Нет, конечно, никакого урона я не претерпел, но ощущение осталось какое-то двойственное, будто в нечто естественное и непринужденное вторглось что-то постороннее и искусственное, от чего поведение действующих лиц стало отдаленно напоминать дерганые движения марионеток. Даже участие в этом спектакле моей милой Кульбюль не могло избавить меня от ощущения некоторой неловкости. Однако я решил закрыть на это глаза и понаблюдать за тем, как будут развиваться дальнейшие события. А развивались они следующим образом.
Полные ведерки были скорейшим образом доставлены в отстроенное по соседству сооружение, где, вероятно, тут же начались какие-то работы. Об этом можно было судить по свету, проникавшему наружу сквозь двери, которые время от времени открывались, чтобы выпустить торопливого лилипута с каким-то грузом за плечами.
На следующий же день многое из происходившего разъяснилось. С утра пораньше ко мне заявился мой компаньон Хаззер. На лице у него лоснилась довольная улыбка. Он сообщил, что наше предприятие оказалось очень успешным, и доход от первых продаж превзошёл все ожидания.
– Каков же доход? – поинтересовался я.
На этот вопрос я получил весьма уклончивый ответ, из которого, однако, можно было понять, что уже продано от шести до восьми тысяч порций чудодейственного средства, а при стоимости порции в четверть дрюфа… Я произвел в уме несложные расчеты и понял, что если в Лилипутии хватит больных, то в скором времени Хаззер, а вместе с ним и я станем крупнейшими финансовыми воротилами этой могущественной империи (ах, как иногда можем мы обманываться в наших расчетах!).
Я попытался было выяснить, каким образом одно мое семяизвержение могло дать несколько тысяч порций целебного средства. Но тут объяснения Хаззера стали настолько туманными, что я отчаялся узнать истину и махнул на это дело рукой.
В то утро, чувствуя себя усталым после событий последних дней, я решил немного развеяться и, посадив себе в нагрудный карман мою возлюбленную Кульбюль, отправился на прогулку к берегу, чего прежде не делал.
Путь до моря занял всего несколько минут, я сел на прибрежный уступ и уставился в голубую даль. Впервые за последние несколько месяцев я вдруг почувствовал тоску по дому, по моей далекой Англии, по белым скалам близ Дувра, по ноттингемпширскому воздуху. Я погрузился в размышления.
Кульбюль, чувствуя мое настроение, тихонько сидела в моем нагрудном кармане, выставив наружу головку и тоже устремляя свой взгляд куда-то за горизонт.
Чувства переполняли меня. Наконец я сказал:
– О радость! О счастье! Смотри – там моя страна! Там мой народ!
Слезы навернулись у меня на глаза, одна из них скатилась по подбородку, и я вдруг почувствовал прикосновение к щеке нежной крохотной ручки.
– Не плачь, Гулливер, – сказала Кульбюль. – Ты ещё вернешься домой. Ты ещё увидишь свою страну.
Ее тоненький голосок прозвучал так сочувственно, что у меня ещё больше перехватило горло. Заброшенный на край света, без малейшей перспективы выбраться с этого забытого Богом островка – какие у меня могли быть надежды? Соорудить даже самое жалкое подобие лодки из худосочных лилипутских деревьев не было ни малейшей возможности. Хоть бросайся в море и отдавайся на волю волн. Но это сулило верную гибель. Тогда как пока я оставался здесь, надежда могла ещё теплиться в моей отчаявшейся душе. Предаваясь этим горестным мыслям, я вдруг почувствовал чье-то легкое прикосновение к моему естеству, пребывавшему в состоянии, вполне отвечавшему настроению, в котором я находился.
Я бросил взгляд вниз: ну, конечно же, моя милая Кульбюль решила утешить меня на свой лад. Она незаметно спустилась по моей рубашке, не без труда расстегнула пуговицы, извлекла на свет Божий своего давнего знакомца и теперь пыталась привести его в чувство. Я покачал головой, глядя на её тщетные усилия, – уж слишком был угнетен мой бедный разум открывшейся передо мной истиной безысходности моего положения, а мое естество потому пребывало в полном огорчении.
