А сейчас, пользуясь счастливым случаем — присутствием на нашем собрании вашей знаменитой дочери, я бы хотел обратиться к ней с вполне практическим предложением. Нежнейшая Лялечка, не соблаговолите ли вы украсить наш предвыборный марафон своими незабываемыми песнями? Я почти уверен в том, что о вознаграждении вашего эстрадного труда мы так или иначе столкуемся.
— Я спою. Мне не трудно. — Голова Фенькиной в оперении клочковатых, по-мальчишески неухоженных волос напоминала голову птицы. Из-за неожиданных резких движений казалось, что Ляля готова вот-вот кого-то клюнуть. — Главное, чтобы башли приличные отвалили да после вашего избрания меня не забыли, а то знаете, как в народе говорят: с глаз долой — из сердца вон!
Глава 31. Жизнь Митрофана и Пелагеи Нетаковых
Денис сызмальства знал, что их квартиру кличут Мавзолеем. Смысл этого громоздкого и клейкого слова оставался для мальчика неясен. Только лет в пять он догадался, что прозвище объясняется тем, что отец Дениса, или, как его с младенчества звал сын, Абу-баба, а взаправду Митрофан Сергеевич Нетаков, не бреется, носит кепку и презабавно жестикулирует. Да, Абу-баба действительно несколько смахивал на того самого Ленина, над которым часто куражились на экране телевизора.
Блокадный сирота, Митрофан был зачислен в детский дом и эвакуирован из голодающего Ленинграда. Свою чудную фамилию мальчик получил за то, что с ним все происходило не так, как с другими детьми. В то же время ни воспитатели, ни врачи не замечали у Нетакова ни умственной отсталости, ни психических отклонений.
После окончания войны мальчик возвратился в Ленинград вместе с заменившим ему семью детским домом. Предпринятые поиски родни Нетакова не принесли никаких результатов, и он остался на попечении государства.
Очередная беда случилась с Митрофаном в четырнадцать лет: его поразил менингоэнцефалит. Мальчик онемел и оглох, различая лишь громкую и отчетливую речь.
С учебой у Нетакова окончательно перестало ладиться: он путал или забывал буквы, а о знаках препинания, кажется, совершенно забыл. Учителя дотянули воспитанника до формального окончания неполной средней школы и определили в ремесленное училище на специальность обувщика широкого профиля.
Митрофан осваивал профессию усердно и после получения диплома был направлен в мастерскую по ремонту обуви. И вот тут-то, в начале шестидесятых, на рубеже собственного двадцатилетия, подросток совершил то, за что получил кличку Палач и пятнадцать лет сроку, — он убил человека.
* * *
Мать Дениса, или, как ее звали в округе, Шаманка, а по паспорту — Пелагея Юрьевна Нетакова, с тех пор, как Денис себя помнил, не раз в лицах пересказывала историю о том, как Митрофан «мужика завалил». Причем жертвой, насколько помнил мальчик, становился то участковый милиционер, то мастер с работы отца, то товарищ по детскому дому.
Причины убийства предлагались самые разные. Например, в версии с мастером речь шла о том, что некто, наверняка имевший с начальником свои счеты, в день получки, когда все работники уже не раз обратились в винно-водочный отдел гастронома, убедил Митрофана в том, что мастер крепко надул Нетакова с начислением денег, вложил в руку сапожный нож и повелел: «Пойди запори!»
В случае с участковым Митрофан представал эдаким мстителем за бесправный и забитый рабочий класс. Оказывается, никто не решался выступить против обнаглевшего участкового инспектора, который вычислил дни получек у своих подопечных, накрывал их в блаженный момент распития алкоголя в «общественных местах», а то и просто останавливал, если те были чуть-чуть подшофе, и ненавязчиво вымогал мзду во избежание большего бремени.
В один знаменательный день Нетаков схватил все тот же сапожный резак и, когда «легавый хлебало раззявил», всадил ему свой рабочий инструмент столь искусно, что «аж хребет прорубило».
Легенда о товарище по детдому гласила, что злополучный Богдан Ганашилов приехал в Питер, дабы свидеться после пятнадцатилетней разлуки с Нетаковым. Митрофан тогда обитал в солидной коммуналке на краю города, аж на самом Голодае. Места эти славились как особо шпанские, и парень регулярно прихватывал с собой из обувного цеха все тот же роковой тесак. Богдан, в свою очередь, слыл неутомимым весельчаком и балагуром. Еще в эвакуации он прославился своими переодеваниями в учителей, подражаниями чужим голосам и другими забавами.
