Совершив это злодеяние, Рихард Иоганнович заложил левую
руку за спину, а правую за борт кителя.
-- Сложившаяся ситуация, -- спокойно продолжил он, -- требует от нас высочайшей
ответственности, железной дисциплины, еще более безоговорочного соблюдения
самого священного для нашей армии принципа -- принципа... м-ме... единоначалия!
Как говорил великий Суворов, только не Виктор -- тьфу, тьфу на него! -- не
перебежчик на сторону врага! Как говорил другой, настоящий Суворов: "Сам
погибай, а приказ вышестоящего... м-ме... начальника -- выполняй!" А поскольку
такового (тут опять раздался гогот товарища майора Лягунова), поскольку
такового на данный момент нет в наличии, предлагаю немедленно избрать на
освободившуюся вакансию самого, на ваш взгляд, достойного, самого... м-ме...
требовательного, компетентного, пользующегося авторитетом товарищей... м-ме...
товарища!.. Желающие предложить кандидатуру есть?
Как ни странно, желающий тотчас же объявился. На трибуну вспорхнул маленький,
востроглазый рядовой Гусман.
-- Так це ж хусь! -- удивился стоявший рядом со мной рядовой
Непришейкобылехвост.
-- Тю! Точно -- салага! -- согласился Митька.
-- Гу-усь! Гусь Гусман! Этот высоко взлетит! -- сказал Отец Долматий.
-- Ежели ему крылышки не подрезать, -- добавил Боб.
-- Ложек ему, блянафуй, крученых, бля, на полотенчике!
-- Гы! -- гыкнул Митька. -- С оттяжечкой!
Встав рядом с Рихардом Ивановичем расторопный гусек сорвал с головы пилотку и,
знакомо зажав ее в кулаке, горячо, с картавинкой, воскликнул:
-- Товагищи!..
Ричард Иоганнович недовольно поморщился.
-- Господа, -- сбавив тон, поправился рядовой Гусман. -- Мы тут посовещались и
пришли к единодушному мнению, что единственная кандидатура, способная
обеспечить принцип единоначалия, -- это наш единственный друг и наставник, наш
единоверец и единомышленник, а кое-кому даже и единокровец, -- тут Рихард
Иванович, до этого слушавший с явным одобрением, проявил некоторые признаки
беспокойства, -- наш родной и горячо любимый, -- тут Гусман сделал эффектную
паузу, во время которой псевдо-слепец снял и снова надел шляпу, сморкнулся в
два пальца, вытер их о поручень и наконец сшиб еще одну сикараху, теперь уже с
другого плеча, -- наш дорогой рядовой М., он же Эмский, он же Тюхин, он же
Тюхин-Эмский, он же Финкельштейн!
Глубокое, ничем не скрываемое разочарование отобразилось на козлиной физиономии
Рихарда Иоганновича.
-- Но позвольте... То есть, это как же... м-ме-е!.. Однако же, страннно, по
меньшей... м-ме... мере! -- сокрушенно заблеял он. -- Тюхин, голубчик, вы,
вы-то что же молчите?
Только после этих его слов я немного пришел в себя. Растерянно оглядевшись, я
обнаружил, что вокруг никого нет: друзья отпрянули от меня. Такое уничтожающее
презрение я испытывал лишь однажды, когда на партбюро Всуев зачитывал некое
подметное письмецо от одной якобы потерпевшей интриганки. Нетрудно догадаться о
чем шла речь в этой оскорбившей мою мужскую честь и достоинство кляузе.
Два больших, антагонистических, как противостоявшие друг другу мировые системы,
чувства противоборствовали во мне. С одной строны -- торжество по поводу
конфузии, явно постигшей стоявшего на трибуне честолюбца и негодяя со
вселенскими претензиями. С другой... впрочем, это другое чувство всегда
было обречено во мне на одни лишь виктории -- потому и Виктор, господа! --
решительные и безоговорочные!
-- Минуточку, минуточку! -- стряхнув с себя секундное оцепенение, -- воскликнул
я.
Через мгновение я уже стоял рядом с этим незадачливым кандидатом в Наполеоны.
Рихард Иоганнович Зорькин заискивающе улыбался и невыносимо смердел козлом.
-- Корешки! Земели! -- щупая по карманам валидол, -- сказал я настороженно
притихшим однополчанам. -- Друганы! -- с чувством сказал я.
