"Сгорит, синим
огнем сгорит эта Воронья слободка!". И ведь, елки зеленые, сбылось!.. Вот и эти
голоса за стеной -- это вовсе не сон, это -- Сбывшееся, и что характерно
никакой тебе мистики, голый материализм: гогочет Лягунов, бренчит ложечка в
стакане, мучительно хочется верить в Идеалы, как тогда, в 63-ем, беззаветно
любить нашу первую в мире социалистическую Родину, быть готовым не задумываясь
отдать свою молодую солдатскую жизнь за ее бузусловное счастье и процветание!..
Никогда больше, Тюхин, у тебя не было столько товарищей сразу. И каких! -- Отец
Долматий, Боб, Кочерга, Митька Пойманов, Вовка Соболев, Дед, Колюня Пушкарев,
он же Артиллерист -- Господи, да разве их всех перечислишь -- целая батарея, да
что там батарея! бригада, Армия, страна!.. Спокойно, спокойно, Витюша, нервишки
нам еще пригодятся. Как это там в аутотренинге: руки-ноги тяжелые, как
парализованные, лоб, как у покойника, холодный!.. Спокойно, еще спокойнее!.. Я
все еще жив... Я почти что молод... Все еще впереди... Впереди...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...И эта беспрестанная, как на корабле, вибрация, мелкая трясца, похмельный
тремор, от которого зудит лоб и снятся потные, противоестественные связи,
какие-то голые Козявкины, Стратоскверны Бенедиктовны...
" Парниковый эффект абсурда "... А это еще откуда? Чье? Камю?.. Попов?..
Иванов-Петров-Сидоров?.. В. Тюхин-Эмский?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трижды с песней вокруг плаца прошли мои корешки, отпела труба, погас свет. И
вот уже во тьме трещит под окном сирень, слышится женский нетерпеливый шепот:
-- Ты здесь? Ты не спишь?
О, мыслимо ли заснуть в эту душную, в эту шекспировскую ночь ошибок! От
волнения немеет язык. Сердце, мое бедное пожилое сердце бухает, как солдат по
лестнице!..
-- Так я лезу, или нет?
Господи, ну почему они все лезут и лезут? Чего такого находят они во мне,
окаянном?..
-- О-о!..
Закинув сумочку, она, сопя, подтягивается на руках, жимом, как на турник,
взбирается на подоконник -- смутная, пахнущая незнакомыми перфумами, потом. Она
садится на краешек моей койки, гладит мою руку, осторожно ложится рядом со
мной:
-- Бедненький, весь забинтованный!.. Молчи, молчи, тебе нельзя волноваться...
Тебе хорошо?.. А так?
И она еще спрашивает, она еще спра...
-- Крепче! Еще крепче, котик! Изо всех -- изо всех сил!..
Ну и как же тут отказать, обмануть ожидания?!
-- Ах, я сама! Сама!.. Ах!.. Ух!..
И вот она -- радость, нечаянная радость самого близкого тебе в это мгновение
человека:
-- Ой, ми-илый! Ой, да ты ли это?!
-- Я!.. я!.. я!.. я!..
А потом мы с ней заснули, а едва проснувшись, снова принялись за это
безобразие. И гостья моя, забывшись, ухала, как совушка, вскрикивала, хохотала,
теребила меня за бороду: "Ах ты конспиратор ты этакий!", поила грузинским
коньяком.
-- Ах, ведь я же говорила, говорила: никакая это у тебя не импотенция!
Ми-илый!.. Желанный!..
Допустим. Только зачем же, медам, кровати ломать?..
Она ушла чуть ли не за минуту до подъема, когда вышедший на плац Шутиков уже
успел прокашляться, и громко, извиняюсь, пукнув, облизал зубы, готовый вскинуть
свою безукоснительную трубу. "Сейчас, сейчас запоют они -- фанфары моего
мужеского торжества!" -- подумал я, пошатываясь от усталости, маша рукой во
тьму, в шуршание и хруст кустарника. Но вместо торжественного туша резко вдруг
взвизгнула наотмашь распахнутая дверь за спиной. Я обернулся и вздрогнул: в
проеме весь белый от лубков и ненависти, с трепещущей свечкой в руке, стоял на
костылях Гипсовый гость...
-- Я слышал все! Все-оо!.. -- простонал поврежденный мной товарищ замполит.
-- А как она по койкам скакала, слышали? -- все еще улыбаясь по инерции,
поинтересовался я. -- Вот ведь оторва, а, товарищ старший лейтенант? Не баба, а
прямо -- зверь!
-- Ото-орва?! Зверь?! -- чуть не задохнулся товарищ Бдеев. -- В то время, когда
вся наша часть, во главе... Когда... когда по готовности N 1 вся, как один,
наша Батарея Управления Страной... -- он совсем запутался и, чуть не выронив
свечку, заорал:
-- Мерзавец!.. О нет, нет -- даже не трибунал!.. Этой... Этой ночью вы, рядовой
М., вы... вы обесчестили мою невесту Виолетту!..