В тот осенний, пасмурный день, когда нервный балтийский ветер рвал с деревьев последнюю листву, Богдан затеял «попужать» своего по-мальчишески любимого товарища. Не мог он, конечно, предугадать, что несколько часов назад сапожникам выдали получку, да еще и премиальные за успешно проведенное соцсоревнование
Ганашилов сочинил немудреный сценарий. Он залезает на дерево, нависшее над тропой. Митрофан беспечно приближается к засаде. Богдан натягивает на голову запасенный чулок. Товарищ — под стволом. Ганашилов спрыгивает вниз, чуть ли не на голову Нетакову, и чучмекским голосом вопиет: «Дэнги атдавай всэ! Палучка давай!»
Так он, бедолага, все и сделал. А Митрофан-то, во-первых, после смены «на грудь принял», а во-вторых, носил в тревожное время суток нож прямо в руке, а руку обшлагом макинтоша маскировал. Ну вот он с испугу и пронзил своего товарища тесаком. А как под чулок-то глянул — мама родная! — лицо-то, вот оно, рядом, кореш-то хрипит, а у самого еще улыбка на губах…
Легенд о том, как Нетаков-старший завалил мужика, было, наверное, больше, но Денис их уже не помнил. Дальше следовали арест, суд, приговор. Отсидев лет восемь, Митрофан заболел туберкулезом. Несколько раз его собирались везти в морг. Так было заведено: берут, пока еще ерзает, а покуда допрут до «холодного цеха», зек уже и созреет. Некоторых, кого менты особо не любили, заставляли в морг заранее на своих двоих, а то и ползком перебираться.
В одну ночь Нетакова туда даже свезли. Ну оставили, дверь не заперли: чего там, куда доходяга денется? Кругом-то тундра, мать ее, — не всякий зверь полярный выживает, а тут человечишко, право слово, за какие зазоры еще душа-то цепляется? А он, Митрофан-то, вдруг воспрял да так, где враскорач, а где впокатку, к какому-то крылечку и прибился.
* * *
После перенесенной чахотки Митрофан получил инвалидность и года через два был направлен на «химию», а в семидесятые годы вернулся в Питер. Здесь он, опираясь на блокадное детство и инвалидность, был вознагражден судьбой пропиской и однокомнатной квартирой в центре Васильевского острова.
Жилье Нетакова помещалось на первом этаже. Причем пол был, по сути, ниже уровня уличного асфальта. Входная дверь находилась в подворотне. При входе к Нетаковым гость упирался в стену, налево же была кухня с окном во двор, кстати проходной, далее которого следовали еще два двора и выезд на другую линию; направо находилась комната с видом на улицу.
Митрофан хоть и был человек странный и для кого-то непонятный, но по-своему инициативный и практичный. Так, вскоре после новоселья он открыл на дому мастерскую по ремонту и изготовлению обуви.
Весть о недорогом и грамотном ремесленнике тотчас пролетела по проходным дворам и далее по линиям — к берегам Невы и Смоленки. К Митрофану устремились клиенты, и в квартирах островитян стали появляться домашние тапочки, качество которых было проверено одним из самых требовательных ОТК в заполярных пределах ГУЛАГа.
В ту внезапно канувшую в Лету советскую эпоху подобный промысел осуждался и запрещался. Первым к Нетакову явился участковый милиционер, позже — общественность в образе домкома и воинственных пенсионеров, из тех, кто посвятил свою жизнь борьбе с личной наживой во всех ее формах. Агрессивные визитеры обещали наслать на Митрофана ОБХСС и других карателей частного сектора. Нетаков-старший, являясь инвалидом и блокадником, демонстрировал активистам накопленные справки и удостоверения и продолжал обувать в мягкие тапочки благодарных заказчиков.
Иногда, не дождавшись клиентов, сапожник брел на Василеостровский рынок и там сдавал свою продукцию. Здесь, между торговых рядов, он познакомился лет пятнадцать назад с Пелагеей, которая приехала в Ленинград учиться, но не прижилась ни в одном ПТУ и уже собиралась возвращаться в родную Удмуртию.
Несмотря на разницу в три десятка лет, Пелагея уверенно вступила в квартиру на первом этаже, да так в ней и осталась. Вскоре после знакомства она забеременела и родила сына, которого, вопреки завораживающему сходству, Митрофан отказывался признавать своим, хотя и расписался с сожительницей, благодаря чему дал мальчику свое формальное отцовство.
Глава 32. Из истории княжеского рода
Упоминание фамилии Волосовых, по версиям СМИ, встречается в славянских летописях задолго до крещения Руси, хотя до крещения летописей на Руси не было.
