Или в тот же вечер, когда, рассеянно попрощавшись с Линой, уже знал, что никогда ее больше не увидит.
Был ли он при этом огорчен или только растроган?
Нет! Он просто не признавался себе в собственной вине.
Это был совсем другой человек, который собрался уехать, бросал жену и дом. Что-то словно отделилось от «его, обретя в момент, когда он меньше всего этого ожидал, эдакое безликое очертание.
Впрочем, сойдя с поезда, он ощутил какую-то пустоту. Снова оказавшись на улицах Колона, ставших ему так хорошо знакомыми за те годы, что он жил здесь, Мишель не почувствовал облегчения, которое возникает при возвращении. Он больше не прислушивался к окружающему шуму, не задавал себе вопроса, какое судно должно прибыть в порт.
Огни витрины Жефа, например, были ему так же знакомы, как навсегда оставшиеся в памяти газовые фонари родного Валансьенна.
Войдя в помещение и услышав за собой шелест бамбуковой занавески, он не испытал ничего, кроме удивления.
Фершо не ошибался, высмеивая Мишеля, хотя все же был не прав, позволяя себе насмехаться над молодежью.
Только теперь Мишель стал отдавать себе отчет в том, что в течение многих месяцев его идеалом было это не всем доступное кафе, воплощавшее тайну и поэзию большого порта.
Но какую тайну, черт побери, заключал в себе этот плохо освещенный зал, где, как правило, находилось человек пять-шесть и где в самом начале своей жизни здесь он, никому не знакомый, с благодарностью принимал любой знак внимания со стороны хозяина?
Как и все, он знал, что Жеф был на каторге. И наблюдал за этим огромным, заплывшим жиром человеком, в сползающих с отвислого живота штанах, приветствующим некоторых клиентов как близких людей, склоняясь над ними за стойкой, чтобы о чем-то пошептаться, — точь-в-точь отдающий приказы главарь банды.
В зависимости от отношения Жеф ко всем обращался на «ты» или на «вы», и в первые месяцы Мишель простодушно подсчитывал, к кому он обращается на «ты».
«Он начинает ко мне привыкать», — думал он.
Здесь случайных прохожих не кормили. Это не был ресторан в обычном смысле слова. В услужении у Жефа был только один засаленный негр на тесной кухне, куда Жеф время от времени наведывался, чтобы понюхать содержимое кастрюль. Но для завсегдатаев это была лучшая кухня в Колоне.
Даже богач Ник Врондас, которому всегда ставили прибор в доме дяди, чаще всего столовался у Жефа. В эту минуту он как раз находился здесь — играл в карты с бельгийцем, Жюльеном Кутюрье и Альфредом Жандром. Не отрываясь от игры, они лишь кивнули ему.
— Уже вернулся?
Мишель поискал глазами Рене — в зале ее не было.
В уголке поглощал спагетти Голландец.
— Ужин подавать? — спросил негр из кухни.
— Не сейчас, Напо.
У него было время. После вчерашней выходки не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к Фершо.
— Старика не видел?
Жеф ничего не ответил, значит, старик не разыскивал его.
Но он придет. Мишель был в этом уверен. За свое будущее он не беспокоился, по крайней мере — за ближайшее. Теперь, когда некоторые вещи словно стали отдаляться от него, пусть это произойдет поскорее!
Ему вспомнилось, как однажды в Кане в восемь утра он разыскивал незнакомого ему г-на Дьедонне. Он понятия не имел, что его ожидает, — он вообще не думал об этом., И тем не менее был полон решимости не возвращаться на улицу Дам. Подчас на висках у него выступал холодный пот, перехватывало горло, но он все равно шел вперед.
У Жефа он не стал присаживаться. С сигаретой во рту постоял позади игроков, рассеянно наблюдая за партией в покер и за своим отражением в зеркале.
Это был уже не тот молодой человек, который стучался в дом на улице Канонисс. Его по-прежнему худощавая фигура приобрела что-то значительное. Но черты лица, вместо того чтобы стать жестче, смягчились. Не производил ли он прежде впечатления озлобленного существа из-за постоянного недоедания? Маленькие прыщики на его ставшем более гладким, покрытым ровным загаром лице пропали вовсе. Чувствовалось, что он заботится о своей внешности, но не как Врондас, который всегда выглядел только что побывавшим в парной бане и у парикмахера и смахивал на левантинца или еврея, хотя, всячески это отрицал.
