— Мы тут без тебя покумекали — Злоба, Кощей, Ковадло… Мокшане тоже… Ну и я, старый… Покумекали, говорю, и, кажись, придумали, где нужно искать челны.
* * *
Похоже, волхв скромничал, назвав себя последним среди «кумекавших». Кажется, следовало ему себя называть прежде других: догадка была главным образом его заслугой.
Именно Белоконь первым упомянул этот широкий заболоченный овраг, густо поросший вербой, камышом и осокой. То есть овраг оврагом виделся лишь с реки. На деле же казавшаяся непролазной заросль береговая была лишь узким подобием нерукотворной изгороди, отделившей от основного истринского русла длинную гниловодную старицу.
О старице знали многие, однако же, чтобы счесть людей, бывавших на ее берегах, хватило бы пальцев одной руки. Больно уж нехорошей была слава этого места.
Вонючая вода старицы (по слухам, в иную зиму она вовсе не замерзала) вечно бурлила огромными смрадными пузырями; топкие берега заросли неприятным сорным подлеском; прямо из воды вздымались огромные, умершие в незапамятные времена деревья…
Говорили, будто бы здесь сходятся для разрешения своих споров Речной, Болотный и Чащобный деды; еще говорили, что ночами на гнилой воде затевают пляски да игрища водяницы-русалки — белотелые, пригожие, ласковые, вот только для случайно доставшегося им человека ласки эти страшней и гибельней изощренных мучений…
Якобы даже в самые ясные дни над старицей недоступным пониманию образом копится мрак; по берегам и в ветвях мертвых деревьев мерцают бегучие огни — зеленоватые, холодные, способные приворожить взгляд человека, не успевшего зажмуриться или не имеющего нужного оберега. Приворожить и увести на колдовской невидимой привязи в бездонную хлябь…
Много страхов рассказывали об этом недобром месте. Особенно же пугающие истории — про щук длиною в человечий рост, которые выбираются из воды и рыскают по окрестному лесу на крепких когтистых лапах; про мохнатых безголовых людей; про трехлапых воронов с железными клювами — такие вот жуткие россказни забродили по граду с прошлого лета.
Даже без Белоконева напоминания Кудеслав и сам бы вспомнил, как волхв тогда потешался над глупыми россказнями, как пытался выискать, кто же первым придумывает подобный вздор. Придумщики так и не отыскались, а затащить кого-либо из родовичей к старице стало возможно лишь на крепком канате — и то влекомый бы по дороге от страха помер или тронулся умом.
Нынешним же утром волхву пришло в голову заподозрить: а не нарочно ли кто-то хочет напрочь отбить у общинников охоту подходить к будто бы гиблому месту?
Ведь заволоки неведомый ворог отбитые челны на старицу (дело непростое, однако вполне возможное), их там хоть вовсе без охороны можно оставить.
И очень было похоже, что волхв прав.
Незадолго до появления на мысу Кудеслава хранильник отрядил нескольких человек выведать, нет ли какого следа в том месте, где старичная лощина упирается в речной берег (место это лежало чуть ближе средины пути от мыса до мокшанского града). И хоть к самой старице подходить Белоконь не только не просил — запретил даже, хоть и уверял он, что днем опасность там может грозить лишь от плохих людей (а в таких суждениях волхву доверяли, как никому), все равно выискать доброхотов для подобного дела оказалось труднее трудного. Ведь требовались именно доброхоты — погнанные силком могли просто-напросто отсидеться где-нибудь поблизости, а вернувшись, наврать с три короба.
В конце концов согласились идти Кощей, Злоба и с ними еще двое.
Лишь когда хранильник поведал Кудеславу про все это, тот наконец понял, почему дали ему спокойно отдыхать да предаваться печали об утерянном мече; почему сразу не пристали: что, мол, делать дальше.
Спешить было попросту некуда. Следовало дождаться ушедших, а уж потом…
Уж потом будет видно, что делать дальше.
* * *
И вот — ночь.
Ясная, светлая.
Только душу вымучивает чернота, потому что нет на боку привычных ножен, а вместо воинского оружия за пояс заткнут неуклюжий легковатый топор. Таким бы хворост для очага рубить, а не с ворогами биться.
Впрочем, битва с этими ворогами вряд ли окажется уж очень нелегкой.
Наверняка биться с ними окажется легче, чем добраться до них.
Злоба, Кощей и те, кто ходил с ними, возвратились к раннему вечеру, еще до того, как закат выкупал облака в небесной крови.