Товарищ старший лейтенант Бдеев говорил еще долго и горячо, но лишь два
ключевых слова -- "сатисфакция" и "секунданты" -- лишь два этих страшных слова
запечатлелись в помутившемся моем сознании, запали в душу.
-- Дуэль?! -- не поверил я. -- Вы шутите?..
Он не шутил. Я уронил голову на грудь:
-- К вашим услугам, господин поручик, -- сказал я. -- Выбор оружия за вами...
От рядового М. -- сочинителю В. Тюхину-Эмскому
Письмо первое.
Цитата... хотел написать "дня", но поскольку дня, как такового, так и не
наступило -- цитата ситуации:
" -- Так за что же-с, за что, -- говорю, -- меня в военную службу?
-- А разве военная служба -- это наказание? Военная служба это презерватив."
Н. С. Лесков "Смех и горе"
Здорово,
отщепенец!
Хочешь верь, хочешь не верь, но это вот посланьице я строчу, сидючи в
"коломбине". Ежели у тебя, маразматика, окончательно отшибло память, напоминаю:
так именовалась наша с тобой родимая радиостанция. Я опять, слышишь, Тюхин,
опять приказом командира батареи назначен на боевое дежурство, и снова
как тютя сижу в наушниках, вслушиваясь в шорохи и посвистывания пугающе пустого
эфира, из чего, Тюхин, со всей непреложностью следует, что Небываемое в
очередной раз сбылось: на старости лет я вторично загремел в ряды
доблестных Вооруженных Сил того самого Советского Союза, к роковому развалу
которого и ты, демократ сраный, приложил свои оголтелые усилия.
Как сие случилось (я имею ввиду внезапную свою ремилитаризацию) -- это вопрос
особый, сугубо, в некотором смысле, засекреченный. Одно могу сказать тебе,
сволочь антипартийная: слово, Тюхин, а тем паче твое -- это даже не воробей,
это целая, подчас, Птица Феликс -- химероподобная, несусветная,
всеобсирающая... Короче, опять ты, как накаркал, ворон ты помоечный!..
Как и в прошлый раз, солдатская служба моя началась куда как весело: в
результате ЧП я попал в гарнизонную санчасть, из каковой, даже не проспавшись
как следует, героически драпанул в родную батарею, ибо обстановка, Тюхин,
настолько тревожная, настолько, прямо как в дни нашего с тобой Карибского
кризиса, взрывоопасная, что разлеживаться в персональных палатах, на батистовых
простынях не позволяет гражданская совесть.
Представь себе опустевшую казарму, потерявшего при виде меня дар речи
дневального Шпортюка, схватившегося за сердце лейтенанта Скворешкина...
Невероятно, но факт -- даже койка моя оказалась незанятой -- на стенке в
изголовье висел вставленный в рамку мой траурный фотопортрет, а в тумбочке я
обнаружил свою голубую мыльницу и, так и не дочитанный, библиотечный "Капитал"
К.Маркса.
Было без тринадцати 13. За окном, на ярко освещенном, обрати внимание, Тюхин --
не солнцем, а электрическим светом плацу сержант Филин муштровал салаг.
Ты, должно быть, помнишь этого лупоглазого фельдфебеля, как он, пидор, вопил
тебе в морду: "Сукаблянафиг, р-равняйсь!.. Сс-ыр-рна!.. Левое, бля, плечо
вперед, шагом, блянафиг, ы-ррш!"... А Подойникова помнишь? Помнишь, как он,
шакал, выдернул в ленкомнате из-под тебя табуретку: "А-ну, гусь, уступи место
старослужащему воину!.." А помнишь, помнишь, как ты, придурок, писал письма в
стихах дедулинской заочнице, а он, старший сержант Дедулин, он тебе за это
милостиво позволял понюхать здоровенную, на красной нитке гайку от его
колхозного трактора: "Чуешь, гусек, чем пахнет?.. Точно -- Родиной, гусек,
милыми сердцу тамбовскими просторами!.." Гайка пахла нашим ничтожеством,
Тюхин... А как нас с тобой на радиотренировке -- из палатки, ночью, на снег, на
мороз, как слепых кутят, Господи!.. Эх!.. Вот и я, и я, Тюхин, так, елки
зеленые, расчувствовался, вспоминая, что непростительно забывшись, рухнул, как
подкошенный, на свою тщательно заправленную, любовно кем-то разглаженную при
помощи табуретки мемориальную койку, я, зажмурившись, упал на нее, а уж
чего-чего, а зажмуриваться, закрывать где ни попадя глаза -- этого нам с тобой,
Тюхин, делать -- ну никак не положено! -- и когда я разожмурился, он уже стоял
надо мной -- все в той же знаменитой, никогда не снимаемой, заломленной на
затылок -- от чего и без того большущий, украшенный бородавкой лоб его, казался
еще умнее, фуражке, в рыжих усах, с отвисшей под тяжестью металла челюстью,
неотвратимый, как само Возмездие -- он уже высился надо мной -- до смертного
вздоха незабвенный старшина батареи Сундуков, Иона Варфоломеевич! "Тры нарада
унэ учэредь за нурушэние руспурадка!" -- безжалостно проскрежетал он,
прямо-таки пожирая глазами мою злосчастную, жиденькую, как у помирающего
Некрасова, бороденку. Через три минуты я уже помылся, побрился, сменил свои
ужасающие обгорелые лохмотья на бэушное, но вполне еще сносное ХБ и,
поскрипывая запасными старшинскими сапогами, отправился на рекогносцировку
местности.