Словом, если Мишель не был своим в кружке Жефа, то исключительно потому, что сам не хотел этого. Однако сейчас, после того как он приложил столько сил, чтобы обрести их дружбу и доверие, это казалось очень странным. И тем не менее все было именно так: он действительно к этому не очень стремился, он был из другого теста; что-то в нем упорно противилось полному слиянию с этими людьми.
С этой точки зрения нельзя было не признать правоты Фершо. Тот сразу понял, что Мишель чувствовал себя среди них не в своей тарелке. Чтобы сохранить свое преимущество, старику следовало избегать сарказмов, которые лишь подстегивали Мишеля и ожесточали его против хозяина.
Почему Фершо так привязался к Мишелю? Не потому ли, что с первого дня ощутил в нем почти такую же силу, которая двигала им самим в дни его молодости?
Это чувство лежало в основе всего. Затем к нему прибавились более смутные чувства. Скажем, когда Фершо пришел к Мишелю в его комнату у г-жи Снук, он испытывал страх — страх потерять те отношения, к которым уже привык, страх оказаться в старости далеко от родины, снова остаться в полном одиночестве.
Все было именно так, и когда их взгляды встретились, они поняли друг друга. Фершо покраснел — он уже чувствовал свое унижение, соглашался на него, даруя это своему спутнику в знак уважения.
Да, Мишель уехал с ним. Но ни Жеф, ни Врондас, ни оба сводника, игравших в карты, никогда не поняли бы его, если бы он признался, что уехал исключительно по тому, что уже тогда знал, что отныне станет хозяином положения, и в то же время из жалости к Дьедонне Фершо.
Первоначальное восхищение его угасло. Он больше не видел ни «человека из Убанги», ни финансиста, владевшего миллиардом, заставлявшего дрожать банки и правительства. Теперь он имел возможность с утра до ночи видеть просто старика со всеми его недостатками.
В какую ярость наверное, приходил Фершо, когда-то потешавшийся над всем миром, сознавая, что именно в таком свете предстает перед каким-то мальчишкой!
В первое время он пытался приобщить молодого человека к своей философии, стараясь объяснить суть своего презрения к людям.
— Я мог бы…
Он еще был полон сил. Его еще не одолели. Он мог бы, если бы захотел…
— Но я предпочитаю…
Разве он не пожил достаточно и не все уже пережил?
Теперь ему больше по душе было одиночество, и, хотя он не подчеркивал, но это само собой предполагалось — одиночество вдвоем.
— Позднее вы поймете, Мишель…
Мишель же был убежден, что уже все понял, поэтому-то он и испытывал к старику такое презрение. Но разве не все старики одинаковы? Этому нужна была молодая аудитория, перед которой он мог погарцевать. И вот, не имея возможности разговаривать с ним весь день, он придумал мемуары, которые диктовал с той же серьезностью, с какой писал свой «Мемориал» Наполеон на острове Святой Елены.
Конечно, он прибежит, возможно, сегодня вечером, может быть, завтра, станет умолять Мишеля вернуться.
И подобно некоторым любовникам, будет испытывать радость и гордость от своего унижения.
Да, все было так: он, Фершо, был способен унизиться до такой степени, что рыскал, как нищий, по улицам в поисках ничего не значащего мальчишки!
— Рене у себя? — спросил Мишель.
Обратил ли внимание Жеф, что он не такой, как всегда? Или как-то непривычно прозвучал его голос? Так или иначе, но тот оторвался от карт и с любопытством посмотрел на молодого человека.
— Она вернулась в одиннадцать. Похоже, смертельно устала.
Это означало, что остаток ночи Рене провела с мужчиной. Но какое Мишелю до этого дело? Ревновал ли он ее?
Может быть, Жеф пытался его искушать? Вообще относительно него и Рене в доме существовал какой-то заговор.
— Само собой, ты не задержишься надолго у старого каймана, верно? — говорили ему.
Он и сам начал привыкать к этой мысли, но испытывал чувство неловкости.
Однако факт был налицо: своей выходкой он порвал с Фершо и остался без гроша в кармане. У него не было ни гроша уже тогда, когда он сошел на берег в Панаме.
Всю жизнь, как проклятие, его преследовало унизительное безденежье.
Он мог бы попросить м-с Лэмпсон уплатить за головку индейца. Он ведь назвал ей стоимость — двести долларов. Но она забыла об этом, а ему не хотелось портить впечатление о себе.