Эвальд Янович считался единственным прямым потомком древнего рода, и, хотя некоторые знатоки российской истории категорически отказывались принимать за русского князя человека с такими именем и отчеством, Волосов уже несколько лет был очень популярным в городе человеком. За ним охотились журналисты и рекламные агенты, аудиенций с ним добивались политики и бизнесмены. Эвальд Янович становился почетным гостем на Дне города и на открытии Дома свадебных торжеств, на встрече воинов-интернационалистов и на боях по формуле «Побеждает сильнейший». Немалую славу снискал князь и собственной причастностью к единоборствам. По городским легендам, Эвальд Янович владел искусством рукопашного боя своего рода. Не внимая своим преклонным летам, а родился князь в год свержения русской монархии, Эвальд Янович с азартом участвовал в ежегодных кулачных боях в Юсуповском саду, а также часто выступал перед спецназовцами, омоновцами и другими профессионалами в области единоборств от греко-римской борьбы до кикбоксинга.
Главной же причиной популярности Эвальда Яновича были не только его никому не ведомые сверхсекретные приемы и даже не его титул и почетное место в Дворянском собрании, а наследство, завещанное ему далекой тетушкой Агатой, подданной не менее далекой от Санкт-Петербурга Великобритании. В наследстве числилась фирма по производству яхт и имение, но основным капиталом был остров в Индийском океане, унаследованный почившей тетушкой в свое время от другого дальнего родственника, принадлежащего, по слухам, к известному монаршему роду.
Завещанный остров был знаменит несметными залежами драгоценных камней, которыми земля его, по информации журналистов, была нашпигована, как добротно исполненная православная пасха изюмом.
Наследство должно было перейти старейшему мужчине в роду Волосовых по мужской линии, а Эвальд Янович таковым вроде бы и являлся. Когда-то у него был старший брат, Гуннар, но в 1938 году он исчез вместе с женой и сыном, а позже Эвальд получил справку о том, что все трое были расстреляны как враги народа.
Вторым условием получения наследства была дата: 2000 год, ибо тетушка, по версии журналистов, считала, что к этому времени в России восстановится законная монархия и ее наследник Волосов сможет не только безопасно для себя войти в права наследства, но и употребить полученные сокровища на пользу отечества, судьбою которого тетушка Агата жила все годы изгнания.
Глава 33. Датская помощь
Когда Лолита первый раз дала заявку на цикл сюжетов о питерском безнадзоре, то действовала, очевидно, под влиянием, а возможно, даже под гипнозом знаменитого на весь город попечителя детей, главного врача одного из домов ребенка Федора Даниловича Бороны, которого беспризорники по-свойски называли Данилыч, уважали и считали всемогущим. Этот человек, по профессии — педиатр, отработал часть жизни врачом на Чернобыльской АЭС. После аварии он вместе с семьей возвратился в Ленинград. Здесь ему предложили должность главного врача Дома ребенка, в которой он и состоял до вынужденного увольнения минувшей зимой. До тех пор Борона проводил в спецзаведении большую часть жизни, а в остальное время разъезжал по городу на «гуманитарном» автобусе в поисках все того же безнадзора, оказывая «уличным», а больше «подвальным» детям посильную помощь.
Сегодня Лолита с телегруппой сорвалась с места после звонка в редакцию не менее известного защитника несовершеннолетних Бориса Следова — он сообщил о предстоящей в центре города раздаче уличным детям гуманитарной помощи. Пересекая площадь Искусств, Руссо заметила человек сто детей, выстроенных около двухъярусного заморского автобуса, из окон которого выглядывали пожилые люди.
Борис выделялся на фоне публики своим новым нарядом: производственным комбинезоном язвительно-зеленого цвета с каким-то далеко не петербургским телефонным номером на сутулой спине. На голове у Следова была шахтерская каска с включенной лампой, в руке — диктофон, в который он что-то оживленно бубнил.
— Каждый ждет, когда подойдет его очередь, — вещал в мегафон рослый, полноватый мужчина. Девушка сразу узнала в нем неугомонного Данилыча. Борона был одет в кожаное пальто, крупные складки которого напоминали монументальную бронзу памятников советским вождям. — У раздачи вы сообщаете свой возраст. После этого вам дают упаковку. В ней — еда, витамины, одежда. Обувь будет выставлена в коробках на тротуаре. Не давиться, не хватать по две пары, не драться. Брать только то, что нужно, что будете сами носить. У кого вши, блохи, чесотка и другие проблемы, подойдите ко мне после раздачи: я дам лекарства или возьму вас на обработку. Вопросы есть?
Слышался гул, реплики, смех. Несколько любознательных пенсионеров стояли поодаль и внимательно следили за происходящим.
— Сейчас я начну выпускать иностранцев, — предупредил Федор Борона. — Не кидаться на них, ничего не просить. Все, что они для вас привезли, вы скоро получите. Стойте и ждите. Старшие, следите за порядком! Все как договорились. Я на вас надеюсь. Борис, держи ситуацию под контролем!
