-- Сука!
Даже если бы грянул гром с нашего немого, как довоенный киноэкран, неба, пусть
даже ядерный, елки зеленые, я бы, Тюхин, вряд ли ужаснулся сильнее, чем в ту
роковую минуту! Никогда в жизни не видел, чтобы цвет лица у женщины менялся бы
столь мгновенно и необратимо!
-- А ну... а ну-кося повтори! -- прошептала Христина Адамовна, белая, как
порошок, которым травят тараканов, работники общепита всего нашего необъятного,
многострадального отечества.
-- С-сука! -- еще громче, еще отчетливей отчеканил отважный старшина.
Возмездие воспоследовало молниеносно! Я, Тюхин, и глазом не успел моргнуть, как
Иона Варфоломеевич, будущий адмирал-старшина Миротворческих Сил Мироздания
(МСМ), всплеснув руками, рухнул на спину, поверженный ее сокрушительным, прямым
правым в лоб!..
Старшинская фуражка, вихляя, подкатилась по паркету к моим ногам.
Пользуясь тем, что Христина Адамовна, зарыдав, уронила груди на прилавок, я,
как на фронте, как под Кингисеппом, выволок потерявшего сознание товарища на
свежий воздух, в заросли дикорастущей крапивы. Товарищ старшина был плох. Его
помутившиеся, стального цвета, глаза не узнавали меня.
-- Ты хту?.. Хту ты?.. -- вздрагивая, шептал он.
-- Свой я, Тюхин моя фамилия, -- бережно надевая фуражку на его нечеловечески
огромную, 64-го размера, лысину, -- успокаивал я. Помните, мы еще с вами у
Даздрапермы Венедиктовны служили?
-- У Даздраспэр... У-у!.. -- взор его мученически тускнел. -- Эту ты?.. Ты-и?!
Ты зачэм мнэ в супуг нассал?..
-- А вы? Вы-то ее зачем так? Ну да, ну -- еще одна даздраперма, каких свет не
видывал, но чтобы женщине, Матери, чтобы прямо в лицо?!
-- Тук я жэ для тьебя, укуяннугу, суку, суку туматнугу хутел спрусить!.. Ты ж,
пруклятущщый, ыкать начал...
-- Суку?! То есть, в смысле, -- соку?! -- потрясенно прошептал я, -- так вот
оно что... Эх!.. Вот вы, оказывается, какой!..
Полный раскаяния, я прижал к груди его большую благородную голову. Пытаясь хоть
как-то, хоть чем-то утешить тяжело травмированного товарища, я на ухо, шепотом
рассказал ему то, о чем никому, -- ты слышишь, Тюхин, -- никому и
никогда , ну, кроме, разве что тебя да Витьки Эмского, не рассказывал, я
поведал товарищу старшине о той страшной, непоправимой трагедии, которая
приключилась со мной давным-давно, на заре, как говорится, туманной юности,
когда черт меня занес в Эмск, на завод сволочных аккумуляторов. "Были мы тогда
молоды и влюблены ничуть вас не менее, -- горько улыбаясь, сказал я. -- Она
была такая маленькая, в изящных таких, с золотыми дужками, очечках,
библиотекарша, о моя первая в жизни, моя незабвенная!.." Помнишь, Тюхин, темный
кинозал заводского клуба, твой неумелый, неловкий, самый первый, а потому самый
до гроба памятный, поцелуй. Она перепугалась: ах, у меня же помада! Она полезла
в миниатюрную такую, почти игрушечную сумочку за платочком и -- будь они
прокляты, Тюхин, как вспомню -- сердце обливается кровью! -- на пол посыпались
несчастные монетки нашей бедной, стыдливой молодости. Эмский засуетился,
нечеловечески искривясь, нагнулся в тесное, темнеющее междурядье. Он нащупал
уже одну, потом другую монетку и тут... О!.. О, если бы это был только сон,
всего лишь -- кошмарный, всю жизнь преследующий сон! Но, увы -- не пережизнишь,
не заспишь, не выдашь действительное за желаемое! В миг, когда ты, Тюхин, сопя,
попытался подцепить ногтями третью, раздался негромкий такой, но вполне
отчетливый звук, из рода тех, которые Колюня Пушкарев (Артиллерист) умел
издавать в любое время и при любых, даже самых невероятных обстоятельствах.
Готовый провалиться сквозь пол, ты, Тюхин, в ужасе замер, прислушиваясь к той,
как назло, поистине гробовой тишине, которая воцарилась в зале по ходу фильма.
Панически сознавая, что такая страусиная позиция не выход из положения, Витюша,
скрипнув стулом, пошевелился, смелея, шевельнулся еще разок, кашлянул, и когда,
казалось, несчастье развеялось уже -- Господи, да каких только звуков не
раздается во тьме культпросветучреждения?! -- когда Эмский осторожно, боясь
спугнуть робкую надежду, распрямился, какой-то глазастый гад через проход -- и
как их, таких сволочей, земля носит! -- убийственно громко, членораздельно
произнес:
-- Эй, пердун, вон еще гривенник!..