Короче, его ждало, по мнению Жефа и остальных, то же будущее, что и Жюльена Кутюрье и Альфреда Жандра, которых попросту звали Фредом и Жюльеном: они были почти всегда неразлучны. Может быть, что-то большее, потому что Фред и Жюльен в своей среде играли роль лишь служащих при банкире. Не зная их, можно было легко ошибиться на их счет. Это были средних лет мужчины, только Фред начал лысеть, а виски у Жюльена поседели, придав ему внушительный вид.
В особом квартале у них были жены. Они никогда но повышали голоса, вкладывали деньги в бизнес и устраивались так, чтобы раз в три года вместе съездить во Францию, где уже купили землю на берегу Марны.
Рене была свободна. Мишель ей нравился.
— Ты не хочешь пойти с ней поздороваться? — спросил Жеф.
Конечно, пойдет. Он ведь для того и пришел. Ему нужны были деньги. Он уже одолжил десять долларов у Билла Лигета, перед тем как расстаться с ним.
— Оставил дома бумажник. Верну при следующей встрече, — сказал он ему.
Ему нужны были деньги на обратный билет. А теперь?
Попав в подобную ситуацию неделю назад, даже накануне, он испытал бы чувство страха и пошел бы к Фершо на поклон.
— Я схожу наверх, — объявил он. — Поставь два прибора, Напо!
Тот работал на отель и кафе. Здесь кормили только знакомых, можно сказать, приобщенных людей. В большинстве своем — французов из Колона или Панамы.
Мишель добрался до галереи, поискал выключатель, ощупью прошел до двери и толкнул ее.
— Кто там?
— Это я.
— Уже вернулся?
Она проснулась еще до его прихода. Как и Лина, она любила понежиться в постели, неизменно держа руку на животе.
Мишель это знал, и в тот момент, когда зажег свет, убедился, что… Он не ошибся. Левой рукой она защитилась от света, а правую держала между бедрами. Рене была голая, простыня отброшена к ногам. Он смотрел на нее без желания, как на товарища. Был рад встрече, испытывая чувство сообщничества, которое связывало их обоих.
— Который час? Раз ты вернулся, значит, уже за шесть.
— Семь часов.
— Все хорошо прошло?
— Очень.
— Надеюсь, ты не ходил к старику?
— Не ходил и, вероятно, не пойду никогда.
— А еще говорят, что женщины дряни! Ты обошелся с ним очень жестоко!
— Увидишь, он все равно будет приставать ко мне.
— Что ты собираешься делать?
Присев на край постели, он ответил:
— Еще не знаю.
И все. Но этого было достаточно. Разговаривая с Рене, можно было не опасаться, что тебя не так поймут. То, как он присел на край постели, как погладил ее бедра, придавало его словам их истинный смысл: «Еще не знаю».
То есть частично все зависло от нее. Но только частично. Он не брал на себя никаких обязательств. Просто вернулся в Колон без четких планов на будущее — ближайшее будущее, и пока искал кров у Рене.
— Ты сказал, что мы поужинаем вместе?
— Да.
— Ты голоден?
— Не очень.
Раз ей хотелось понежиться в постели, поболтать в интимной обстановке — пусть так.
— Рассказывай.
Он притворился, что не понял ее:
— О чем?
— Кто она такая?
— Некая миссис Лэмпсон, американка, как ты, наверное, догадываешься.
— Не смей говорить о ней в таком тоне. Дальше?
— Как ты ее находишь?
— Главное, я видела, как она тебя находит.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Сам знаешь. Она смотрела на тебя, как бедная девочка на витрину кондитерского магазина. Замужем?
— Вдова. Муж был крупным промышленником в Детройте. Производство секретных замков. У нее по-прежнему контрольный пакет акций.
— Сколько ей?
— Тридцать пять.
— Что было дальше?
— Что — дальше?
— Не хочешь говорить?
— Она привела меня к себе в каюту. Мне было немного неловко из-за Билла Лигета.
— Ну и дурак же ты!
— Почему?
— Зачем ты врешь? Ты был в восторге от того, что мог показаться с ней Лигету. Держу пари, что у нее каюта «люкс».
— Действительно. Только сначала она позвала меня в бар. Он был закрыт, так она заставила его открыть.
— Чтобы показать тебя своим спутникам? Понятно!