Но Кульбюль, видимо, не знала, как угнетена моя душа, а потому продолжала свои усилия. Как это ни удивительно, но её действия вскоре возымели успех. Я с изумлением почувствовал шевеление моего орудия, от которого по всему телу разлилась сладкая истома; дурные мысли куда-то исчезли, и я погрузился в блаженство. Дабы облегчить задачу Кульбюль, я улегся на спину, предоставив ей позаботиться о том, чтобы все завершилось к нашему обоюдному удовольствию. Бедняжке пришлось для этого постараться.

Я вдруг вспомнил свою любезную женушку, которая, бывало, не без конфузливости, оседлав меня таким вот образом, нанизывалась на сие орудие так, что оно целиком исчезало в неизмеримых глубинах её женской природы. Улыбнувшись этому воспоминанию, я скосил глаз на Кульбюль. Она старалась, как могла. Сидя у основания моего вздыбленного органа и обхватив его ногами, она работала как гребец на галере. Бедняжка! Потом, переместившись от основания к более чувствительному окончанию, продолжила свои нелегкие труды, которые, впрочем, и её не оставляли равнодушной. Её усердное сопение сопровождалось теперь постанываем, звучание которого становилось тем тоньше, чем ближе подходили мы к завершению. И вот в тот самый миг, когда её постанывание слилось в сплошное сладострастное журчание, я издал хрипловатый звук и пролился белесым фонтанчиком, который выстрелил вверх на три-четыре дюйма, а через мгновение накрыл с головой мою ненаглядную.
Некоторое время мы лежали бездвижно, а затем, когда силы вернулись к нам, очнулись к жизни. У моих ног плескался океан, и я, подставив Кульбюль ладошку, перенес мою возлюбленную в теплую, благодатную воду, которая и омыла ее.
Ах, это чудесное приключение на берегу! Разве мог я знать, что мы никогда более не повторим нашего путешествия сюда, не сольемся более в сладострастном единении, которое стирает границы между лилипутами и нами, людьми, похожими на меня и моего читателя.
Мы вернулись в мою скромную обитель, Кульбюль простилась со мной до вечера, отправившись по своим делам, а я прилег отдохнуть на свою койку. Но не успел я смежить веки, как комариным писком раздался рядом с моим ухом гнусавый голос. Я открыл глаза. На гостевой подставке рядом со мной стоял Хаззер. Лицо у него было багровым, он отчаянно жестикулировал, речь его лилась нескончаемым потоком. Наконец, я понял суть его гнева и претензий ко мне. По его словам выходило, что я нарушил наш с ним договор, израсходовав впустую семя, за которым уже выстроилась очередь страждущих. (Каким образом, спрашивал я себя, этот мошенник узнал о нашем с Кульбюль приключении на берегу? Впрочем, поразмыслив немного, я сам себе и ответил на этот вопрос: вряд ли в Лилипутии может оставаться тайной, куда идет и что делает Человек-Гора.) Он брызгал слюной и говорил, что вычтет из моих дивидендов стоимость сей упущенной выгоды, помножив её на коэффициент народного разочарования, что он обратится в суд, который подвергнет меня домашнему аресту, дабы здоровье народа Лилипутии не зависело от моих вожделений.
– Ответственность! Ответственность! И ещё раз ответственность! – кричал этот лилипут. – Вы хоть понимаете, какое благодеяние я вам оказал, приглашая в столь важное дело?! Как вы можете пренебрегать своими обязанностями, когда великий народ Лилипутии ждет? Как вы берете на себя наглость распоряжаться тем, что вам не принадлежит?! Вы покусились на достояние великого лилипутского народа!
Он вещал таким образом довольно долго, а я слушал его и спрашивал себя – что мне мешает прихлопнуть его как назойливую муху? Вероятно то, что я тут же представил себе, как он лежит в гробу с жизнерадостным выражением на лице. Видимо, Хаззер почувствовал, что при всем моем терпении я дошёл до точки, а потому вдруг понизил тон – с комариного писка перешёл на шмелиное жужжание, что явно свидетельствовало о достаточной гибкости его характера. Отдаю должное Хаззеру – он был ловким политиком в том смысле, в каком это слово употребляют обыватели.
– Ну да ладно, – примирительным тоном закончил он. – Я погорячился. Но и вы хороши! Я думаю, мы оба извлечем уроки из этой истории.
