— Загадаю загадочку. Если раскумекаете — найдёте рукопись. Не хватит серого вещества — сами виноваты. Загадочка простенькая, для среднеразвитого интеллекта. Ну как, годится?
— Давайте свою загадку, — угрюмо сказал Фандорин, отлично понимая, что без выкрутасов сумасшедший всё равно ничего не скажет.
Взглянул на девушек. Валя была наготове — вынула из кармана диктофон. Саша поднялась со стула, на её личике застыло странное выражение: тут были и надежда, и недоверие, и страх.
— Готовы? — Морозов подождал, пока Ника откроет блокнот. — Сначала так:
И сказал ему Му-му:
«Столько я не подниму,
Не хватает самому.
Так что, Феденька, уволь-ка,
Хочешь, дам тебе пол-столько?
Но и только, но и только».
Не успев записать эту рифмованную белиберду, Николас в тревоге посмотрел на Валю. Та кивком успокоила его: нормально, звук пишется.
— Потом посчитай его, — прикидывая что-то, продолжил Филипп Борисович. — Потом… Голову отстегните. Показать надо.
Это противоречило инструкциям главного врача, но препираться было не время.
Подойдя к кровати, Фандорин расстегнул ремень, стягивавший лоб пациента, и поскорей отскочил — ещё цапнет.
И правильно, что отскочил!
Вывернув шею, безумец вгрызся острыми жёлтыми зубами в подушку, вытянул из неё пёрышко и дунул. Пока оно, крутясь, опускалось на пол, Морозов попробовал высвободить руки — его пальцы отчаянно сжимались и разжимались, хватаясь за простыню, и продолжалось это довольно долго. Наверное, с полминуты.
Ника уже хотел кликнуть охранника, но тут филолог угомонился. Ещё какое-то время шевелил пальцами, но в остальном лежал довольно смирно.
Однако вскоре затишье нарушилось.
— И наконец вот так! — крикнул Филипп Борисович, опять рывком повернул голову, отхватил зубами с наволочки пуговицу и выплюнул прямо в Нику.
— Спокойно, спокойно! — сказал тот, отодвигаясь ещё дальше. — Вы должны закончить вашу шараду.
— А всё уже, — мирным тоном сообщил ему больной. — Теперь пускай Сашка подойдёт.
— Саша, стойте, где стоите! Зачем вам Саша?
— Я ей ***** отжую! — диким голосом взревел бесноватый. — Закусаю, залижу до смерти! Иди сюда, ***** ******! Ко мне иди-и-и-и!!!
Бедная девочка с криком ужаса бросилась вон из палаты, а доктор филологии, выгибая длинную жилистую шею, истошно завыл:
— У-у-у-у!
Сопровождаемый этим жутким воплем, Николас выбежал за Сашей.
6. FM
План действий был такой.
Первым делом ехать в Саввинский. Наведаться к Рулету — не вернулся ли. Если вернулся, вытрясти из него начало рукописи (это брала на себя Валя).
— Надо бы сдать его в милицию, ведь он совершил тяжкое преступление, — сказал Николас, но его законопослушность поддержки у девушек не нашла.
Саша робко спросила:
— А если он там про рукопись расскажет? Папа говорил, про неё надо молчать, а то могут отобрать. Это ведь не кто-нибудь, а сам Федор Михайлович…
Валя руководствовалась иными соображениями:
— Я бы ширяле нашему медаль дала за то, что он этого урода по башке стукнул. Надо бы посильнее.
Обе были правы, каждая по-своему, поэтому Ника спорить не стал.
— Если Рулета не застанем, просто завезём Сашу домой. Потом мы с Валей поедем в офис и попробуем разобраться в этом, с позволения сказать, ребусе.
— Чего там разбираться? — удивилась Валя. — Псих над нами прикалывался, это ж ясно.
— Пожалуйста, не надо так про папу, — попросила Саша. — Он не «урод» и не «псих». На самом деле он очень хороший. Именно поэтому он и получился такой плохой. Это японец виноват, который синдром придумал. Вы видели не моего папу, вы видели папу наоборот! Николай Александрович, ну скажите ей!
— Да-да, — пробормотал Фандорин. На Сашу всё это время он старался не смотреть — стыдно было, после своего публичного стриптиза. — Вы поезжайте вдвоём на Валиной машине, а я следом.