Все было именно так. Он это знал. И хотя сначала был немного сбит с толку, распространяться ему не хотелось. Неужели Рене догадалась? М-с Лэмпсон вела себя с ним, как мужчина, добившийся благосклонности женщины. Всю инициативу она взяла на себя. Позвала его в Панаму, заказывала шампанское, а глаза говорили всем: «Ну, не прелесть ли он?»
Вопросы, которые она ему задавала в течение вечера, тоже были вопросами, которые мужчины обычно задают случайно встреченной, а отвечая, она проявляла ту же растроганность, что и зрелый мужчина, слушая ответы девчонки.
— Бедняжка, вы действительно были женаты?
Ее все забавляло. Все волновало. Тем не менее, несмотря на шампанское, она выказывала редкую догадливость, продолжая наблюдать за ним и не скрывая сомнений, которые хотела рассеять.
В «Атлантике», скажем, она передала ему свою сумочку для расчета за шампанское и, притворяясь, что не смотрит в его сторону, наблюдала в зеркало, что он сделает со сдачей.
Он был также убежден, что в тех местах, где они побывали, в магазинах, где делали покупки, она старалась узнать, получает ли он комиссионные.
— Вы такой милый, бэби…
Даже Лина, его сверстница, говорила с ним с материнскими интонациями. А Рене? Соглашаясь с ним жить, разве стремилась она обрести в его лице защитника, как было с ее прежним дружком? Он был для нее просто красивой вещицей, прелестным зверьком, которому из-за его обезоруживающих гримасок хотелось все простить.
И тем не менее обе они почувствовали, что у очаровательного зверька прорезались зубы, а во взгляде появилось выражение жестокости. Во всяком случае, американка это почувствовала. В какие-то минуты он видел, что она его боится.
— Оказалось, что в каюте нельзя было запереть дверь, — сказал он Рене.
— А ты не знал?
Ей приходилось бывать у пассажиров с американских судов. Он же не скрыл удивления, спустившись в каюту и видя, что м-с Лэмпсон оставляет дверь открытой.
— Вы не закроетесь?
— Запрещено, дорогой. На корабле — как в гостинице. Исключение делается только для мужа и жены.
Полотняная штора вздувалась от ветра, отделяя каюту от коридора. Женщина вызвала стюарда и заказала бутылку виски, лед и сельтерскую.
В это самое время судно проскользнуло через первый шлюз.
Перед тем как пойти в ванную, она быстро огляделась и вынула ключ из чемодана:
— Всего пять минут, дорогой!
Мишель был уверен, что женщина оглянулась снова, чтобы убедиться, не забыла ли чего-нибудь. Такие приключения были ей явно не в новинку.
— У нее прекрасное белье. И судя по драгоценностям…
Там все было роскошное, вплоть до мелочей, до огромных чемоданов с ее инициалами, мундштука, отделанного драгоценными камнями, массивной серебряной рамки для фотографии…
Выходя из ванной в дезабилье кинозвезды, она сказала:
— Твоя очередь, бэби.
Он был еще под впечатлением ее роскошного несессера. Рене казалось, что она все видит своими глазами.
— Она осталась довольна?
Этого он пока не знал и не мог ничего сказать Рене.
Никому.
Конечно, он был возбужден шампанским и виски. Но в какие-то мгновения в объятиях этой женщины, которую совсем не знал, сохранявшей полное! самообладание, он почувствовал себя ужасно несчастным. Особенно оттого, что был беден, а бедность унижала его. Все кругом говорило ему о том мире, который он до сих пор лишь наблюдал издали. Дверь в него ему приоткрыли на ночь, подобно тому, как знатный сеньор из каприза открывает свою для уличной девушки.
Опьянение только усиливало ощущение отчаяния, и размолвка с Фершо начала казаться настоящей катастрофой.
Что теперь с ним будет? Он потерял место. Оставалось только вступить в шайку Жефа, который тем самым терял в его глазах весь свой престиж. Значит, он станет одним из тех жалких оборванцев, которые набрасываются на суда, чтобы подобрать объедки состоятельных пассажиров.
Плакал ли он? Вспоминать об этом не хотелось. Глухим, захлебывающимся голосом, он продолжал рассказывать.
Разве важно, что он не говорил ей правду? Ведь он сочинил другую, которая больше соответствовала моменту, которым он жил, и его намерениям.
Мишель рассказывал ей, что происходит из старинной знатной семьи, об отце, разорившемся в Монте-Карло (за несколько дней до этого он прочел роман, действие которого протекало на Ривьере), о матери и сестре, ради которых якобы покинул родину, согласившись стать секретарем старого дяди, о котором не имел права ничего сообщить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Был ли он при этом огорчен или только растроган?