Он выглянул в окно – на улице уже смеркалось.
– У вас скоро гости. Не смею вас больше утомлять своим присутствием.
Он поспешил прочь, а я снова погрузился в свои грустные мысли. Сколько все это может продолжаться, спрашивал я себя. Как мне найти путь домой? Проводить дни напролет на берегу и ждать, что на горизонте появится парус? Но насколько мне было известно, в этот уголок света не заглядывали корабли. В лилипутских хрониках я не встретил ни одного упоминания о каких-либо чужестранцах. Значит, мои шансы быть спасенным каким-нибудь случайным мореплавателем – открывателем новых земель – были иллюзорны. Кажется, впервые в жизни почувствовал я себя в безвыходном положении. Но ещё в ранней юности я взял себе за правило – никогда не поддаваться отчаянию. А потому попытался направить свои мысли в более позитивное русло. Но тут за дверями послышались тоненькие жизнерадостные голоса – мои гостьи теперь подчинялись, видимо, расписанию, составленному Хаззером.
Им в этот день пришлось немало потрудиться, моим прелестницам. Но в конечном счете все остались довольны. Даже я, невзирая на все трудности прошедшего дня. По окончании действа девицы в халатиках спешно удалились со своим грузом. А ещё через некоторое время я увидел, как перед новостройкой на другом конце площади остановились три телеги, на которые спешным образом были погружены ящики, вынесенные из сооружения. Телеги отбыли, насколько я понял, с новой партией чудодейственного средства. А перед тем как мне улечься спать, в мою обитель заглянул Хаззер, который недовольно пробормотал: «Сегодняшняя порция была в два раза меньше вчерашней. Вот к чему приводит преступное расходование себя по пустякам». Он удалился, а я, улегшись на свою постель, скоро погрузился в глубокий сон. Если бы я знал, что враги замышляют против меня, то, вероятно, спал бы не столь безмятежно.
Дни шли за днями. Фабрика, запущенная предприимчивым Хаззером, успешно работала. Ежедневно к её крыльцу подъезжало с десяток возов, плечистые лилипуты заполняли их коробками с продукцией, возницы принимались хлестать лошадей, те срывались с места и уносили драгоценный груз в разные концы могущественной империи.
В жизни моей мало что менялось. Вот только во мне зрело ощущение, что тучи надо мной сгущаются. Это ощущение подкреплялось слухами, которые приносили мне друзья. Правда, не все решались открыто заявлять о своих симпатиях ко мне, потому что чувствовали, в какую сторону дует ветер. А то, что он дует не в мою сторону, сомнений ни у кого не вызывало.
Читатель уже знает, что своими трудами на благо Лилипутии и её народа и своею бескорыстною щедростью завоевал я себе не только сторонников, но и множество врагов (ибо таково уж свойство человеческой природы – на благодеяние отвечает она не всегда одной лишь преданностью и благодарностью; нередко благодеяние необъяснимым образом порождает в ответ ненависть, что в полной мере и испытал на себе автор этих строк), а среди них довольно могущественных, имевших влияние не только на решения Государственного совета, но и на самого императора.
Моя персона стала камнем преткновения, поскольку грозила разрушить сложившееся равновесие сил в государстве, когда ни задники не имели достаточно сил для проведения своей линии, ни передники не имели возможности вернуть в полной мере свое былое влияние. Но были и такие, кто по тем или иным причинам числил меня в личных врагах. Друзья сообщали мне, что тот памятный пожар, который стал причиной скандала в императорском семействе, нарушил покой не одной только этой супружеской пары. В сердца десятков других важных особ закрались такие же мучительные, если не сказать столь же обоснованные, подозрения, которые я не мог ни подтвердить, ни опровергнуть, поскольку, как уже знает читатель, многие дамы являлись ко мне инкогнито. С другой стороны, запомнить всех моих визитерок я не имел никакой возможности по понятным причинам их многочисленности (счет моим посетительницам я потерял на второй неделе, когда к девушкам из веселого дома стали присоединяться всевозможные случайные дамочки, прослышавшие о творившихся в моей обители забавах).