— Я с ней не поеду, она на папу обзывается. Я с вами! — объявила девочка и демонстративно отвернулась от розового «альфа-ромео».
Я взрослый человек, сказал себе Николас. Не надо делать вид, будто ничего не произошло. Саша была свидетельницей моего позора, и нечего прятать голову в песок. Лучше, если мы про это один раз поговорим и забудем. Обоим станет легче. Главное честность и правильная интонация.
— Вы же понимаете, я был вынужден рассказать при вас это похабство, — начал он, когда они отъехали от клиники. — А теперь стыдно смотреть вам в глаза. Этого он и добивался, скотина! Ой, извините. Сорвалось.
Он виновато взглянул на Сашу. Она тоже на него смотрела, но ни смущения, ни смятения в её глазах не было.
— А я не слышала, что вы ему рассказывали. Я подумала, вам это будет неприятно. Села вот так, зажала пальцами уши. — Она показала. — И убрала, только когда вы закончили говорить.
Черт, а ведь она говорит правду, понял Николас. С таким взглядом не врут. Да эта девочка, кажется, вообще врать не умеет.
— Есть какие-нибудь предположения относительно загадки? — спросил он, чтобы поскорей сменить тему. — Честно говоря, я в полном недоумении. Какое «столько-полстолько»? Что надо посчитать? При чем тут My-My? Я даже не понял, в какой момент загадка кончилась и начался очередной… приступ, — подобрал он слово поделикатней.
— Я тем более не поняла. Я несообразительная. Вы только учтите вот что. Папа всю жизнь занимался одним Фёдором Михайловичем. Загадка наверняка тоже про него.
Дверь в квартиру была нараспашку. Николас заглянул в коридор и вскрикнул. На линолеумном полу лежало неподвижное тело. Из-под задравшегося халата торчали варикозные ноги, в безжизненно вывернутой руке был стиснут стакан. Квартирная хозяйка!
Валя быстро прошла вперёд, наклонилась. Присвистнула.
— Отрубилась не по-детски. Реанимировать бесполезно, до завтра не прочухается. Эх, много я ей дала. Хватило бы двадцатки, на пиво.
А Рулет, похоже, не появлялся. Где его черти носят?
Проводили Сашу до подъезда (она жила через двор, в доме напротив), поехали на Солянку. По дороге, чтобы не терять времени, переговаривались по мобильному.
— Саша права, — размышлял вслух Фандорин.
— Загадка про Достоевского. «Феденька» — это, кончено, он.
— «Му-му» опять же, — подхватила Валентина.
— Я кино смотрела. Там мужик один, глухонемой, собачку утопил, её Му-му звали.
При знании нескольких иностранных языков, всяких компьютерных штучек и китайско-корейских мордобойных премудростей фандоринская секретарша была поразительно несведуща по части литературы. Из чтения признавала только глянцевые журналы и цветные таблоиды.
— «Му-му» написал Тургенев. Эх ты, невежда. Фандорин рассоединился, чтоб не мешала думать.
Схема дальнейших действий понемногу вырисовывалась.
Остановился у книжного супермаркета, купил компакт-диск «Весь Достоевский», выпущенный издательством «Культуртрегер» — как раз то, что нужно.
В офисе усадил Валю за компьютер, велел задать поиск по всем текстам Достоевского на слова «Му-му», «Феденька», «пол-столько», «подниму». Сам же решил заняться биографией классика. Дома, на литературоведческой полке, стоял отличный двухтомник «Достоевский и его окружение». Ежедневная мука — урок музыки — уже закончился, дочку из театрального кружка сегодня обещала привезти жена, потом она до вечера уедет в редакцию. Значит, можно спокойно поработать. Геля девочка самостоятельная. Сама поужинает, а потом будет сидеть у себя в комнате, читать книжку или общаться со знакомыми по интернету. В последнее время она стала какая-то непривычно тихая. Надо бы найти время, попробовать её разговорить. Но сначала ребус.
Однако дома Фандорина поджидал неприятный сюрприз.
Урок музыки, действительно, закончился, но преподаватель не ушёл — Алтын поила его чаем.
— Геля позвонила, попросилась в кино. Так что у меня образовался лишний часок, — сказала она, как-то не очень обрадовавшись появлению мужа.