Сунув таблетку под язык, я объяснил своим годкам и корефанам, а заодно товарищу
лейтенанту Скворешкину, товарищу старшине Сундукову, всем прочим салагам и
черпакам, что в настоящее время я, рядовой М., чудовищно занят, что в свободное
от боевого дежурства время я вдохновенно готовлюсь к торжественному вечеру,
посвященному 45-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, где
и собираюсь выступить с художественной читкой отдельных глав моего нового,
посвященного Советской Армии, романа, что это только фельдфебель Чапаев,
Василий Иванович мог командовать дивизиями, а что касается меня, Рядового М.,
Виктора Григорьевича, то я, в некотором смысле Тюхин, -- это когда речь идет о
прозе -- я, Тюхин, командирскими качествами не обладаю, тем более в таком, не
побоюсь этого слова, мировом (тут этот Смердяков зашипел, корректируя:
"Вселенском, минхерц, вселенском!") масштабе, к тому же я совершенно не готов
чисто теоретически, поскольку Маркс так и лежит в тумбочке недочитанный, а
потому марксистом я могу себя назвать лишь с большой натяжкой, ибо того Маркса,
которого я лично люблю и почитаю, зовут, как это ни дико прозвучит, Адольфом, к
тому же он никакой не теоретик, а вовсе даже книгоиздатель, как, скажем, П. П.
Сойкин или А. Житинский.
Услышав имя любимого в будущем писателя и Рок-дилетанта, просвященные мной
салаги дружно зааплодировали. Напряжение спало.
-- Ко всему прочему, -- приободрясь, продолжил я, -- будучи до мозга костей
Эмским -- это когда речь идет о поэзии -- не могу с предельной искренностью не
заявить вам, что командовать воинской частью п/п 13-13 не могу еще и по чисто
моральным соображениям...
И тут я честно, как на духу, сознался им, что давным-давно не являюсь уже
военнообязанным, а затем, набравшись духу, повинился в том, что это ведь я,
рядовой М., темной ноябрьской ночью 1961 года, изобразив из себя лунатика,
прокрался на эту вот самую трибуну, на которой сейчас стою, и намазал вот этот
вот самый поручень, за который держится, чтобы не упасть, предыдущий оратор,
намазал этот деревянный поручень человеческими, извиняюсь, экскрементами и
когда на следующее утро на занятиях по строевой товарищ старший лейтенант
Бдеев, любивший командовать нами с трибуны в белых перчатках, взялся за этот
поручень...
На этот раз дружно захлопали оба фланга -- и правый и левый. С немалым для себя
удивлением я заметил, что аплодирует даже старшина Сундуков, которого в
симпатиях ко мне уж никак нельзя было заподозрить.
Тут, доложу вам, я окончательно осмелел. Сделав вид, что причесываюсь, я локтем
так поддел челюсть Рихарда Иоганновича, что аж хрястнуло!
-- Хороф!.. А еффе... тьфу!.. друф нафывается, -- сплевывая зубы, прошепелявил
он.
А меня, увы, понесло! Сам не понимаю, зачем, я поведал митингу об одном, не
дававшем мне покоя, питерском шалуне-интеллектуале, изловчившемся обозвать
одного великого человека грибом, а другого, тоже в своем роде выдающегося, и
вовсе, прошу прощения, гандоном. По ассоциации -- контрацептив, беспорядочные
половые связи, болезнь -- я перешел на СПИД, я рассказал им, невинным, как
агнцы Божьи, об этой грядущей чуме ХХ-го века, о прочих не менее
апокалиптических проявлениях, как то: горбачевские родимые пятна, Чернобыль,
порнографический бум. С особой страстностью я подчеркнул опасность
лжепророчества: глобизм, кашпировизм, кривоноговщина, я призвал своих
сослуживцев быть предельно бдительными и ни в коем случае не поддаваться на
соблазны и посулы разного рода залетных политических авантюристов,
таящих свою коварную сущность под личиной либеральной демократии...
О, это было, пожалуй, покруче серии из семи клапштосов кряду! Козлобородый
проходимец был нокаутирован, повержен на пол. Собирая зубы, он ползал у меня в
ногах -- раскоряченный, жалкий, в треснувшем по спинному шву кителе, чем-то
напоминающий незабвенного Паниковского.
-- Мелите, мелите, Витюфа, -- усугубляя малопочтенное сходство, бормотал он. --
Еффе не вечер, а тем более не офень...
Была глубокая ночь. С неба сыпал снег, странный, правда, какой-то,
самосветящийся и совершенно не холодный. Увы, я всегда был слишком доверчив и
впечатлителен, друзья мои. Вот и в этот миг сердце мое, мое бедное
предынфарктное тюхинское сердце в очередной раз дрогнуло и я... я пожалел
его ... О, если б знал, если б только представить себе мог, дорогие, хорошие
вы мои!..
Короче, я взял самоотвод. Я попросил, учитывая загруженность творческой
работой, снять мою кандидатуру с голосования.
Подобный порыву метели, вздох неподдельного огорчения пронесся по рядам.
Взвилась фосфоресцирующая снежная мошкара, захлопали окна в казарме, с треском
распахнулась дверь офицерского кафе за спиной.