О-о!.. Уж не в этот ли роковой миг надломилась наша злосчастная жизнь,
Тюхин?!
Окончание предшествующего

-- Возможно, эта мысль покажется вам смехотворной, но единственное оружие против чумы -- это честность.
-- А что такое честность? -- спросил Рамбер, совсем иным, серьезным тоном.
А. Камю. "Чума"
Это,
как в том анекдоте, друг мой: не брало, не брало, и вдруг взяло -- взяло часы,
пальто с хлястиком, жену, жизнь. Мутноглазое, как всегда у нас с тобой,
нежданное-негаданное вдохновение запойно сгробастало меня за грудки и взасос,
заставив зажмуриться, чвякнуло прямо в губы...
Вторую часть своего послания к тебе пишу аж три недели спустя. Рука дрожит, во
рту сухо, а в сердце такая пустота, словно и не сердце это, Тюхин, а вакуумная
бомба.
Впрочем, все по порядку. Хотя бы по возможности, с соблюдением хронологии,
поскольку воспоминания этих безумных дней имеют вид того самого ХБ, в котором я
висел на дереве: сплошные дыры, прожоги, лакуны , как любят выражаться
голоса, звучащие из мыльниц. Не далее, как вчера, я приложил к уху свою
голубую, пластмассовую и вдруг, вместо шума прибоя, услышал сердитое,
критическое: "Нич-чего не понимаю!"...
Ну да ладно, все-таки попробуем разобраться. Итак, Виолетточка. Помню, хорошо
помню, Тюхин, как эта жучка приперлась ко мне на станцию с целой канистрой
бромбахера, да еще с такими новостями, что я только крякал да, ошалело моргая,
занюхивал рукавом гимнастерочки. Ну, во-первых, как и следовало ожидать, этого
черта в депутатском обличии так и не шлепнули. Не выходя из камеры, он
умудрился взбунтовать гарнизон, точнее сказать, некоторую, наиболее
несознательную его часть, распространив с помощью Гибеля, совершенно уж ни в
какие ворота не лезущую, парашу о том, Афанасий Петрович Хапов, которого мы
якобы царство ему небесное! -- съели, был болен СПИДом!.. Напуганные моими
новеллами салаги, разоружив караул, двинулись на санчасть, где под угрозой
расстрела потребовали у Бесмилляева с Негожим немедленной вакцинации. Два этих
олуха, тоже с перепугу, нашпиговали восставших морфием, после чего те, горланя
"Вещего Олега", арестовали все наше доблестное начальство, попытались правда,
безуспешно -- надругаться над Христиной Адамовной, отменили погоны, ордена,
воинские звания, деление на молодых, черпаков и старослужащих и, в довершение
всего, провозгласили гарнизон суверенной либерально-демократической республикой
Ивано-Блаженией, в честь героически погибшего в борьбе за ее свободу и
независимость гражданина Блаженного И. И., нашего с тобой, Тюхин, дорогого,
хранившегося (до приезда следователей из армейской прокуратуры) у Христины
Адамовны в холодильнике, Ванюши. На первом же, после переворота, митинге все
тот же Гибель предложил преобразовать в Пантеон Героя спецхранилище, в котором
при прежнем, тоталитарном режиме от народа прятали то ли ядерные боеголовки, то
ли спецтопливо. Предполагалось с воинскими почестями и салютом перенести туда
священные останки для вечного хранения. Немного забегая вперед, должен сообщить
тебе, друг мой, что когда холодильник вскрыли, Вани в нем, к нашему всеобщему
ужасу, не обнаружилось. Надо ли говорить о том, какие леденящие кровь
подозрения зароились в наших умах? Впрочем, это было уже позднее, после
митинга. И даже не этого, а другого, еще более возмутительного... О!..
Тринадцать... двенадцать... одиннадцать... Спокойно, еще спокойнее!..
Помню, Тюхин, смутно, фрагментами, но помню, как, подбадривая себя
нечленораздельными возгласами, бежал по штурмовой полосе. Помню то и дело
возникавшие на пути препятствия: бревна, ямы с водой, заборы, колючую,
натянутую на высоте 25 --30 сантиметров над поверхностью, проволоку... Помню,
как кольнул штыком в брюхо, непонятно как попавшего в эту повесть А. Ф.