Ах, Тюхин, что за чудо эти наши армейские сапоги! В них, и только в них
чувствуешь себя подлинно полноценной личностью! "Раз-два, левой, левой,
левой!.." Я и оглянуться не успел, как обошел чуть ли не все расположение --
спортплощадку, пищеблок, КПП, КТП, санчасть -- этот участок пути я преодолел
бегом "раз-два, раз-два, раз-два!" -- и представь себе, бухарик несчастный, --
ни тебе колотья в боку, ни одышки -- разве что легкое сердцебиение! Двери в
Клубе части были открыты, любопытствуя, я заглянул в зал. На сцене товарищ
капитан Фавианов, энергично рубя воздух ладонью, декламировал "Стихи о
советском паспорте". Меня он, кажется, в темноте не разглядел. И слава Богу!
Это ведь я, рядовой М., по его, фавиановской задумке должен был громко, с
чувством прочесть лирику Степана Щипачева на праздничном концерте
самодеятельности... О, где они, где наши праздники, Тюхин?! Какой Кашпировский
или Кривоногов дал установку воспринимать наши красные дни как черные?!
Вот и штаба, с финчастью, с секреткой, с постом 1 1 на положенном
месте не оказалось. Недоумевая, я попытался наощупь найти хотя бы дверь
солдатской чайной, но и ее на прежнем месте не обнаружилось. Передо мной была
густеющая с каждым шагом, душная темная мгла. Туман был и справа, и слева, и
над головой, и лишь по возгласам Филина я определил обратное направление.
Собственно говоря, от родного гарнизона остался один лишь плац с несколькими
зданиями по периметру. Чудом уцелел свинарник, штурмовая полоса со стоящей за
ней дежурной радиостанцией, склад ГСМ, спецхранилище, фрагмент забора с
караульной вышкой и ярким прожектором на ней. Помнишь, манкурт, как стоя на
ночном посту, ты мучительно всматривался во мрак. Сколько раз за службу ты до
рези в глазах глядел в предрассветных сумерках туда, за фольварк, за капустное
поле -- на восток, Тюхин, в сторону своей Родины. Время шло, а солнце все не
всходило и не всходило и тебе, паникеру, уже мерещилось нечто совершенно
невозможное, несусветное, противное самой марксистско-ленинской природе вещей:
а ну как облако за рекой так и не озарится, не окрасится розоватым багрянцем та
сторона поднебесья, под которой имела место быть твоя единственная во всем
мирозданьи страна, твоя Россия, Тюхин?! И какое счастье, какая радость вскипала
в неподвластной всяким там Бдеевым душе твоей, когда утро все-таки наступало, а
стало быть где-то там, далеко-далеко, аж за двумя государственными границами,
бренчал первый питерский трамвай, били куранты на Спасской башне, как ни в чем
не бывало, даже без главной гайки в моторе, выезжал на колхозное поле
дедулинский трактор. "Нет, мы еще повоюем, Витюша, -- сами собой шептали губы
твои, -- еще почитаем со сцены Политехнического что-нибудь свое,
тюхинское!.."
Короче, этот чертов цыган Ромка раскупорил бутылку шнапса, мы залудили из
горлышка, запили светлым альтенбургским. Шпырной, бестия, обнял меня за плечо и
говорит: "Слышь, Тюха, давай махнемся часиками не глядя!" И я посмотрел на свои
золотые "роллексы", и сначала засомневался, а потом как вспомнил, сколько еще
служить, как махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!.." И махнулся, лопух
несусветный, дал что называется маху: этот прохиндей всучил мне советскую
"Победу" чуть ли не времен борьбы с космополитизмом, всю поцарапанную, с
трещиной на стекле, но зато, правда, на ходу, вовсю, в отличие от моих золотых,
тикающую.
Короче, я вернулся в казарму, погладился -- нет, не твоим жульническим манером,
не с помощью мокрой расчески, когда пропускаешь материю ХБ между зубчиками -- я
погладился по-настоящему, Тюхин, через влажную тряпочку, горячим утюжком. Я
подшил свежий подворотничок, до блеска надраил сапоги и после развода заступил
дневальным по батарее.