Не могу сказать с полной уверенностью, правы или нет были в своих подозрениях те вельможные мужи, у кого таковые родились, но полагаю, что ни один английский суд не принял бы в качестве доказательств супружеской неверности столь иллюзорные свидетельства, как злостное неупадение в обморок при виде детородного органа противоположного пола, пусть и весьма внушительного по размеру.
И уж для чего совершенно не было основания, так это для ненависти ко мне этих считавших себя оскорбленными мужей. Ну в самом деле, задавались ли они когда-либо вопросом, как я мог (да и был ли вправе) отказывать моим посетительницам в их насущных желаниях? Я бы на месте сих государственных мужей прежде всего задал вопрос себе: а что я сделал такого, чтобы моя жена не искала любовных утех на стороне?
Так или иначе, но перед внеочередным заседанием Государственного совета, на котором настояли мои враги, возникла политическая коалиция, получившая название «Мужья падших жен». По иронии судьбы падшими оказались как раз те жены, которые не упали во время злосчастного пожара. Но я уже привык к подобным противоречиям в лилипутской жизни. Ради истины, от которой я никогда не прятался, должен сказать, что и в моем отечестве полно подобных несуразностей.
Мог ли я, простой врач из Ноттингемпшира, когда-либо думать, что моя скромная персона станет предметом ненависти в таких высоких сферах, как императорский двор могущественной державы. Но сказать откровенно, мой любезный читатель, я бы предпочел честную и скромную безвестность тем бурям, которые бушевали вокруг меня.
Коалиция оскорбленных мужей действовала расчетливо и тонко. Её участники вербовали себе сторонников из мужей неоскорбленных и лиц вообще не имеющих никаких оснований любить или ненавидеть меня. Они провели большую закулисную работу. Они полнили общество слухами самыми невероятными, подсовывали Его Императорскому Величеству записки весьма пасквильного содержания, ещё больше возбуждая тем самым его недовольство. Они наушничали императору, плели про меня всяческие небылицы. И император все больше и больше склонялся на сторону наушников.
Императрица, видимо, чувствуя свою вину перед супругом и желая выставить меня в черном свете как интригана и рвущегося к власти заговорщика, тоже плела вокруг меня сети, пыталась привлечь на свою сторону знатных дам, а ежели те проявляли колебания, то тут же объясняла это их порочной связью с Куинбусом Флестрином.
По всем этим причинам ко дню заседания Государственного совета атмосфера вокруг меня создалась самая гнетущая. Судьба моя была предрешена. Об этом сообщали мне мои верные сторонники, среди которых одним из самых заметных был Хаззер, чья заинтересованность в моем благополучии питалась, безусловно, не только дружеским ко мне расположением, какового, впрочем, я в нем не замечал.
Преданным мне до конца оставался и излеченный от геморроя влиятельный государственный деятель, вернувшийся к исполнению своих обязанностей, тот важный муж, который чуть было не вызвал меня на кровавую дуэль, и некоторые другие честные и порядочные лилипуты, чьи имена я, по понятным соображениям, назвать здесь не могу. Правда, они составляли явное меньшинство, а потому предпочитали помалкивать, учитывая ещё и тот факт, что Его Императорское Величество не скрывал своего отношения ко мне, а оно, как помнит читатель, было отнюдь не благодушным.
И вот судьбоносный день настал. Члены Государственного совета собрались в императорском дворце заседаний. Император во вступительном слове очертил общую политическую ситуацию в стране и за её пределами, а потом предложил высказываться присутствующим.
Первым на кафедру взошёл один из моих могущественных врагов. Речь его была проникнута чувствами и не лишена некоторой логики, завоевавшей ему немало сторонников среди колеблющихся. Так, он привел аргумент, выслушав который, Государственный совет проникся невиданным дотоле единодушием.
«Куинбус Флестрин, – заявил сей муж, – уже лабеыв полстраны, и не за горами время, когда он тебеыв всю». (Я намеренно не даю перевода тех глаголов, которые использовал уважаемый член совета, а привожу их в оригинальном лилипутском звучании. Руководствуюсь при этом двумя соображениями. Во-первых, я не сомневаюсь, что мой любезный читатель и сам почувствует, о чем идет речь, а во-вторых, в английском языке нет слова точно соответствующего этому лилипутскому, поскольку ближайший английский аналог не передает оттенков того действия, которое называет сей лилипутский глагол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30