Нет! Он просто не признавался себе в собственной вине.
Это был совсем другой человек, который собрался уехать, бросал жену и дом. Что-то словно отделилось от «его, обретя в момент, когда он меньше всего этого ожидал, эдакое безликое очертание.
Впрочем, сойдя с поезда, он ощутил какую-то пустоту. Снова оказавшись на улицах Колона, ставших ему так хорошо знакомыми за те годы, что он жил здесь, Мишель не почувствовал облегчения, которое возникает при возвращении. Он больше не прислушивался к окружающему шуму, не задавал себе вопроса, какое судно должно прибыть в порт.
Огни витрины Жефа, например, были ему так же знакомы, как навсегда оставшиеся в памяти газовые фонари родного Валансьенна.
Войдя в помещение и услышав за собой шелест бамбуковой занавески, он не испытал ничего, кроме удивления.
Фершо не ошибался, высмеивая Мишеля, хотя все же был не прав, позволяя себе насмехаться над молодежью.
Только теперь Мишель стал отдавать себе отчет в том, что в течение многих месяцев его идеалом было это не всем доступное кафе, воплощавшее тайну и поэзию большого порта.
Но какую тайну, черт побери, заключал в себе этот плохо освещенный зал, где, как правило, находилось человек пять-шесть и где в самом начале своей жизни здесь он, никому не знакомый, с благодарностью принимал любой знак внимания со стороны хозяина?
Как и все, он знал, что Жеф был на каторге. И наблюдал за этим огромным, заплывшим жиром человеком, в сползающих с отвислого живота штанах, приветствующим некоторых клиентов как близких людей, склоняясь над ними за стойкой, чтобы о чем-то пошептаться, — точь-в-точь отдающий приказы главарь банды.
В зависимости от отношения Жеф ко всем обращался на «ты» или на «вы», и в первые месяцы Мишель простодушно подсчитывал, к кому он обращается на «ты».
«Он начинает ко мне привыкать», — думал он.
Здесь случайных прохожих не кормили. Это не был ресторан в обычном смысле слова. В услужении у Жефа был только один засаленный негр на тесной кухне, куда Жеф время от времени наведывался, чтобы понюхать содержимое кастрюль. Но для завсегдатаев это была лучшая кухня в Колоне.
Даже богач Ник Врондас, которому всегда ставили прибор в доме дяди, чаще всего столовался у Жефа. В эту минуту он как раз находился здесь — играл в карты с бельгийцем, Жюльеном Кутюрье и Альфредом Жандром. Не отрываясь от игры, они лишь кивнули ему.
— Уже вернулся?
Мишель поискал глазами Рене — в зале ее не было.
В уголке поглощал спагетти Голландец.
— Ужин подавать? — спросил негр из кухни.
— Не сейчас, Напо.
У него было время. После вчерашней выходки не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к Фершо.
— Старика не видел?
Жеф ничего не ответил, значит, старик не разыскивал его.
Но он придет. Мишель был в этом уверен. За свое будущее он не беспокоился, по крайней мере — за ближайшее. Теперь, когда некоторые вещи словно стали отдаляться от него, пусть это произойдет поскорее!
Ему вспомнилось, как однажды в Кане в восемь утра он разыскивал незнакомого ему г-на Дьедонне. Он понятия не имел, что его ожидает, — он вообще не думал об этом., И тем не менее был полон решимости не возвращаться на улицу Дам. Подчас на висках у него выступал холодный пот, перехватывало горло, но он все равно шел вперед.
У Жефа он не стал присаживаться. С сигаретой во рту постоял позади игроков, рассеянно наблюдая за партией в покер и за своим отражением в зеркале.
Это был уже не тот молодой человек, который стучался в дом на улице Канонисс. Его по-прежнему худощавая фигура приобрела что-то значительное. Но черты лица, вместо того чтобы стать жестче, смягчились. Не производил ли он прежде впечатления озлобленного существа из-за постоянного недоедания? Маленькие прыщики на его ставшем более гладким, покрытым ровным загаром лице пропали вовсе. Чувствовалось, что он заботится о своей внешности, но не как Врондас, который всегда выглядел только что побывавшим в парной бане и у парикмахера и смахивал на левантинца или еврея, хотя, всячески это отрицал.