Ты, склеротик, поди уже и забыл, что это за счастье, когда стоишь в наряде у
тумбочки! Вот ты стоишь и открывается дверь, и входит товарищ майор, и ты
командуешь: "Батарея, сми-ирна-а!", и все, как в сказке, где кто стоит --
замирают как заколдованные!.. "Бат-тарея, строиться на ужин!" -- входя во вкус,
гаркаешь ты, и она, бурча желудками, как миленькая строится!.. Ровно в 23.00 ты
орешь, елки зеленые: "Батар-ррея, а-аатбой!" -- и твои корешки, поворочавшись,
засыпают, и притом куда крепче, чем засыпал ты на антизапойных сеансах у своего
дурацкого доктора Шпирта.
Короче, наконец-то воцаряется тишина, Витек. И тогда ты берешь в руки щетку и,
думая о чем душе твоей заблагорассудится, начинаешь мести кафельный, белый,
рифленый, исчирканный за день сотнями резиновых подошв, бесконечный, почти
стометровый казарменный пол, Тюхин!..
Было, все было -- и боевые схватки, и отступления по всей линии фронта. И с
таких сцен, елкин корень, читывали -- куда там вышеупомянутой! Через такие
огни, через такие медные трубы прошли, минхерц, что когда красно солнышко не
встало однажды, когда и до этого ужаса дожились -- даже, прости Господи, и не
ахнули, потому как и не такое уже в своей жизни видывали!..
Вот так или примерно так рассуждая, Тюхин, я приблизился к тому самому посту N
4, к моему роковому, друг ты мой задушевный. Я даже ногой в крапиве пошуровал,
а вдруг он лежит еще там, мой свалившийся с ремня подсумок с запасным
магазином. На посту стоял рядовой Пойманов. "Стой, кто идет?" -- как и положено
по Уставу, окликнул он. "Митяня, это я, рядовой М.!" -- "А где начальник
караула, где разводящий?" -- "А хрен его знает!" -- миролюбиво ответил я.
"Проходи! -- скомандовал часовой Митька Пойманов. -- Постой, постой, тебя ж,
Витюха, вроде как с почестями похоронили! Значит, опять брехня!.. А насчет
дембеля свежих параш не слышно?"
Он спустился с вышки. Мы залегли в бурьян и перекурили это дело. Тут в заборе
отсунулась доска и сквозь образовавшуюся щель пролез Ромка Шпырной с канистрой,
ходивший в самоволку за пивом. Как выяснилось, уцелел и гаштет на
Зелауэрштрассе. Помнишь, Тюхин, Хромого Пауля?.. Ну помнишь, был жуткий туман,
тебя, меня и Кольку Артиллериста назначили в дозор и мы все ходили, ходили,
придурки, вокруг части, все ходили, ходили, ходили -- и вдруг, непонятно каким
образом, оказались у этого проклятого гаштета. Помнишь, там еще была такая
Матильда, ты все пытался ущипнуть ее за попку, но жопа у нее была такая
железобетонная, что совершенно не ущипывалась. Но зато пиво, пиво!.. А утром
этот эсесовец недобитый, Пауль, притащил забытые нами автоматы на КПП, после
чего мы и схлопотали по десять суток "губы" и еще легко отделались...
Минуточку-минуточку, а это что за шум? Кому это там не спится заполночь? Ах,
это твои помощнички, Витюха, поднятые тебе в подмогу годками-старослужащими
молодые нарушители армейской дисциплины! Аж пятеро, елы-палы, и все со
швабрами, с тряпками, с тазами! Шуму-то, шуму! Какие уж тут медитации, когда
нет никакой возможности сосредоточиться. А ты пойди в ленкомнату, сядь, сокол
ясный, за стол, полистай прессу, вон ее сколько -- и "Правда", и "Красная
звезда", и твоя гэсэвэгэшная "Советская армия". Газетки, совершенно справедливо
подметил, не совсем новые: самая свежая аж месячной давности, за 13 мая. Ну
тогда возьми журнал "Советский воин", или вон -- еще лучше -- "Огонек"
1 13 за март 1963 года, красивый такой, с художником Кориным на
обложке... Та-ак!.. О чем тут у нас пишут? Во, на первой же странице -- "Успехи
большой химии", на снимке Н. С. Хрущев осматривает один из цехов
Невинномысского химкомбината. "Великое единение" -- это про выборы. Ты ведь,
гад, небось и забыл -- в тот год 17 марта прошли выборы в Верховные и Местные
Советы депутатов трудящихся Грузии, Армении, Азербайджана, Литвы, Киргизии и
Эстонии. А вот и тебя касательное, интеллигент сраный, -- пишет товарищ Херлуф
Бидструп, датский наш друг, коммунист: "Счастлив советский художник, сознающий,
что его творчество воспринимается как достижение искусства, а не как добыча
торгашей, сознающий, что его труд служит великому делу борьбы за свободу
человечества, построение коммунизма и мир!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
огнем сгорит эта Воронья слободка!". И ведь, елки зеленые, сбылось!.. Вот и эти
голоса за стеной -- это вовсе не сон, это -- Сбывшееся, и что характерно
никакой тебе мистики, голый материализм: гогочет Лягунов, бренчит ложечка в
стакане, мучительно хочется верить в Идеалы, как тогда, в 63-ем, беззаветно
любить нашу первую в мире социалистическую Родину, быть готовым не задумываясь
отдать свою молодую солдатскую жизнь за ее бузусловное счастье и процветание!..