Нике ужасно не понравилось, как ярко блестят её глаза. А ещё он уловил запах духов, которые жена берегла для особенных случаев. Между прочим, и «часок» давно уже миновал.
Делать нечего, пришлось поучаствовать в чаепитии, иначе получилось бы неприлично.
— Слава так замечательно про музыку рассказывает! — воскликнула Алтын с совершенно несвойственной ей восторженностью. — Продолжайте, Слава, продолжайте!
«Слава»?
Лауреат мелодично позвякал ложечкой, размешивая сахарозаменитель в парадной веджвудской чашке (подарок тёти Синтии).
— Ах, ну даже не знаю, как это объяснить. Я такой косноязычный, — звучным, но, на вкус Николаса, ужасно жеманным голосом заговорила знаменитость. — Когда я играю, я словно умираю. Меня нет. Мозг, тело, сердце — всё перестаёт существовать. Жизнь остаётся только здесь. — Он встряхнул своими невозможно красивыми пальцами. — Но зато её очень много, гораздо больше, чем во мне обычном. Понимаете, нет?
«Да, да!» — закивала Алтын, глядя на гения обожающими глазами.
— Мои руки живут сами по себе. А я смотрю на них и только диву даюсь. Черно-белая клавиатура, и над ней сами по себе летают две руки. Вот здесь белые манжеты, а выше — чернота. Ничего не вижу, только две руки, представляете? Это ни с чем не сравнимое чувство. Ну не странно ли? Ощущаешь себя придатком к собственным конечностям. Они будто принадлежат не мне, а какому-то иному существу. Наверное, Богу.
Похоже, Ростислав Беккер мог разглагольствовать о себе любимом сколь угодно долго. Поразительно, но жене эта напыщенная болтовня несомненно нравилась. На мужа она ни разу даже не взглянула.
Ну конечно, растравлял себе душу Ника. Идеальная пара: красивая, волевая женщина с незаурядной практической смёткой и декоративный, неприспособленный к жизни мужчина. Вроде меня, но только лучше: гораздо декоративней и в тысячу раз талантливей.
— Простите, мне нужно поработать, — сказал он, когда музыкант на секунду умолк.
Алтын рассеянно улыбнулась:
— Да-да, иди. Мы сейчас допьём чай, и я обещала завезти Славу в консерваторию. У него шофёр болеет.
Ника рассеянно взял с полки первый попавшийся том Достоевского, открыл наугад. Вздрогнул.
«Чужая жена и муж под кроватью. Происшествие необыкновенное», прочитал он заглавие произведения.
Из-за двери донёсся заливистый смех Алтын.
Нет, здесь не сосредоточишься.
Фандорин собрал все книги, которые могли пригодиться в поиске, и вернулся назад в офис.
Там было тихо. Не рокотал барственный баритон, не звучал терзающий сердце смех, не звенел чайный сервиз. Валя трудилась — сосредоточенно пощёлкивала кибордом. Рабочий стол манил зелёным сукном. Кресло растопыривало объятья подлокотников.
Нужно забыть о чёртовом пианисте, сосредоточиться исключительно на Федоре Михайловиче Достоевском.
Итак, 1865 год. Классик пишет роман «Преступление и наказание»…
Сначала забыть и сосредоточиться не получалось, но понемногу современность отступала в тень, вытесняемая событиями стосорокалетней давности.
1865 год для писателя был поистине ужасен — самая мучительная, самая унизительная пора в его жизни.
Достоевскому сорок четыре года. Ещё совсем недавно он был кумиром прогрессивной молодёжи и модным автором, которому издательства и журналы платили хорошие гонорары. Но умер брат Михаил, оставив массу долгов, которые благородный, но непрактичный писатель взял на себя («Я не хотел, чтоб на его имя легла дурная память»). Попытался поставить на ноги журнал «Эпоха», доставшийся в наследство от Михаила — потерпел крах. Кредиторы травили Федора Михайловича, как волка, и спасения от них не было. Векселей, требующих немедленной уплаты насчитывалось на тринадцать с половиной тысяч — сумма для Достоевского астрономическая. Выпросив отсрочку у одних заимодавцев, расплатившись (под новые долги и обязательства) с другими, бедный литератор вырвался из Петербурга в Германию. Ему нужна была передышка, а более всего — встреча с роковой женщиной всей его жизни Аполлинарией Сусловой, которая в это время находилась в Швейцарии, но обещала приехать в Висбаден. Их отношения были запутаны, нездоровы, мучительны, но жизнь без Аполлинарии представлялась Федору Михайловичу невозможной.