Словом, если Мишель не был своим в кружке Жефа, то исключительно потому, что сам не хотел этого. Однако сейчас, после того как он приложил столько сил, чтобы обрести их дружбу и доверие, это казалось очень странным. И тем не менее все было именно так: он действительно к этому не очень стремился, он был из другого теста; что-то в нем упорно противилось полному слиянию с этими людьми.
С этой точки зрения нельзя было не признать правоты Фершо. Тот сразу понял, что Мишель чувствовал себя среди них не в своей тарелке. Чтобы сохранить свое преимущество, старику следовало избегать сарказмов, которые лишь подстегивали Мишеля и ожесточали его против хозяина.
Почему Фершо так привязался к Мишелю? Не потому ли, что с первого дня ощутил в нем почти такую же силу, которая двигала им самим в дни его молодости?
Это чувство лежало в основе всего. Затем к нему прибавились более смутные чувства. Скажем, когда Фершо пришел к Мишелю в его комнату у г-жи Снук, он испытывал страх — страх потерять те отношения, к которым уже привык, страх оказаться в старости далеко от родины, снова остаться в полном одиночестве.
Все было именно так, и когда их взгляды встретились, они поняли друг друга. Фершо покраснел — он уже чувствовал свое унижение, соглашался на него, даруя это своему спутнику в знак уважения.
Да, Мишель уехал с ним. Но ни Жеф, ни Врондас, ни оба сводника, игравших в карты, никогда не поняли бы его, если бы он признался, что уехал исключительно по тому, что уже тогда знал, что отныне станет хозяином положения, и в то же время из жалости к Дьедонне Фершо.
Первоначальное восхищение его угасло. Он больше не видел ни «человека из Убанги», ни финансиста, владевшего миллиардом, заставлявшего дрожать банки и правительства. Теперь он имел возможность с утра до ночи видеть просто старика со всеми его недостатками.
В какую ярость наверное, приходил Фершо, когда-то потешавшийся над всем миром, сознавая, что именно в таком свете предстает перед каким-то мальчишкой!
В первое время он пытался приобщить молодого человека к своей философии, стараясь объяснить суть своего презрения к людям.
— Я мог бы…
Он еще был полон сил. Его еще не одолели. Он мог бы, если бы захотел…
— Но я предпочитаю…
Разве он не пожил достаточно и не все уже пережил?
Теперь ему больше по душе было одиночество, и, хотя он не подчеркивал, но это само собой предполагалось — одиночество вдвоем.
— Позднее вы поймете, Мишель…
Мишель же был убежден, что уже все понял, поэтому-то он и испытывал к старику такое презрение. Но разве не все старики одинаковы? Этому нужна была молодая аудитория, перед которой он мог погарцевать. И вот, не имея возможности разговаривать с ним весь день, он придумал мемуары, которые диктовал с той же серьезностью, с какой писал свой «Мемориал» Наполеон на острове Святой Елены.
Конечно, он прибежит, возможно, сегодня вечером, может быть, завтра, станет умолять Мишеля вернуться.
И подобно некоторым любовникам, будет испытывать радость и гордость от своего унижения.
Да, все было так: он, Фершо, был способен унизиться до такой степени, что рыскал, как нищий, по улицам в поисках ничего не значащего мальчишки!
— Рене у себя? — спросил Мишель.
Обратил ли внимание Жеф, что он не такой, как всегда? Или как-то непривычно прозвучал его голос? Так или иначе, но тот оторвался от карт и с любопытством посмотрел на молодого человека.
— Она вернулась в одиннадцать. Похоже, смертельно устала.
Это означало, что остаток ночи Рене провела с мужчиной. Но какое Мишелю до этого дело? Ревновал ли он ее?
Может быть, Жеф пытался его искушать? Вообще относительно него и Рене в доме существовал какой-то заговор.
— Само собой, ты не задержишься надолго у старого каймана, верно? — говорили ему.
Он и сам начал привыкать к этой мысли, но испытывал чувство неловкости.
Однако факт был налицо: своей выходкой он порвал с Фершо и остался без гроша в кармане. У него не было ни гроша уже тогда, когда он сошел на берег в Панаме.
Всю жизнь, как проклятие, его преследовало унизительное безденежье.
Он мог бы попросить м-с Лэмпсон уплатить за головку индейца. Он ведь назвал ей стоимость — двести долларов. Но она забыла об этом, а ему не хотелось портить впечатление о себе.