Никогда больше, Тюхин, у тебя не было столько товарищей сразу. И каких! -- Отец
Долматий, Боб, Кочерга, Митька Пойманов, Вовка Соболев, Дед, Колюня Пушкарев,
он же Артиллерист -- Господи, да разве их всех перечислишь -- целая батарея, да
что там батарея! бригада, Армия, страна!.. Спокойно, спокойно, Витюша, нервишки
нам еще пригодятся. Как это там в аутотренинге: руки-ноги тяжелые, как
парализованные, лоб, как у покойника, холодный!.. Спокойно, еще спокойнее!.. Я
все еще жив... Я почти что молод... Все еще впереди... Впереди...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...И эта беспрестанная, как на корабле, вибрация, мелкая трясца, похмельный
тремор, от которого зудит лоб и снятся потные, противоестественные связи,
какие-то голые Козявкины, Стратоскверны Бенедиктовны...
" Парниковый эффект абсурда "... А это еще откуда? Чье? Камю?.. Попов?..
Иванов-Петров-Сидоров?.. В. Тюхин-Эмский?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трижды с песней вокруг плаца прошли мои корешки, отпела труба, погас свет. И
вот уже во тьме трещит под окном сирень, слышится женский нетерпеливый шепот:
-- Ты здесь? Ты не спишь?
О, мыслимо ли заснуть в эту душную, в эту шекспировскую ночь ошибок! От
волнения немеет язык. Сердце, мое бедное пожилое сердце бухает, как солдат по
лестнице!..
-- Так я лезу, или нет?
Господи, ну почему они все лезут и лезут? Чего такого находят они во мне,
окаянном?..
-- О-о!..
Закинув сумочку, она, сопя, подтягивается на руках, жимом, как на турник,
взбирается на подоконник -- смутная, пахнущая незнакомыми перфумами, потом. Она
садится на краешек моей койки, гладит мою руку, осторожно ложится рядом со
мной:
-- Бедненький, весь забинтованный!.. Молчи, молчи, тебе нельзя волноваться...
Тебе хорошо?.. А так?
И она еще спрашивает, она еще спра...
-- Крепче! Еще крепче, котик! Изо всех -- изо всех сил!..
Ну и как же тут отказать, обмануть ожидания?!
-- Ах, я сама! Сама!.. Ах!.. Ух!..
И вот она -- радость, нечаянная радость самого близкого тебе в это мгновение
человека:
-- Ой, ми-илый! Ой, да ты ли это?!
-- Я!.. я!.. я!.. я!..
А потом мы с ней заснули, а едва проснувшись, снова принялись за это
безобразие. И гостья моя, забывшись, ухала, как совушка, вскрикивала, хохотала,
теребила меня за бороду: "Ах ты конспиратор ты этакий!", поила грузинским
коньяком.
-- Ах, ведь я же говорила, говорила: никакая это у тебя не импотенция!
Ми-илый!.. Желанный!..
Допустим. Только зачем же, медам, кровати ломать?..
Она ушла чуть ли не за минуту до подъема, когда вышедший на плац Шутиков уже
успел прокашляться, и громко, извиняюсь, пукнув, облизал зубы, готовый вскинуть
свою безукоснительную трубу. "Сейчас, сейчас запоют они -- фанфары моего
мужеского торжества!" -- подумал я, пошатываясь от усталости, маша рукой во
тьму, в шуршание и хруст кустарника. Но вместо торжественного туша резко вдруг
взвизгнула наотмашь распахнутая дверь за спиной. Я обернулся и вздрогнул: в
проеме весь белый от лубков и ненависти, с трепещущей свечкой в руке, стоял на
костылях Гипсовый гость...
-- Я слышал все! Все-оо!.. -- простонал поврежденный мной товарищ замполит.
-- А как она по койкам скакала, слышали? -- все еще улыбаясь по инерции,
поинтересовался я. -- Вот ведь оторва, а, товарищ старший лейтенант? Не баба, а
прямо -- зверь!
-- Ото-орва?! Зверь?! -- чуть не задохнулся товарищ Бдеев. -- В то время, когда
вся наша часть, во главе... Когда... когда по готовности N 1 вся, как один,
наша Батарея Управления Страной... -- он совсем запутался и, чуть не выронив
свечку, заорал:
-- Мерзавец!.. О нет, нет -- даже не трибунал!.. Этой... Этой ночью вы, рядовой
М., вы... вы обесчестили мою невесту Виолетту!..