-- Эх! -- грудным голосом вскричала Христи- на Адамовна. -- Эх ты, тюха-матюха,
один хрен, два уха! Где? Где ты, Виолетточка, видишь мужиков?.. Эх, да разве ж
мужики это, не мужики, а дети малые!
Решительными, по-мужски широкими шагами, пышногрудая (в моем вкусе!) Христина
Адамовна Лыбедь взошла на торжественную трибуну и одной левой, как муху со
скатерти, смахнув встрепенувшегося было Рихарда Иоганновича, простерла свою
могучую длань вперед:
-- Дети мои! -- берущим за душу голосом вскричала она. -- Ох вы, детушки ж вы
мои, ой расхоро-оши-и! Ох, как гляну я на вас, так и сердце кровью
обливается-а!.. Ой да все такие бледненькие, необихоженные, это как же вы без
выпивки, без баб да существуете-э? Поди, дрочите, касатики, ой да в казенных
коечках! В увольнениях, поди, часики пропиваити-ии!
-- У-у, заголосила кликуша! -- прошептал, с трудом вставая на ноги, вторично
поверженный Рихард Иоганнович. -- Вечно вы, Тюхин, все... м-ме... испортите. Ну
понятно -- локтем по челюсти, но зачем так сразу кандидатуру снимать?!
-- Р-разговорчики! -- величаво полуобернувшись, рявкнула Христина Адамовна. --
И вы, кровиночки вы мои, этому четырех-ы-глазому ой не верьте ой да попусту! Он
ведь, хлюст, обманет вас, ой спровоци-ируи-ит! Морда подлая, чертячья,
худыщавы-я-аа, бородюшечка козлячья, взяться не за что!..
-- Да вы что тут себе позволяете, -- взвился мой товарищ по несчастью. -- Мало
того, что у меня очки в вашем заведении прямо со стола спе...
Рихард Иоганнович не договорил. Кулак, тяжелый, как та чугунная фиговина,
которой заколачивают сваи, обрушился на его многострадальное темечко! Он так и
сел, разведя в непроизвольном книксене колени в стороны, а посидев какое-то
мгновение в позе индийского йога, с костяным стуком опрокинулся на спину.
-- Виолетточка, туш! -- всплеснув белыми, как лебяжьи крылья, ручищами,
вскричала Христина Адамовна. Рявкнул инструмент, гоготнул товарищ комбат. --
Васька, а ну, сивый ты мерин, тащи сюда бачок! -- скомандовала наша
кормилица.
Сопровождаемый бодрыми, но напрочь лишенными всякого намека на мелодию, воплями
аккордеона, на просцениум, то есть я хотел сказать, на промежуточное между
трибуной и публикой пространство, пародийно игогокая выбежал Василий
Максимович, запряженный в кухонную тележку со стоявшим на ней трехведерным
бачком.
-- Ой, сыночки ж вы ж мои, ай ежели не я, то кто ж об вас и позаботитсы-ы? --
запричитала начальница пищеблока. -- Ай подходите ж вы к бачку, ой да по
очереди, угощайтися компотиком с бромбахером! А уж коли вы за нас
проголосуити-и, будет завтра вам борщец со свининкою, отбивные будут вам с
эскалопами, шницелечки будут вам с антрекотами!..
Признаться, поначалу меня просто покоробило от такого безудержного популизма,
но вдруг я вспомнил, как пару часов назад из диких зарослей бурьяна за
штурмовой полосой выскочил невесть откуда взявшийся здоровенный боров, я
вспомнил его хрюканье, его маленькие, с белесыми, как у Хапова, ресницами,
глазки, искательно устремленные на меня, я вспомнил это вполне упитанное,
невзирая на всеобщий пост, неотступно следовавшее за мной аж до клуба животное,
вспомнил -- и вдруг... и вдруг поверил выступающей.
-- Кореша, не боись! Порошочков в компотике нету, сам пробовал! -- громко, на
весь плац, оповестил я.
-- Налетай -- подешевело! -- заржал Василий Максимович. -- Уклоняющимся --
триста тридцать три благодарности, вне очереди!
Волнение пошло по рядам. Первым из контингента выщепился проныра Шпырной.
Отхлебнув из предложенного Виолетточкой ополовника, он задумчиво почмокал
губами и подтвердил:
-- Он! Девяностошестиградусный!
Мгновенно сформировалась очередь. Пользуясь возникшей суматохой, я сволок
Рихарда Иоганновича с трибуны на клумбу с настурциями. Мой несчастный спутник
был плох: взор его блуждал, бороденка подергивалась.
-- Шестьсот шестьдесят шестой, я -- тринадцатый. Как слышите меня? Прием! --
бормотал он.