Дронова... Проглотилова помню. Выскочив из бурьяна с бутылкой бензина, он
заорал: "Видал, как полыхнуло?! А еще говорили -- не загорится! У нас,
реалистов, все под руками горит!.." Помню, впервые заметил вдруг до чего же
наши казармы походят на бараки Удельнинской психушки -- такие же одинаковые,
трехэтажные... Бесконечно долго я полз по-пластунски через стадион, боясь лишь
одного -- не пули, не мины -- а одного-единственного: опоздать к... ах, если уж
не к началу, то хотя бы -- к шапочному разбору (шапочку-то у меня, как ты
помнишь...). О, как я торопился, как я спешил, друг Тряпичкин, и, конечно же,
опять... опоздал, как опаздывал всегда, во всем, всю свою бегущую за поездом
жизнь, Тюхин!..
В памяти ярко запечатлелось низкое, стремящееся, как лоб старшины под фуражку,
небо, похожие на морщины, поперечно багровые облака, едва ли не задевавшие за
коньки крыш, за нацеленную в зенит, похожую на мужской орган, кощунственно
лишенный своей самой важной, самой боевой части, межгалактическую нашу ракету.
Именно с нее, с пусковой установки, забравшись на кабину тягача, и произносил
свою историческую речь мой так называемый ученик Гибель.
Собственно, никакой такой речи я уже не застал. С трудом протиснувшись в
передовые ряды, я, к немалому для себя неудовольствию, столкнулся буквально
лицом к лицу с Рихардом Иоганновичем. Пришлось изображать бурную радость,
терпеть его объятия, иудины поцелуи. Слава Богу, прозвучала фраза, заставившая
нас с Ричардом Ивановичем, дружно ахнув, уставиться друг на друга. "Я вас
освобожу от химеры Устава!" -- самым серьезным образом заявил с
импровизированной трибуны мой драгоценный ученичок. "А еще говорят -- не та
пошла молодежь!" -- покачал головой мой неразлучный спутник. -- "Нет, Тюхин,
это вам не какой-нибудь там... м-ме... Вольдемар Вольфрамович, это, батенька,
уже -- Гиб-бель-с!.."
О, эту сцену нужно было видеть! Бывший мой напарник по мытью полов стоял на
кабине "урагана", выбросив вперед сжатую в кулак правую руку. Был он
монументален, простоволос, в расстегнутой гимнастерке без погон с закатанными
по локоть рукавами. На шее у Гибеля висел родимый "калашка", с примотанным
синей изолентой запасным диском, из-за пояса торчала ручная граната.
-- Так что же это такое -- подлинная демократия? -- высоким голосом вопросил он
столпившихся, и сам же себе ответил: -- Прежде всего -- порядок, новый железный
порядок, уважаемые дамы и господа! Кто способен навести порядок на обломках
насквозь прогнившей, рухнувшей под напором событий системы? Только мы, молодые,
не пораженные СПИДом коррупции и остеохондрозом чинопочитания, борцы за
переоценку ценностей!..
-- Я же говорил вам, Тюхин, -- талант! -- ткнув меня локтем в бок, восхитился
Григорий Иванович. -- Таким стоит только поднажать, и все затрещит по вшам...
то есть, я хотел сказать по швам... Слушайте, так вас все-таки обрезали, или не
обрезали?..
Испепелив его взором, я промолчал.
На мое счастье этот долговязый баркашовец с закатанными рукавами предложил
здесь же, не сходя с места, всем, как один, вступить в ряды Новой Железной
Гвардии (НЖГ), формирующейся, разумеется, под его личным наблюдением и
руководством. Всем незамедлительно вступившим Гибель пообещал выдать усиленный
"сникерсами" паек из той гуманитарной помощи, которая, по его словам, не
сегодня -- завтра должна быть сброшена на гарнизон с "геркулесов" наших новых
союзников.
-- Вот, -- сказал он, показывая в нашу с Рихардом Иоганновичем сторону, --
господа иностранные военные советники могут подтвердить!..
-- Натюрлих! -- без тени улыбки на лице подтвердил мой сосед. После чего Гибель
сообщил, что, помимо "сникерсов", в пакетах будут еще и "памперсы", а,
возможно, и фьючерсы с тампаксами и, горячо призвав всех собравшихся еще теснее
сплотиться вокруг нового, уже поддержанного всем прогрессивным мирозданием,
руководства, предложил всем желающим сделать три шага вперед.
Сволочь Рихард Иоганнович немедленно принялся протискиваться, таща меня за
руку, но плохо же он, выходит, знал нас, Тюхин! Загулять, присочинить,
проспать, сморозить что-нибудь этакое, от чего всю жизнь потом будут вставать
дыбом волосы -- это да, это у нас, как говорится, не заржавеет! Но своих
товарищей в беде мы с тобой, Тюхин, не бросали никогда, ни за какие, бля,
ватрушки, даже если эти самые товарищи наши оставались убежденными марксистами,
или, еще того хлеще, -- истинными левинцами . Короче, когда этот змей,
пучась, зашипел: "Да ведь шлепнут же, ах ведь же... ш-шлепнут, дубина вы
стоеросовая!..", -- я, вырвавшись, сказал ему, что за компанию и Сундуков
удавится, и тогда он, плюнув, нырнул за кольцо оцепления и уже оттуда из-за
спин молодцев с закатанными рукавами показал мне оскорбительный американский
жест в виде устремленного в небо среднего пальца.