И вот они встречаются в Висбадене. Достоевский, который теперь был свободен (его жена скончалась годом раньше от чахотки), делает Аполлинарии предложение. И получает резкий, оскорбительный по форме отказ. Как быстро и бесповоротно поменялись роли! Давно ли экзальтированная девочка упорно добивалась любви знаменитого писателя? Давно ли смотрела на него снизу вверх? Теперь она превратилась в классическую женщину-вамп, упивающуюся властью над мужчинами. Как остро Достоевский должен быть ощущать всю пошлость этой ситуации! Можно себе представить, как мучила его роль персонажа из бульварного романа! (Здесь Фандорин поневоле отвлёкся и снова стал думать про себя и Алтын. Вернуться мыслями к Федору Михайловичу удалось не сразу).
Зачем Суслова его так терзала? Не могла простить, что отдала девственность такому унылому, некрасивому, погрязшему в бытовых тяготах неудачнику? Или просто разлюбила?
Но почему тогда не отпустила на волю, как он просил? Зачем снова и снова сначала подманивала, а затем презрительно отталкивала? Зазывала к себе в номер, лежала на кровати раздетая, но когда он пытался её обнять, гнала прочь.
Читая историю этой злосчастной любви, Николас сам весь исстрадался. Как же его тошнило от всех этих хрестоматийных «фамм-фаталь», жадных паучих, питавшихся отблесками чужой славы. Такая вот Суслова, или Панаева, или Лиля Брик, если уж присосётся, то ни за что не выпустит. Чем они пленяли гениев? Должно быть, непоколебимой и непостижимой уверенностью в своём праве на всё. Роковая женщина безжалостна и бессовестна. Несчастной её может сделать только одно — если ей не дают того, чего она хочет. Горе мужчине, который осмелился пренебречь её чарами. Жаждущая мести паучиха способна на любую мерзость. Аполлинария, например, однажды написала в полицию донос на молодого человека, который отверг её домогательства, и после преспокойно рассказывала об этом знакомым.
Читая про Суслову, Николас начал раздражаться и на самого классика. Федор Михайлович тоже был тот ещё фрукт. Вдоволь наунижавшись перед бессердечной стервой, он кинулся искать забвения в рулетке. И остановиться уже не мог. Проиграл все свои небольшие деньги. Выклянчил подачку у Аполлинарии (какой стыд!), спустил и эти талеры. В гостинице фактически попал под домашний арест: его не кормили, не давали свеч — и не выпускали, пока не расплатится за постой.
Голодный, истерзанный, он сидел в полутёмной комнатушке и писал, писал, писал. Другого способа хоть на время оторваться от действительности у Достоевского не было. Не вызывает сомнений, что рукопись Морозова появилась на свет именно там, в отеле «Виктория», осенью проклятого шестьдесят пятого года.
Надежда на освобождение от висбаденского плена была только одна: занять денег у кого-нибудь из знакомых. И гостиничный узник рассылает во все стороны отчаянные мольбы о помощи. Пишет издателям, старому другу барону Врангелю, нелюбимому Герцену, даже ненавистному Тургеневу.
Издатель Катков отправил деньги, но они не дошли до адресата. Добрейший Врангель получил письмо с опозданием. Герцен из своего Лондона не ответил. Откликнулся лишь Тургенев из Баден-Бадена, да и тот прислал только часть весьма небольшой суммы, о которой просил Федор Михайлович.
Ника перелистнул страницу, стал читать дальше и вдруг застыл.
— Валя! — крикнул он через дверь. — У тебя на диске письма есть?
— Ну.
— Найди переписку с Тургеневым. За 1865 год. И минуту спустя Ника читал с монитора, поверх Валиного плеча.
Висбаден, 3/15 августа 1865 года.
Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, когда я Вас, с месяц тому назад, встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя. Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое-как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. сереб. из всех трех тысяч, а больше не мог.
Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен.
Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во-вторых, Вы гораздо умнее других, а следств., к Вам обратиться мне нравственно легче. Вот в чем дело: обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— Давайте свою загадку, — угрюмо сказал Фандорин, отлично понимая, что без выкрутасов сумасшедший всё равно ничего не скажет.
Взглянул на девушек. Валя была наготове — вынула из кармана диктофон. Саша поднялась со стула, на её личике застыло странное выражение: тут были и надежда, и недоверие, и страх.
— Готовы? — Морозов подождал, пока Ника откроет блокнот. — Сначала так:
И сказал ему Му-му:
«Столько я не подниму,
Не хватает самому.
Так что, Феденька, уволь-ка,
Хочешь, дам тебе пол-столько?
Но и только, но и только».
Не успев записать эту рифмованную белиберду, Николас в тревоге посмотрел на Валю. Та кивком успокоила его: нормально, звук пишется.
— Потом посчитай его, — прикидывая что-то, продолжил Филипп Борисович. — Потом… Голову отстегните. Показать надо.
Это противоречило инструкциям главного врача, но препираться было не время.
Подойдя к кровати, Фандорин расстегнул ремень, стягивавший лоб пациента, и поскорей отскочил — ещё цапнет.
И правильно, что отскочил!
Вывернув шею, безумец вгрызся острыми жёлтыми зубами в подушку, вытянул из неё пёрышко и дунул. Пока оно, крутясь, опускалось на пол, Морозов попробовал высвободить руки — его пальцы отчаянно сжимались и разжимались, хватаясь за простыню, и продолжалось это довольно долго. Наверное, с полминуты.
Ника уже хотел кликнуть охранника, но тут филолог угомонился. Ещё какое-то время шевелил пальцами, но в остальном лежал довольно смирно.
Однако вскоре затишье нарушилось.
— И наконец вот так! — крикнул Филипп Борисович, опять рывком повернул голову, отхватил зубами с наволочки пуговицу и выплюнул прямо в Нику.
— Спокойно, спокойно! — сказал тот, отодвигаясь ещё дальше. — Вы должны закончить вашу шараду.
— А всё уже, — мирным тоном сообщил ему больной. — Теперь пускай Сашка подойдёт.
— Саша, стойте, где стоите! Зачем вам Саша?
— Я ей ***** отжую! — диким голосом взревел бесноватый. — Закусаю, залижу до смерти! Иди сюда, ***** ******! Ко мне иди-и-и-и!!!
Бедная девочка с криком ужаса бросилась вон из палаты, а доктор филологии, выгибая длинную жилистую шею, истошно завыл:
— У-у-у-у!
Сопровождаемый этим жутким воплем, Николас выбежал за Сашей.
6. FM
План действий был такой.
Первым делом ехать в Саввинский. Наведаться к Рулету — не вернулся ли. Если вернулся, вытрясти из него начало рукописи (это брала на себя Валя).
— Надо бы сдать его в милицию, ведь он совершил тяжкое преступление, — сказал Николас, но его законопослушность поддержки у девушек не нашла.
Саша робко спросила:
— А если он там про рукопись расскажет? Папа говорил, про неё надо молчать, а то могут отобрать. Это ведь не кто-нибудь, а сам Федор Михайлович…
Валя руководствовалась иными соображениями:
— Я бы ширяле нашему медаль дала за то, что он этого урода по башке стукнул. Надо бы посильнее.
Обе были правы, каждая по-своему, поэтому Ника спорить не стал.
— Если Рулета не застанем, просто завезём Сашу домой. Потом мы с Валей поедем в офис и попробуем разобраться в этом, с позволения сказать, ребусе.
— Чего там разбираться? — удивилась Валя. — Псих над нами прикалывался, это ж ясно.
— Пожалуйста, не надо так про папу, — попросила Саша. — Он не «урод» и не «псих». На самом деле он очень хороший. Именно поэтому он и получился такой плохой. Это японец виноват, который синдром придумал. Вы видели не моего папу, вы видели папу наоборот! Николай Александрович, ну скажите ей!
— Да-да, — пробормотал Фандорин. На Сашу всё это время он старался не смотреть — стыдно было, после своего публичного стриптиза. — Вы поезжайте вдвоём на Валиной машине, а я следом.