... И вот уже час, как я сменил на "коломбине" Кольку-Артиллериста, и мы ждем,
и Кочумая все нет и нет, и слышно, как на плацу пляшут цыганочку: "Эй,
чавэла!.." А вот и Христина Адамовна. Ай да голосище! Вот это да, вот это я
понимаю!
Дывлюсь я на нэбо
Тай думку гадаю:
Чому я... не лебедь, (Гы-гы-гы!)
Чому не литаю?..
Кто,
кто сказал, что и на том свете тоже скучно, господа?..
Ефрейтор Кочумаев разбудил нас в шестом часу утра. Он был на удивление трезв, а
новости его были самые неутешительные. Пятнадцать минут назад умер в санчасти
Ваня Блаженный. Полученное им на третьем посту пулевое ранение в рот оказалось
смертельным. В отсутствие сбежавшего к противнику подполковника Копца
санинструктор Бесмилляев и фельдшер Негожий сделали все, что могли: они
загипсовали ногу, сломанную часовым при падении с вышки, ввели ему магнезию
внутривенно и положили раненого под кварцевую лампу, где он и скончался, не
приходя в сознание.
-- Смерть героя была легкой, -- сказал батарейный писарь Женька Кочумай. --
Умер он, улыбаясь. Я сам видел.
Он всегда улыбался, наш бригадный свинарь. На гулянке, устроенной в честь его
проводов в Армию, захмелевший дружок ахнул его по уху подвернувшейся под руку
чугунной сковородкой. Ваня начал глохнуть. Уже на пятом месяце службы после
каждой команды а мы стояли с ним в строю плечо к плечу, на самом что ни на есть
правом фланге! -- после каждой команды он переспрашивал меня: "Чего-чего он
сказал?!" А в кино с ним и вовсе было невозможно: однажды, после очередного
неуместного вопроса я, не выдержав, рявкнул ему в ухо: "Смейся, елки зеленые!"
И Ваня, один-единственный в зале, радостно захохотал, глядючи на экран, где
Никита Сергеевич Хрущев агитировал колхозников произращивать кукурузу.
Целый год из него пытались сделать классного радиста: с передачей на ключе еще
кое-как получалось, а вот с приемом не заладилось. Улыбаясь, он, как
зачарованный, сидел с наушниками на голове и с карандашом в руке, даже когда
тренажер отключали. "Ты чего там слушаешь, Маркони?" -- как-то поинтересовался
Боб, в прошлом моряк.
От рядового М. -- свидетелю и очевидцу В. Т.

Но здесь вновь все происшествие скрывается туманом, и что было потом решительно неизвестно.
Н. В. Гоголь. "Нос"
Ну
что, поди, думал, уже и не напишу? Чего греха таить кое-какие предпосылки к
этому были: дошло до того, что вчера среди бела дня с "коломбины" свинтили
передние колеса. Бежал на обед -- были, а когда, налопавшись свининки,
вернулся, их не стало, как Германской Демократической Республики. Да и вообще
тут творится такое -- Шекспир бледнеет!.. Впрочем, об этом как-нибудь в другой
раз, в иной, более располагающей к патетике, обстановке. А сейчас о земном, о
нашем с тобой, Тюхин, самом насущном: о творчестве. Ты как там -- хорошо
сидишь? Стул под тобой, часом, не ломаный? Ну, все одно -- возьмись, на всякий
случай, за стол, а лучше за стеночку, а то еще, неровен час, упадешь.
Романчик-то я, в некотором смысле, завершил ! И слово "Конец", как
ведется, написал и "ай да, сукин сын!" воскликнул, только вот в пляс не
пустился, да и то исключительно из опасения нарушить равновесие на лишившейся
колес "коломбине"... Чувствуешь слог? Это все он -- мой роман о Зеленом Зюзике!
А может и не о Зюзике, может, и вовсе не о нем, совершенно не о нем, правда,
выяснилось это, Тюхин, в самый последний момент и так странно, так вопреки
задуманному... Ну да -- все по порядку!..
Итак, мы остановились на том, что юный наш герой, по странному совпадению, тоже
Тюхин, так и не повесился. Более того, -- он обрел друга, и такого, бля,
задушевного, что хоть стой, хоть падай, а полежавши, поднимайся и тащись опять
на чердак с веревочкой. То и дело часики на руке у Витюши чирикали и он слышал
канифольный, за душу берущий голосок Зеленопупого Зануды: "Застегни пуговицу! У
тебя пуговица на гимнастерке расстегнута!", или -- "Ты почему не отдал честь
товарищу сержанту Филину? Это нарушение Устава! Немедленно вернись назад и
отдай ему честь!", а то и того хлеще: "Ты не забыл с какой ноги нужно начинать
движение в строю?.. Нет, назови конкретней! Я боюсь ты опять все перепутаешь!"
А однажды после отбоя эти чокнутые часики щебетнули засыпающему Тюхину: "У тебя
опять кака!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21