И никто из наших -- слышишь, Тюхин -- никто! -- ни Гринька, ни Сибик, ни Могила
-- а уж это еще те фрукты! -- никто из батареи не откликнулся на его сраный
призыв. Потом был торжественный обед со спиртягой, и опять Гибель агитировал.
Так вот, что я тебе скажу, Лициний ты мой несусветный, спиртягу мы -- не
пропадать же добру -- вылакали, сухари съели, а вот те бумажечки, которые
раздал его шустрый подручный были все до единой использованы в сортире по
известному тебе назначению.
По ассоциации -- о другой бумажечке. Дня три спустя, заглянув по пути в батарею
(а я к этому времени уже окончательно обосновался в 13-м номере офицерской
гостиницы), в кабинете товарища майора я увидел увлеченно копошащегося в
бумагах нашего писаря ефрейтора Кочумаева. По склонности своей ко всяческого
рода шуткам я, подкравшись на цыпочках, гаркнул: "Бат-рарэя сырр-рна!" На
мгновение остолбенев, Женька вдруг выхватил из кармана гимнастерки некую
бумаженцию и, скомкав, во мгновение ока съел ее. Когда Кочумай увидел перед
собой не командира батареи, а меня, рядового М., он, с облегчением переведя
дух, запил съеденное прямо из графина и показал мне свой легендарно длинный
язык. "Синий или красный?" -- озабоченно спросил он у меня. Язык у Кочумая был
синий. "Значит, это я Люськино письмо сожрал", -- сказал самый прожорливый
человек в батарее, и вынул из другого кармана другую бумажку, и бережно
расправил ее, и спросил: "Тебя записать?" -- "А кто еще записывался?" --
спросил я. -- "Все!" -- ответил Кочумай. -- "Тогда и меня запиши", -- сказал я.
Список был совершенно секретный, написанный красными чернилами. Только потом,
уже после Ухода, я понял, что в нем были фамилии уходивших .
Вспоминается еще, как талантливый ученичок мой скомандовал однажды своим
архаровцам: "Р-разойдись!" И уж тут-то они и разошлись! Стреляя поверх голов из
автоматов, салаги загнали батарею в клуб, где господин Гусман, нервно
подергивая шеей, зачитал нам "Декларацию Новых Прав Нового Человека" своего
собственного сочинения. Пока он зачитывал ее, в батарее шел обыск...
Помню, как упал. Причем, совершенно почти трезвый. Стоял на плацу, пялясь в
небо, и вдруг брюхо мне свело спазмом, голова закружилась, и я опрокинулся.
Помню еще, как подумал, совсем-совсем как тогда, в молодости: "Это конец. Это
-- рак!" Господи, ну конечно же, это была даже не падучая, как у одного
известного тебе классика. Просто, как и всех остальных, начались заурядные
голодные обмороки...
Ради Бога, Тюхин, не ищи в этом письме какой-то зашифрованной логики,
литературного подтекста. Эти дни я действительно помню крайне смутно,
эпизодически. Ты ведь сам знаешь, когда я пишу стихи, я как запавшая клавиша. А
тут еще Виолетточка, канистра с бромбахером. Помнишь, Тюхин, мы все
недоумевали: и чего это товарищи офицеры все ходят и ходят в спецхранилище, а
главное -- почему это товарища майора Лягунова постоянно выносят оттуда на
носилках? Да потому что никаких боеголовок, никакого спецтоплива там и в
помине, Тюхин, не было. Как показала салажья ревизия, в бетонном подземелье, в
противоатомном бункере, хранилась вся наша бригадная, для промывания контактов,
спиртяга -- одних опечатанных канистр насчитали около сотни. "Коломбина", как
ты помнишь, стояла от склада неподалеку. В эти чумные дни я каждую ночь имел
удовольствие слушать "Лили Марлен" и "Хорста Весселя" в хоровом исполнении.
После таких концертов не надо было и двух пальцев в рот совать, Тюхин.
Недели через полторы ко мне уже начал наведываться весь белый Ваня Блаженный с
крыльями. Улыбаясь стеариновой своей улыбкой, он слушал куски из моей новой
поэмы "Омшара". Как тебе известно, Тюхин, его мнением я особо дорожил:
как-никак два курса педвуза. Помнишь, как Ванюша в свинарнике читал нам на
память Ф. Вийона, О. Уайльда, П. Верлена, И.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21