Товарищ старший лейтенант Бдеев говорил еще долго и горячо, но лишь два
ключевых слова -- "сатисфакция" и "секунданты" -- лишь два этих страшных слова
запечатлелись в помутившемся моем сознании, запали в душу.
-- Дуэль?! -- не поверил я. -- Вы шутите?..
Он не шутил. Я уронил голову на грудь:
-- К вашим услугам, господин поручик, -- сказал я. -- Выбор оружия за вами...
От рядового М. -- сочинителю В. Тюхину-Эмскому
Письмо первое.
Цитата... хотел написать "дня", но поскольку дня, как такового, так и не
наступило -- цитата ситуации:
" -- Так за что же-с, за что, -- говорю, -- меня в военную службу?
-- А разве военная служба -- это наказание? Военная служба это презерватив."
Н. С. Лесков "Смех и горе"
Здорово,
отщепенец!
Хочешь верь, хочешь не верь, но это вот посланьице я строчу, сидючи в
"коломбине". Ежели у тебя, маразматика, окончательно отшибло память, напоминаю:
так именовалась наша с тобой родимая радиостанция. Я опять, слышишь, Тюхин,
опять приказом командира батареи назначен на боевое дежурство, и снова
как тютя сижу в наушниках, вслушиваясь в шорохи и посвистывания пугающе пустого
эфира, из чего, Тюхин, со всей непреложностью следует, что Небываемое в
очередной раз сбылось: на старости лет я вторично загремел в ряды
доблестных Вооруженных Сил того самого Советского Союза, к роковому развалу
которого и ты, демократ сраный, приложил свои оголтелые усилия.
Как сие случилось (я имею ввиду внезапную свою ремилитаризацию) -- это вопрос
особый, сугубо, в некотором смысле, засекреченный. Одно могу сказать тебе,
сволочь антипартийная: слово, Тюхин, а тем паче твое -- это даже не воробей,
это целая, подчас, Птица Феликс -- химероподобная, несусветная,
всеобсирающая... Короче, опять ты, как накаркал, ворон ты помоечный!..
Как и в прошлый раз, солдатская служба моя началась куда как весело: в
результате ЧП я попал в гарнизонную санчасть, из каковой, даже не проспавшись
как следует, героически драпанул в родную батарею, ибо обстановка, Тюхин,
настолько тревожная, настолько, прямо как в дни нашего с тобой Карибского
кризиса, взрывоопасная, что разлеживаться в персональных палатах, на батистовых
простынях не позволяет гражданская совесть.
Представь себе опустевшую казарму, потерявшего при виде меня дар речи
дневального Шпортюка, схватившегося за сердце лейтенанта Скворешкина...
Невероятно, но факт -- даже койка моя оказалась незанятой -- на стенке в
изголовье висел вставленный в рамку мой траурный фотопортрет, а в тумбочке я
обнаружил свою голубую мыльницу и, так и не дочитанный, библиотечный "Капитал"
К.Маркса.
Было без тринадцати 13. За окном, на ярко освещенном, обрати внимание, Тюхин --
не солнцем, а электрическим светом плацу сержант Филин муштровал салаг.
Ты, должно быть, помнишь этого лупоглазого фельдфебеля, как он, пидор, вопил
тебе в морду: "Сукаблянафиг, р-равняйсь!.. Сс-ыр-рна!.. Левое, бля, плечо
вперед, шагом, блянафиг, ы-ррш!"... А Подойникова помнишь? Помнишь, как он,
шакал, выдернул в ленкомнате из-под тебя табуретку: "А-ну, гусь, уступи место
старослужащему воину!.." А помнишь, помнишь, как ты, придурок, писал письма в
стихах дедулинской заочнице, а он, старший сержант Дедулин, он тебе за это
милостиво позволял понюхать здоровенную, на красной нитке гайку от его
колхозного трактора: "Чуешь, гусек, чем пахнет?.. Точно -- Родиной, гусек,
милыми сердцу тамбовскими просторами!.." Гайка пахла нашим ничтожеством,
Тюхин... А как нас с тобой на радиотренировке -- из палатки, ночью, на снег, на
мороз, как слепых кутят, Господи!.. Эх!.. Вот и я, и я, Тюхин, так, елки
зеленые, расчувствовался, вспоминая, что непростительно забывшись, рухнул, как
подкошенный, на свою тщательно заправленную, любовно кем-то разглаженную при
помощи табуретки мемориальную койку, я, зажмурившись, упал на нее, а уж
чего-чего, а зажмуриваться, закрывать где ни попадя глаза -- этого нам с тобой,
Тюхин, делать -- ну никак не положено! -- и когда я разожмурился, он уже стоял
надо мной -- все в той же знаменитой, никогда не снимаемой, заломленной на
затылок -- от чего и без того большущий, украшенный бородавкой лоб его, казался
еще умнее, фуражке, в рыжих усах, с отвисшей под тяжестью металла челюстью,
неотвратимый, как само Возмездие -- он уже высился надо мной -- до смертного
вздоха незабвенный старшина батареи Сундуков, Иона Варфоломеевич! "Тры нарада
унэ учэредь за нурушэние руспурадка!" -- безжалостно проскрежетал он,
прямо-таки пожирая глазами мою злосчастную, жиденькую, как у помирающего
Некрасова, бороденку. Через три минуты я уже помылся, побрился, сменил свои
ужасающие обгорелые лохмотья на бэушное, но вполне еще сносное ХБ и,
поскрипывая запасными старшинскими сапогами, отправился на рекогносцировку
местности.