След волока отыскался. Просто невозможно не отыскать то, что видно, поди, даже с противоположного (то есть градского) берега. Понадеялись ли вороги на живучесть вербняка — особенно об ранней вешней поре его как ни истерзай, а все одно не уморишь; из жуткой ли славы проклятой старицы родилась вражья дурная беспечность — мало ли что волоклось, может, это Болотный Дед Водяного тащил к себе в логово за зеленую бородищу?!
Так ли, иначе, а только бледное пятно измочаленных увядших ветвей, светлые полоски драной коры да затянувшиеся, однако же видимые рубцы в вязком прибрежном иле не углядел бы лишь слепенький.
Тоскливая вялость мгновенно слетела с Кудеслава, как при внезапном шаге слетает с дернувшейся ноги ветхий раскисший лапоть. Иного и быть не могло, если появилась наконец возможность выместить на ком-то неудачи и беды последних дней! Или, ежели не повезет, хотя бы вернуть часть общинного достояния — это, впрочем, вряд ли показалось бы невезением кому-нибудь, кроме Мечника.
Вот только возможность — она возможность и есть: либо так сложится дело, либо этак… Одним словом, надвое гадано (причем это еще хорошо, ежели только надвое).
Отведя Белоконя и Злобу в сторонку от прочих родовичей, Кудеслав предложил наскоро обговорить, что да как. Только «обговорить» не получилось. Говорил один Мечник — кратко, резко и властно, не слишком-то озабочиваясь дать возможность сказать хоть слово кому-нибудь еще.
Хранильник и Злоба, кстати, и не стремились раскрывать рты. Достаточно было однажды глянуть на Мечниково хмурое лицо — утратившая свою обычную ухоженность бородка, то и дело лопающийся кровавый рубец на скуле, жесткий (не жестокий ли?) прищур оледеневших глаз, — достаточно было одного-единственного взгляда на все это, чтобы охота возражать сгинула даже у Белоконя.
Впрочем, Кудеслав вроде бы не сказал такого, против чего хотелось бы возразить.
Челны наверняка еще на старице. Большой охороны при них оказаться не может: те, кто отбивали общинный товар, видать по всему, были не шибко сильны числом, да многие из них еще и погибли; многолюдный отряд долгое время в лесу не ухоронишь — людям надо кормиться, а для прокормления необходимо охотиться, то бишь забираться в лес глубже и глубже. Уже давно поползли бы слухи о чужих, особенно зимой — зимний след не спрячешь. А ведь эти, которые возле старицы, похоже, сидят там с прошлого лета — если и впрямь именно для их безопасности распускались жуткие небылицы.
Ну да все равно: сколько бы их там ни оказалось, они беспечны, уверены, будто черная слава гиблого места хранит их надежней любых дозоров, а потому при внезапном яростном нападении путного сопротивления не окажут.
Значит, нынешней же ночью нужно сниматься и идти к старице. Потаенное кубло надобно разорить незамедлительно, пока его обитатели не причинили племени еще большего зла. Медлить нельзя. Лишь боги ведают, когда в следующий раз представится случай собрать этакий сильный отряд, отвлекая столько мужичьих рук от нужного общине труда. Уже сейчас многие ворчат, что приходится переводить время невесть на что, а дома некому работать работу.
Правда, Ковадло и десяток его слобожан могут затеять пакость… Что ж, Радуницы не выдадут, синицы не загрызут. Если впрямь кователи соумышляют с прячущимися на старице (а в том, что среди общинников у неведомых ворогов имеются соумыслители, сомненья нет — разносил же кто-то меж родовичами глупые страхи!)… тогда тем более надобно поспешать: Ковадло нынче дознался о ведущем на старицу волочном следе, дознался о зародившихся у Мечника с Белоконем подозрениях и может попытаться как-нибудь предупредить ворогов общины.
И еще: непременно надо захватить двоих-троих живыми и по возможности невредимыми. Чересчур много загадок последнее время, пора бы уж и отгадщиков заиметь.
— Лишь бы изловить, а уж расскажут они у меня все, о чем только знают. В охотку расскажут — это уж будьте уверены! — сказал Мечник и вдруг так осклабился, что видевших мороз по коже продрал.
Вот и все обговорение. Белоконь лишь спросил напоследок:
— А не думаешь ты, что на старице могут жить Волковы дружинники?
— Нет! — Кудеслав говорил, будто панцирными пластинами лязгал. — Те бы озаботились укрыть волочной след.