Короче, его ждало, по мнению Жефа и остальных, то же будущее, что и Жюльена Кутюрье и Альфреда Жандра, которых попросту звали Фредом и Жюльеном: они были почти всегда неразлучны. Может быть, что-то большее, потому что Фред и Жюльен в своей среде играли роль лишь служащих при банкире. Не зная их, можно было легко ошибиться на их счет. Это были средних лет мужчины, только Фред начал лысеть, а виски у Жюльена поседели, придав ему внушительный вид.
В особом квартале у них были жены. Они никогда но повышали голоса, вкладывали деньги в бизнес и устраивались так, чтобы раз в три года вместе съездить во Францию, где уже купили землю на берегу Марны.
Рене была свободна. Мишель ей нравился.
— Ты не хочешь пойти с ней поздороваться? — спросил Жеф.
Конечно, пойдет. Он ведь для того и пришел. Ему нужны были деньги. Он уже одолжил десять долларов у Билла Лигета, перед тем как расстаться с ним.
— Оставил дома бумажник. Верну при следующей встрече, — сказал он ему.
Ему нужны были деньги на обратный билет. А теперь?
Попав в подобную ситуацию неделю назад, даже накануне, он испытал бы чувство страха и пошел бы к Фершо на поклон.
— Я схожу наверх, — объявил он. — Поставь два прибора, Напо!
Тот работал на отель и кафе. Здесь кормили только знакомых, можно сказать, приобщенных людей. В большинстве своем — французов из Колона или Панамы.
Мишель добрался до галереи, поискал выключатель, ощупью прошел до двери и толкнул ее.
— Кто там?
— Это я.
— Уже вернулся?
Она проснулась еще до его прихода. Как и Лина, она любила понежиться в постели, неизменно держа руку на животе.
Мишель это знал, и в тот момент, когда зажег свет, убедился, что… Он не ошибся. Левой рукой она защитилась от света, а правую держала между бедрами. Рене была голая, простыня отброшена к ногам. Он смотрел на нее без желания, как на товарища. Был рад встрече, испытывая чувство сообщничества, которое связывало их обоих.
— Который час? Раз ты вернулся, значит, уже за шесть.
— Семь часов.
— Все хорошо прошло?
— Очень.
— Надеюсь, ты не ходил к старику?
— Не ходил и, вероятно, не пойду никогда.
— А еще говорят, что женщины дряни! Ты обошелся с ним очень жестоко!
— Увидишь, он все равно будет приставать ко мне.
— Что ты собираешься делать?
Присев на край постели, он ответил:
— Еще не знаю.
И все. Но этого было достаточно. Разговаривая с Рене, можно было не опасаться, что тебя не так поймут. То, как он присел на край постели, как погладил ее бедра, придавало его словам их истинный смысл: «Еще не знаю».
То есть частично все зависло от нее. Но только частично. Он не брал на себя никаких обязательств. Просто вернулся в Колон без четких планов на будущее — ближайшее будущее, и пока искал кров у Рене.
— Ты сказал, что мы поужинаем вместе?
— Да.
— Ты голоден?
— Не очень.
Раз ей хотелось понежиться в постели, поболтать в интимной обстановке — пусть так.
— Рассказывай.
Он притворился, что не понял ее:
— О чем?
— Кто она такая?
— Некая миссис Лэмпсон, американка, как ты, наверное, догадываешься.
— Не смей говорить о ней в таком тоне. Дальше?
— Как ты ее находишь?
— Главное, я видела, как она тебя находит.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Сам знаешь. Она смотрела на тебя, как бедная девочка на витрину кондитерского магазина. Замужем?
— Вдова. Муж был крупным промышленником в Детройте. Производство секретных замков. У нее по-прежнему контрольный пакет акций.
— Сколько ей?
— Тридцать пять.
— Что было дальше?
— Что — дальше?
— Не хочешь говорить?
— Она привела меня к себе в каюту. Мне было немного неловко из-за Билла Лигета.
— Ну и дурак же ты!
— Почему?
— Зачем ты врешь? Ты был в восторге от того, что мог показаться с ней Лигету. Держу пари, что у нее каюта «люкс».
— Действительно. Только сначала она позвала меня в бар. Он был закрыт, так она заставила его открыть.
— Чтобы показать тебя своим спутникам? Понятно!
Все было именно так. Он это знал. И хотя сначала был немного сбит с толку, распространяться ему не хотелось. Неужели Рене догадалась? М-с Лэмпсон вела себя с ним, как мужчина, добившийся благосклонности женщины. Всю инициативу она взяла на себя. Позвала его в Панаму, заказывала шампанское, а глаза говорили всем: «Ну, не прелесть ли он?»