Ах, Тюхин, что за чудо эти наши армейские сапоги! В них, и только в них
чувствуешь себя подлинно полноценной личностью! "Раз-два, левой, левой,
левой!.." Я и оглянуться не успел, как обошел чуть ли не все расположение --
спортплощадку, пищеблок, КПП, КТП, санчасть -- этот участок пути я преодолел
бегом "раз-два, раз-два, раз-два!" -- и представь себе, бухарик несчастный, --
ни тебе колотья в боку, ни одышки -- разве что легкое сердцебиение! Двери в
Клубе части были открыты, любопытствуя, я заглянул в зал. На сцене товарищ
капитан Фавианов, энергично рубя воздух ладонью, декламировал "Стихи о
советском паспорте". Меня он, кажется, в темноте не разглядел. И слава Богу!
Это ведь я, рядовой М., по его, фавиановской задумке должен был громко, с
чувством прочесть лирику Степана Щипачева на праздничном концерте
самодеятельности... О, где они, где наши праздники, Тюхин?! Какой Кашпировский
или Кривоногов дал установку воспринимать наши красные дни как черные?!
Вот и штаба, с финчастью, с секреткой, с постом 1 1 на положенном
месте не оказалось. Недоумевая, я попытался наощупь найти хотя бы дверь
солдатской чайной, но и ее на прежнем месте не обнаружилось. Передо мной была
густеющая с каждым шагом, душная темная мгла. Туман был и справа, и слева, и
над головой, и лишь по возгласам Филина я определил обратное направление.
Собственно говоря, от родного гарнизона остался один лишь плац с несколькими
зданиями по периметру. Чудом уцелел свинарник, штурмовая полоса со стоящей за
ней дежурной радиостанцией, склад ГСМ, спецхранилище, фрагмент забора с
караульной вышкой и ярким прожектором на ней. Помнишь, манкурт, как стоя на
ночном посту, ты мучительно всматривался во мрак. Сколько раз за службу ты до
рези в глазах глядел в предрассветных сумерках туда, за фольварк, за капустное
поле -- на восток, Тюхин, в сторону своей Родины. Время шло, а солнце все не
всходило и не всходило и тебе, паникеру, уже мерещилось нечто совершенно
невозможное, несусветное, противное самой марксистско-ленинской природе вещей:
а ну как облако за рекой так и не озарится, не окрасится розоватым багрянцем та
сторона поднебесья, под которой имела место быть твоя единственная во всем
мирозданьи страна, твоя Россия, Тюхин?! И какое счастье, какая радость вскипала
в неподвластной всяким там Бдеевым душе твоей, когда утро все-таки наступало, а
стало быть где-то там, далеко-далеко, аж за двумя государственными границами,
бренчал первый питерский трамвай, били куранты на Спасской башне, как ни в чем
не бывало, даже без главной гайки в моторе, выезжал на колхозное поле
дедулинский трактор. "Нет, мы еще повоюем, Витюша, -- сами собой шептали губы
твои, -- еще почитаем со сцены Политехнического что-нибудь свое,
тюхинское!.."
Короче, этот чертов цыган Ромка раскупорил бутылку шнапса, мы залудили из
горлышка, запили светлым альтенбургским. Шпырной, бестия, обнял меня за плечо и
говорит: "Слышь, Тюха, давай махнемся часиками не глядя!" И я посмотрел на свои
золотые "роллексы", и сначала засомневался, а потом как вспомнил, сколько еще
служить, как махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!.." И махнулся, лопух
несусветный, дал что называется маху: этот прохиндей всучил мне советскую
"Победу" чуть ли не времен борьбы с космополитизмом, всю поцарапанную, с
трещиной на стекле, но зато, правда, на ходу, вовсю, в отличие от моих золотых,
тикающую.
Короче, я вернулся в казарму, погладился -- нет, не твоим жульническим манером,
не с помощью мокрой расчески, когда пропускаешь материю ХБ между зубчиками -- я
погладился по-настоящему, Тюхин, через влажную тряпочку, горячим утюжком. Я
подшил свежий подворотничок, до блеска надраил сапоги и после развода заступил
дневальным по батарее.