На самом-то деле он отнюдь не был в этом аж так уверен, но…
Но…
Нет, Мечник вряд ли смог бы объяснить словами даже себе самому, почему ему не верилось, будто во всех этих делах участвовали дружинники Волка.
Двинуться в путь без заминок не удалось.
Когда Мечник объяснил родовичам, куда и зачем предстоит отправляться, затеялся не шибко долгий, однако весьма оживленный галдеж.
— …к гиблой старице?! Ночью?! Да ведь там!..
— …всю зиму в чаще морозился да горб надрывал, добываючи мягкую рухлядь, — для чего?! Чтоб теперь с моих трудов жирела всякая…
— …а вот как долбанет по башке железным-то клювом…
— …твоему Болотному Деду в бороду наплюю! Белоконь небось управится и с чем похлеще…
— …и эта… ну, которая этот… малец… она же тоже… ведунья же… и Ковадло… этот… его, говорят, сам Зван обучал… этому… Защитят, будь надежен!
— А что твой Мечник?! Был Мечник, да весь вышел! Какой он теперь Мечник, ежели без меча?!
— …кто их видел-то? Ты, что ли, видывал щук, которые с лапами?..
— Да сам ты сопля боязливая!
— Это я сам сопля боязливая?! Это ты сам сопля боязливая!
Заметив, что спорящие постепенно разбиваются на две неравные кучки, причем тех, кто идти не хочет, только семеро или восьмеро (не так уж много — остальных-то без малого два десятка), Кудеслав мгновенно утратил всяческий интерес к перебранке. Он принялся высматривать Ковадла.
Ближний Званов подручный в перебранке участия не принимал. Он стоял чуть осторонь, с ухмылкой наблюдая за вошедшими в раж мужиками. К неслышно подобравшемуся Мечнику Ковадло обернуться не успел и ухмылочку эту свою погасить не успел тоже. Так и заклякла она у него на лице, только снисходительную веселость вмиг потеряла, превратилась в напряженный нелепый оскал.
— Ты только не мечтай от нагляда избавиться, — душевно, даже почти ласково шепнул Кудеслав в самое ухо Огнелюбова наперсника. — Ни ты, ни твои здесь не останетесь — при мне будете, на глазах. И пусть тебя, колдун-колотун, боги упасут от выдумывания какой-нибудь каверзы, понял? Ты запомни: я рядом буду. И ежели только ты или кто из твоих… ежели только… Что бы ни случилось, кто бы меж нами ни пытался встать, я тебя все едино достану. И умрешь ты не быстро — Родовым Огнищем клянусь. Веришь?
Все с той же принужденной улыбкой Ковадло выдавил:
— Зря ты. Мне такие твои слова обида обидная.
— Ничего, — оскалился Мечник. — За обиду я перед тобой повинюсь. В землю кланяться буду при ком захочешь. Только позже. Когда пойму, что напрасная она, обида-то.
Он легонько хлопнул ладонью по будто закаменевшему плечу слободского нарочитого мужа и отошел прочь.
Как ни коротка была эта беседа, но, когда Кудеслав вновь прислушался к галдежу сородичей, оказалось, что те спорят уже не о том, кто из них «сопля боязливая» и много ли толку от Мечника, который лишился меча.
Причину новой свары он разгадал, лишь когда вышмыгнувшая из толпы Векша проворно спряталась у него за спиной и стала требовать защиты от бесстыжих охальников да похабников.
Оказалось, что Белоконь велел ильменке к старице не ходить, а остаться на мысу. Ильменка, естественно, заартачилась, и тогда те восьмеро мужиков, которые тоже решили оставаться (конечно же, не из боязни, а по всяким разным другим хитромуд-рым причинам), принялись с весьма подозрительным рвеньем поддакивать Белоконевым уговорам. Те же, кто решился на поход к гиблому месту, затеяли возражать, справедливо полагая, что в этаком деле лучше иметь меж собою не двух ведунов, а если уж не трех, то хотя бы двух с половиною.
Хорсов лик уже канул с небес, закат побурел, будто неухоженная старая рана, и Мечник в конце концов махнул на Векшу рукой. Он лишь попросил волхва приглядывать за строптивицей. Самой же строптивице пообещал, что ежели она вздумает учинить какой-нибудь выбрык, то он, Кудеслав, завяжет ей уши на затылке тройным наузом.
Остающимся Мечник велел шуметь погромче и подольше да жечь побольше костров; а еще велел блюсти пуще зеницы ока мокшанских заручников. Поскольку люд подобрался не шибко надежный, пришлось скрепя сердце отлучить от уходящих мрачного верзилу Кощея. Овятичившийся хазарин, узнав, что не придется ему идти в страшные места, весьма искусно изобразил досаду и огорчение.