— Я с ней не поеду, она на папу обзывается. Я с вами! — объявила девочка и демонстративно отвернулась от розового «альфа-ромео».
Я взрослый человек, сказал себе Николас. Не надо делать вид, будто ничего не произошло. Саша была свидетельницей моего позора, и нечего прятать голову в песок. Лучше, если мы про это один раз поговорим и забудем. Обоим станет легче. Главное честность и правильная интонация.
— Вы же понимаете, я был вынужден рассказать при вас это похабство, — начал он, когда они отъехали от клиники. — А теперь стыдно смотреть вам в глаза. Этого он и добивался, скотина! Ой, извините. Сорвалось.
Он виновато взглянул на Сашу. Она тоже на него смотрела, но ни смущения, ни смятения в её глазах не было.
— А я не слышала, что вы ему рассказывали. Я подумала, вам это будет неприятно. Села вот так, зажала пальцами уши. — Она показала. — И убрала, только когда вы закончили говорить.
Черт, а ведь она говорит правду, понял Николас. С таким взглядом не врут. Да эта девочка, кажется, вообще врать не умеет.
— Есть какие-нибудь предположения относительно загадки? — спросил он, чтобы поскорей сменить тему. — Честно говоря, я в полном недоумении. Какое «столько-полстолько»? Что надо посчитать? При чем тут My-My? Я даже не понял, в какой момент загадка кончилась и начался очередной… приступ, — подобрал он слово поделикатней.
— Я тем более не поняла. Я несообразительная. Вы только учтите вот что. Папа всю жизнь занимался одним Фёдором Михайловичем. Загадка наверняка тоже про него.
Дверь в квартиру была нараспашку. Николас заглянул в коридор и вскрикнул. На линолеумном полу лежало неподвижное тело. Из-под задравшегося халата торчали варикозные ноги, в безжизненно вывернутой руке был стиснут стакан. Квартирная хозяйка!
Валя быстро прошла вперёд, наклонилась. Присвистнула.
— Отрубилась не по-детски. Реанимировать бесполезно, до завтра не прочухается. Эх, много я ей дала. Хватило бы двадцатки, на пиво.
А Рулет, похоже, не появлялся. Где его черти носят?
Проводили Сашу до подъезда (она жила через двор, в доме напротив), поехали на Солянку. По дороге, чтобы не терять времени, переговаривались по мобильному.
— Саша права, — размышлял вслух Фандорин.
— Загадка про Достоевского. «Феденька» — это, кончено, он.
— «Му-му» опять же, — подхватила Валентина.
— Я кино смотрела. Там мужик один, глухонемой, собачку утопил, её Му-му звали.
При знании нескольких иностранных языков, всяких компьютерных штучек и китайско-корейских мордобойных премудростей фандоринская секретарша была поразительно несведуща по части литературы. Из чтения признавала только глянцевые журналы и цветные таблоиды.
— «Му-му» написал Тургенев. Эх ты, невежда. Фандорин рассоединился, чтоб не мешала думать.
Схема дальнейших действий понемногу вырисовывалась.
Остановился у книжного супермаркета, купил компакт-диск «Весь Достоевский», выпущенный издательством «Культуртрегер» — как раз то, что нужно.
В офисе усадил Валю за компьютер, велел задать поиск по всем текстам Достоевского на слова «Му-му», «Феденька», «пол-столько», «подниму». Сам же решил заняться биографией классика. Дома, на литературоведческой полке, стоял отличный двухтомник «Достоевский и его окружение». Ежедневная мука — урок музыки — уже закончился, дочку из театрального кружка сегодня обещала привезти жена, потом она до вечера уедет в редакцию. Значит, можно спокойно поработать. Геля девочка самостоятельная. Сама поужинает, а потом будет сидеть у себя в комнате, читать книжку или общаться со знакомыми по интернету. В последнее время она стала какая-то непривычно тихая. Надо бы найти время, попробовать её разговорить. Но сначала ребус.
Однако дома Фандорина поджидал неприятный сюрприз.
Урок музыки, действительно, закончился, но преподаватель не ушёл — Алтын поила его чаем.
— Геля позвонила, попросилась в кино. Так что у меня образовался лишний часок, — сказала она, как-то не очень обрадовавшись появлению мужа.