Вопросы, которые она ему задавала в течение вечера, тоже были вопросами, которые мужчины обычно задают случайно встреченной, а отвечая, она проявляла ту же растроганность, что и зрелый мужчина, слушая ответы девчонки.
— Бедняжка, вы действительно были женаты?
Ее все забавляло. Все волновало. Тем не менее, несмотря на шампанское, она выказывала редкую догадливость, продолжая наблюдать за ним и не скрывая сомнений, которые хотела рассеять.
В «Атлантике», скажем, она передала ему свою сумочку для расчета за шампанское и, притворяясь, что не смотрит в его сторону, наблюдала в зеркало, что он сделает со сдачей.
Он был также убежден, что в тех местах, где они побывали, в магазинах, где делали покупки, она старалась узнать, получает ли он комиссионные.
— Вы такой милый, бэби…
Даже Лина, его сверстница, говорила с ним с материнскими интонациями. А Рене? Соглашаясь с ним жить, разве стремилась она обрести в его лице защитника, как было с ее прежним дружком? Он был для нее просто красивой вещицей, прелестным зверьком, которому из-за его обезоруживающих гримасок хотелось все простить.
И тем не менее обе они почувствовали, что у очаровательного зверька прорезались зубы, а во взгляде появилось выражение жестокости. Во всяком случае, американка это почувствовала. В какие-то минуты он видел, что она его боится.
— Оказалось, что в каюте нельзя было запереть дверь, — сказал он Рене.
— А ты не знал?
Ей приходилось бывать у пассажиров с американских судов. Он же не скрыл удивления, спустившись в каюту и видя, что м-с Лэмпсон оставляет дверь открытой.
— Вы не закроетесь?
— Запрещено, дорогой. На корабле — как в гостинице. Исключение делается только для мужа и жены.
Полотняная штора вздувалась от ветра, отделяя каюту от коридора. Женщина вызвала стюарда и заказала бутылку виски, лед и сельтерскую.
В это самое время судно проскользнуло через первый шлюз.
Перед тем как пойти в ванную, она быстро огляделась и вынула ключ из чемодана:
— Всего пять минут, дорогой!
Мишель был уверен, что женщина оглянулась снова, чтобы убедиться, не забыла ли чего-нибудь. Такие приключения были ей явно не в новинку.
— У нее прекрасное белье. И судя по драгоценностям…
Там все было роскошное, вплоть до мелочей, до огромных чемоданов с ее инициалами, мундштука, отделанного драгоценными камнями, массивной серебряной рамки для фотографии…
Выходя из ванной в дезабилье кинозвезды, она сказала:
— Твоя очередь, бэби.
Он был еще под впечатлением ее роскошного несессера. Рене казалось, что она все видит своими глазами.
— Она осталась довольна?
Этого он пока не знал и не мог ничего сказать Рене.
Никому.
Конечно, он был возбужден шампанским и виски. Но в какие-то мгновения в объятиях этой женщины, которую совсем не знал, сохранявшей полное! самообладание, он почувствовал себя ужасно несчастным. Особенно оттого, что был беден, а бедность унижала его. Все кругом говорило ему о том мире, который он до сих пор лишь наблюдал издали. Дверь в него ему приоткрыли на ночь, подобно тому, как знатный сеньор из каприза открывает свою для уличной девушки.
Опьянение только усиливало ощущение отчаяния, и размолвка с Фершо начала казаться настоящей катастрофой.
Что теперь с ним будет? Он потерял место. Оставалось только вступить в шайку Жефа, который тем самым терял в его глазах весь свой престиж. Значит, он станет одним из тех жалких оборванцев, которые набрасываются на суда, чтобы подобрать объедки состоятельных пассажиров.
Плакал ли он? Вспоминать об этом не хотелось. Глухим, захлебывающимся голосом, он продолжал рассказывать.
Разве важно, что он не говорил ей правду? Ведь он сочинил другую, которая больше соответствовала моменту, которым он жил, и его намерениям.
Мишель рассказывал ей, что происходит из старинной знатной семьи, об отце, разорившемся в Монте-Карло (за несколько дней до этого он прочел роман, действие которого протекало на Ривьере), о матери и сестре, ради которых якобы покинул родину, согласившись стать секретарем старого дяди, о котором не имел права ничего сообщить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28