Когда уходящий отряд вервеницей потянулся через безлесный склон правого берега, Кудеслава внезапно догнал мокшанский старейшина. Догнал, ухватил за руку чуть ниже панцирного наплечника и спросил негромко:
— Ко гниль-озеро убредай?
Не дожидаясь, пока Мечник доморгается до смысла вопроса, старый мордвин заскрипел, будто сработавшаяся уключина:
— У гниль-озеро проживай плохой человек. Прячь себя. Дым — прячь себя, дров руби — прячь себя, охотись — прячь себя. Хороший человек прячь себя зачем нет. Мой человек ходи, смотри. Зима белый был, следы на белом прячь не моги. Плохой столько: вот, вот и вот… — Он трижды махнул костлявой растопыренной пятерней. — Я свой человек слал к твой человек, говори про плохой человек. Упряжей… Упр… Упреждай.
Кудеслав хмурился, пытаясь уразуметь смысл невнятной скороговорки.
— Ты, что ли, посылал упредить о плохих людях кого-то из наших? Так? Кого упреждали-то?
— Так, — закивал мордвин. — Тот твой человек с вами теперь убредай. Большой человек, носит сильный дубинка. Деревянный длинный дубинка, набалдашен железом. Еще жди! — Старик все не выпускал Мечника, волокся следом. — Плохой человек ямы копай. Ловилки. Ловилками себя охраняй. Смотри, где нога топтай. Уразвемел?
— Уразумел. — Кудеслав поклонился мокшанскому голове. — Сам буду смотреть и другим накажу. Благодарствую.
Он отвернулся и заспешил туда, где смутно темнели в сумерках спины уходящих сородичей.
Человек, носящий большую дубинку для сильных — тяжелую, значит, — с железным набалдашником.
Молот, что ли?
Какого же лешего старый мордвин вздумал предостерегать о чужих да недобрых людях именно Ковадла? Было бы уместней Яромира упредить или хоть Звана… И отчего это мокшанин решил загадки загадывать, вместо чтоб открыто и прямо назвать предупрежденного им человека? Неужели не знает имени? Или поопасался произнести его вслух, как боятся произносить имена страшных зверей, злых к человеку богов и… и колдунов?
* * *
Через ночной лес шли бесшумно и споро — особенно заладилась ходьба, когда на небо выкарабкалось Волчье Солнышко.
А потом лес кончился.
Начались болота.
Были они, болота эти, нестрашные, вполне проходимые; даже впервые попавшему в них человеку не составляло особого труда выискать верную тропу — чтоб и с нужного пути не уклониться, и ноги выше щиколоток не замочить.
В общем, не болота, а так себе. Болотца, в общем.
Только «нестрашные» — это если бы где-нибудь подальше. Это если идти ими не к гиблой старице.
Можно не верить россказням, можно даже потешаться над глупыми страхами — возле теплого очага в крепкостенной избе. Или, к примеру, светлой порой сидя на длинном голом мысу посреди спокойной да чистой реки. Или даже пробираясь болотными тропами к гнилому распроклятому месту… только ежели днем.
А так…
Когда под ногами чмокает, вздыхает, качается хлябь, а между тобой и нею лишь не очень-то надежное плетение травяных корней… Когда вокруг отражаются в бурой затхлой воде трупы и полутрупы деревьев — корявые, увечные, будто окаменевшие от невыносимой боли или от невыносимого ужаса… Когда мелкая, никчемная на вид (синице по брюхо) лужица вдруг коверкает и дробит отражение Волчьего Солнышка огромными пузырями, полными отвратной гнилостной вони… Когда с потревоженных тобою кустов осоки темными звенящими тучами взвивается изголодавшееся комарье, и этот звон, да еще недальние вопли не то филина, не то дразнящей его болотной нежити — единственные слышимые тобою' звуки… Кроме, конечно, чавканья под твоими и не твоими ногами; кроме невнятных проклятий да еще более невнятных приговорок, которые, может быть, и впрямь отгоняют Злых… Но это все людское, нетутошнее; это, как и ты, пришло сюда извне и, возможно, все-таки сумеет не сгинуть здесь без вести и следа…
Боги ведают, сколько времени, сил и мужества отнял этот переход через то, что днем даже всамделишним болотом назвать язык с трудом повернется, а ночью… Ночью для такого название вовсе пока не выдумано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44