Нике ужасно не понравилось, как ярко блестят её глаза. А ещё он уловил запах духов, которые жена берегла для особенных случаев. Между прочим, и «часок» давно уже миновал.
Делать нечего, пришлось поучаствовать в чаепитии, иначе получилось бы неприлично.
— Слава так замечательно про музыку рассказывает! — воскликнула Алтын с совершенно несвойственной ей восторженностью. — Продолжайте, Слава, продолжайте!
«Слава»?
Лауреат мелодично позвякал ложечкой, размешивая сахарозаменитель в парадной веджвудской чашке (подарок тёти Синтии).
— Ах, ну даже не знаю, как это объяснить. Я такой косноязычный, — звучным, но, на вкус Николаса, ужасно жеманным голосом заговорила знаменитость. — Когда я играю, я словно умираю. Меня нет. Мозг, тело, сердце — всё перестаёт существовать. Жизнь остаётся только здесь. — Он встряхнул своими невозможно красивыми пальцами. — Но зато её очень много, гораздо больше, чем во мне обычном. Понимаете, нет?
«Да, да!» — закивала Алтын, глядя на гения обожающими глазами.
— Мои руки живут сами по себе. А я смотрю на них и только диву даюсь. Черно-белая клавиатура, и над ней сами по себе летают две руки. Вот здесь белые манжеты, а выше — чернота. Ничего не вижу, только две руки, представляете? Это ни с чем не сравнимое чувство. Ну не странно ли? Ощущаешь себя придатком к собственным конечностям. Они будто принадлежат не мне, а какому-то иному существу. Наверное, Богу.
Похоже, Ростислав Беккер мог разглагольствовать о себе любимом сколь угодно долго. Поразительно, но жене эта напыщенная болтовня несомненно нравилась. На мужа она ни разу даже не взглянула.
Ну конечно, растравлял себе душу Ника. Идеальная пара: красивая, волевая женщина с незаурядной практической смёткой и декоративный, неприспособленный к жизни мужчина. Вроде меня, но только лучше: гораздо декоративней и в тысячу раз талантливей.
— Простите, мне нужно поработать, — сказал он, когда музыкант на секунду умолк.
Алтын рассеянно улыбнулась:
— Да-да, иди. Мы сейчас допьём чай, и я обещала завезти Славу в консерваторию. У него шофёр болеет.
Ника рассеянно взял с полки первый попавшийся том Достоевского, открыл наугад. Вздрогнул.
«Чужая жена и муж под кроватью. Происшествие необыкновенное», прочитал он заглавие произведения.
Из-за двери донёсся заливистый смех Алтын.
Нет, здесь не сосредоточишься.
Фандорин собрал все книги, которые могли пригодиться в поиске, и вернулся назад в офис.
Там было тихо. Не рокотал барственный баритон, не звучал терзающий сердце смех, не звенел чайный сервиз. Валя трудилась — сосредоточенно пощёлкивала кибордом. Рабочий стол манил зелёным сукном. Кресло растопыривало объятья подлокотников.
Нужно забыть о чёртовом пианисте, сосредоточиться исключительно на Федоре Михайловиче Достоевском.
Итак, 1865 год. Классик пишет роман «Преступление и наказание»…
Сначала забыть и сосредоточиться не получалось, но понемногу современность отступала в тень, вытесняемая событиями стосорокалетней давности.
1865 год для писателя был поистине ужасен — самая мучительная, самая унизительная пора в его жизни.
Достоевскому сорок четыре года. Ещё совсем недавно он был кумиром прогрессивной молодёжи и модным автором, которому издательства и журналы платили хорошие гонорары. Но умер брат Михаил, оставив массу долгов, которые благородный, но непрактичный писатель взял на себя («Я не хотел, чтоб на его имя легла дурная память»). Попытался поставить на ноги журнал «Эпоха», доставшийся в наследство от Михаила — потерпел крах. Кредиторы травили Федора Михайловича, как волка, и спасения от них не было. Векселей, требующих немедленной уплаты насчитывалось на тринадцать с половиной тысяч — сумма для Достоевского астрономическая. Выпросив отсрочку у одних заимодавцев, расплатившись (под новые долги и обязательства) с другими, бедный литератор вырвался из Петербурга в Германию. Ему нужна была передышка, а более всего — встреча с роковой женщиной всей его жизни Аполлинарией Сусловой, которая в это время находилась в Швейцарии, но обещала приехать в Висбаден. Их отношения были запутаны, нездоровы, мучительны, но жизнь без Аполлинарии представлялась Федору Михайловичу невозможной.