Ты, склеротик, поди уже и забыл, что это за счастье, когда стоишь в наряде у
тумбочки! Вот ты стоишь и открывается дверь, и входит товарищ майор, и ты
командуешь: "Батарея, сми-ирна-а!", и все, как в сказке, где кто стоит --
замирают как заколдованные!.. "Бат-тарея, строиться на ужин!" -- входя во вкус,
гаркаешь ты, и она, бурча желудками, как миленькая строится!.. Ровно в 23.00 ты
орешь, елки зеленые: "Батар-ррея, а-аатбой!" -- и твои корешки, поворочавшись,
засыпают, и притом куда крепче, чем засыпал ты на антизапойных сеансах у своего
дурацкого доктора Шпирта.
Короче, наконец-то воцаряется тишина, Витек. И тогда ты берешь в руки щетку и,
думая о чем душе твоей заблагорассудится, начинаешь мести кафельный, белый,
рифленый, исчирканный за день сотнями резиновых подошв, бесконечный, почти
стометровый казарменный пол, Тюхин!..
Было, все было -- и боевые схватки, и отступления по всей линии фронта. И с
таких сцен, елкин корень, читывали -- куда там вышеупомянутой! Через такие
огни, через такие медные трубы прошли, минхерц, что когда красно солнышко не
встало однажды, когда и до этого ужаса дожились -- даже, прости Господи, и не
ахнули, потому как и не такое уже в своей жизни видывали!..
Вот так или примерно так рассуждая, Тюхин, я приблизился к тому самому посту N
4, к моему роковому, друг ты мой задушевный. Я даже ногой в крапиве пошуровал,
а вдруг он лежит еще там, мой свалившийся с ремня подсумок с запасным
магазином. На посту стоял рядовой Пойманов. "Стой, кто идет?" -- как и положено
по Уставу, окликнул он. "Митяня, это я, рядовой М.!" -- "А где начальник
караула, где разводящий?" -- "А хрен его знает!" -- миролюбиво ответил я.
"Проходи! -- скомандовал часовой Митька Пойманов. -- Постой, постой, тебя ж,
Витюха, вроде как с почестями похоронили! Значит, опять брехня!.. А насчет
дембеля свежих параш не слышно?"
Он спустился с вышки. Мы залегли в бурьян и перекурили это дело. Тут в заборе
отсунулась доска и сквозь образовавшуюся щель пролез Ромка Шпырной с канистрой,
ходивший в самоволку за пивом. Как выяснилось, уцелел и гаштет на
Зелауэрштрассе. Помнишь, Тюхин, Хромого Пауля?.. Ну помнишь, был жуткий туман,
тебя, меня и Кольку Артиллериста назначили в дозор и мы все ходили, ходили,
придурки, вокруг части, все ходили, ходили, ходили -- и вдруг, непонятно каким
образом, оказались у этого проклятого гаштета. Помнишь, там еще была такая
Матильда, ты все пытался ущипнуть ее за попку, но жопа у нее была такая
железобетонная, что совершенно не ущипывалась. Но зато пиво, пиво!.. А утром
этот эсесовец недобитый, Пауль, притащил забытые нами автоматы на КПП, после
чего мы и схлопотали по десять суток "губы" и еще легко отделались...
Минуточку-минуточку, а это что за шум? Кому это там не спится заполночь? Ах,
это твои помощнички, Витюха, поднятые тебе в подмогу годками-старослужащими
молодые нарушители армейской дисциплины! Аж пятеро, елы-палы, и все со
швабрами, с тряпками, с тазами! Шуму-то, шуму! Какие уж тут медитации, когда
нет никакой возможности сосредоточиться. А ты пойди в ленкомнату, сядь, сокол
ясный, за стол, полистай прессу, вон ее сколько -- и "Правда", и "Красная
звезда", и твоя гэсэвэгэшная "Советская армия". Газетки, совершенно справедливо
подметил, не совсем новые: самая свежая аж месячной давности, за 13 мая. Ну
тогда возьми журнал "Советский воин", или вон -- еще лучше -- "Огонек"
1 13 за март 1963 года, красивый такой, с художником Кориным на
обложке... Та-ак!.. О чем тут у нас пишут? Во, на первой же странице -- "Успехи
большой химии", на снимке Н. С. Хрущев осматривает один из цехов
Невинномысского химкомбината. "Великое единение" -- это про выборы. Ты ведь,
гад, небось и забыл -- в тот год 17 марта прошли выборы в Верховные и Местные
Советы депутатов трудящихся Грузии, Армении, Азербайджана, Литвы, Киргизии и
Эстонии. А вот и тебя касательное, интеллигент сраный, -- пишет товарищ Херлуф
Бидструп, датский наш друг, коммунист: "Счастлив советский художник, сознающий,
что его творчество воспринимается как достижение искусства, а не как добыча
торгашей, сознающий, что его труд служит великому делу борьбы за свободу
человечества, построение коммунизма и мир!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21