – понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.
– И что же ты чувствуешь?
Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.
– Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.
– У меня жизнь примерно такая же, – произнес я. – Я знаю, насколько она пуста.
– У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти...
– Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?
– А вы не находите странным то, что она осталась? – вопросом на вопрос ответил Зелим. – Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.
– Никогда об этом не слышал...
– Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.
– Этого я не знал.
– При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.
– Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, – предположил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84