И вот они встречаются в Висбадене. Достоевский, который теперь был свободен (его жена скончалась годом раньше от чахотки), делает Аполлинарии предложение. И получает резкий, оскорбительный по форме отказ. Как быстро и бесповоротно поменялись роли! Давно ли экзальтированная девочка упорно добивалась любви знаменитого писателя? Давно ли смотрела на него снизу вверх? Теперь она превратилась в классическую женщину-вамп, упивающуюся властью над мужчинами. Как остро Достоевский должен быть ощущать всю пошлость этой ситуации! Можно себе представить, как мучила его роль персонажа из бульварного романа! (Здесь Фандорин поневоле отвлёкся и снова стал думать про себя и Алтын. Вернуться мыслями к Федору Михайловичу удалось не сразу).
Зачем Суслова его так терзала? Не могла простить, что отдала девственность такому унылому, некрасивому, погрязшему в бытовых тяготах неудачнику? Или просто разлюбила?
Но почему тогда не отпустила на волю, как он просил? Зачем снова и снова сначала подманивала, а затем презрительно отталкивала? Зазывала к себе в номер, лежала на кровати раздетая, но когда он пытался её обнять, гнала прочь.
Читая историю этой злосчастной любви, Николас сам весь исстрадался. Как же его тошнило от всех этих хрестоматийных «фамм-фаталь», жадных паучих, питавшихся отблесками чужой славы. Такая вот Суслова, или Панаева, или Лиля Брик, если уж присосётся, то ни за что не выпустит. Чем они пленяли гениев? Должно быть, непоколебимой и непостижимой уверенностью в своём праве на всё. Роковая женщина безжалостна и бессовестна. Несчастной её может сделать только одно — если ей не дают того, чего она хочет. Горе мужчине, который осмелился пренебречь её чарами. Жаждущая мести паучиха способна на любую мерзость. Аполлинария, например, однажды написала в полицию донос на молодого человека, который отверг её домогательства, и после преспокойно рассказывала об этом знакомым.
Читая про Суслову, Николас начал раздражаться и на самого классика. Федор Михайлович тоже был тот ещё фрукт. Вдоволь наунижавшись перед бессердечной стервой, он кинулся искать забвения в рулетке. И остановиться уже не мог. Проиграл все свои небольшие деньги. Выклянчил подачку у Аполлинарии (какой стыд!), спустил и эти талеры. В гостинице фактически попал под домашний арест: его не кормили, не давали свеч — и не выпускали, пока не расплатится за постой.
Голодный, истерзанный, он сидел в полутёмной комнатушке и писал, писал, писал. Другого способа хоть на время оторваться от действительности у Достоевского не было. Не вызывает сомнений, что рукопись Морозова появилась на свет именно там, в отеле «Виктория», осенью проклятого шестьдесят пятого года.
Надежда на освобождение от висбаденского плена была только одна: занять денег у кого-нибудь из знакомых. И гостиничный узник рассылает во все стороны отчаянные мольбы о помощи. Пишет издателям, старому другу барону Врангелю, нелюбимому Герцену, даже ненавистному Тургеневу.
Издатель Катков отправил деньги, но они не дошли до адресата. Добрейший Врангель получил письмо с опозданием. Герцен из своего Лондона не ответил. Откликнулся лишь Тургенев из Баден-Бадена, да и тот прислал только часть весьма небольшой суммы, о которой просил Федор Михайлович.
Ника перелистнул страницу, стал читать дальше и вдруг застыл.
— Валя! — крикнул он через дверь. — У тебя на диске письма есть?
— Ну.
— Найди переписку с Тургеневым. За 1865 год. И минуту спустя Ника читал с монитора, поверх Валиного плеча.
Висбаден, 3/15 августа 1865 года.
Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, когда я Вас, с месяц тому назад, встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя. Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое-как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. сереб. из всех трех тысяч, а больше не мог.
Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен.
Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во-вторых, Вы гораздо умнее других, а следств., к Вам обратиться мне нравственно легче. Вот в чем дело: обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28