Данилыч, прихрамывая, подошел к дверям автобуса, поднялся по ступенькам в салон и обратился к гостям. Лолита дала оператору команду снимать. Ее интересовали общие планы, дети и гости, содержание посылок и, конечно, Борона.
После того как Федор закончил объяснять приезжим порядок выдачи подарков, он спрыгнул на асфальт и приготовился подавать руку пожилым дамам, которых в автобусе было подавляющее большинство.
Иностранцы довольно резво покидали автобус. Открылась средняя дверь. Из нее вышли двое розовощеких лысоватых мужчин, чем-то похожих на огромных младенцев. Один стал принимать опоясанные скотчем коробки, выдаваемые из автобуса. Второй открыл багажные двери и начал выставлять на асфальт коробки с обувью.
Транспорт, насколько Лолита разбиралась во флагах и государственных номерах, прибыл из Дании.
Лолита заметила, что от стайки наблюдавших за акцией пенсионеров отделилась согбенная старушка и, ритмично выбрасывая в воздух клюку, засеменила в направлении коробок с обувью. Иноземцы, одаривавшие детей, сочувственно наблюдали за болезненной поступью старухи и, когда она приблизилась к месту выдачи, стали готовить подходящий для ее случая набор еды и вещей.
— Голубчики, помогите ветерану труда, блокаднице. — Нищенского вида старуха по-младенчески изогнула увядшие лепестки губ. — Муж в финскую погиб, сын — в Отечественную, сама — на крышах зажигалки тушила, а потом окопы рыла, окопы да могилы. Мы, бабы, не меньше мужчин надрывались, чтобы фашиста в город Ленина не пустить!
Иностранцы заворковали на непонятном блокаднице языке и стали по мгновенно образованной цепочке передавать в направлении просительницы, словно кирпичи на Ленинском субботнике, цветастые заморские упаковки. Старуха растерянно смотрела на благотворительную эстафету. Вскоре гостинцы были упакованы в два полиэтиленовых мешка с антиспидовской рекламой и вручены ветеранке.
— Дама! — Старуха нацелилась на бодрую датчанку, вполне возможно ровесницу. — Хоть бы вы нас завоевали, дураков да пьяниц, так, может быть, легче жить бы пришлось тем, кто из наших-то в живых бы остался.
— Как вам, бабушка, не стыдно! — Заставил вздрогнуть умиленную и заплаканную старуху хрипло-звенящий голос пенсионерки в очках с необычайно толстыми стеклами. — Нельзя же так себя не уважать, чтобы у иностранцев побираться! Вы ведь всех нас, вы страну позорите! Попрошайка!
Сконфуженная «попрошайка» не нашлась что ответить, поскольку и сама, очевидно, терзалась своей слабостью. Зажав бескровными пальцами ручки пакетов, она молча направилась к подворотне, в недрах которой, видимо, доживала свой век.
Среди всеобщего гвалта и передвижения эпизод этот выглядел не очень заметным. Датчане действовали проворно. Дети, получив свои комплекты, отходили к стене близстоящего здания, присаживались на корточки и начинали потрошить коробки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Я спою. Мне не трудно. — Голова Фенькиной в оперении клочковатых, по-мальчишески неухоженных волос напоминала голову птицы. Из-за неожиданных резких движений казалось, что Ляля готова вот-вот кого-то клюнуть. — Главное, чтобы башли приличные отвалили да после вашего избрания меня не забыли, а то знаете, как в народе говорят: с глаз долой — из сердца вон!
Глава 31. Жизнь Митрофана и Пелагеи Нетаковых
Денис сызмальства знал, что их квартиру кличут Мавзолеем. Смысл этого громоздкого и клейкого слова оставался для мальчика неясен. Только лет в пять он догадался, что прозвище объясняется тем, что отец Дениса, или, как его с младенчества звал сын, Абу-баба, а взаправду Митрофан Сергеевич Нетаков, не бреется, носит кепку и презабавно жестикулирует. Да, Абу-баба действительно несколько смахивал на того самого Ленина, над которым часто куражились на экране телевизора.
Блокадный сирота, Митрофан был зачислен в детский дом и эвакуирован из голодающего Ленинграда. Свою чудную фамилию мальчик получил за то, что с ним все происходило не так, как с другими детьми. В то же время ни воспитатели, ни врачи не замечали у Нетакова ни умственной отсталости, ни психических отклонений.
После окончания войны мальчик возвратился в Ленинград вместе с заменившим ему семью детским домом. Предпринятые поиски родни Нетакова не принесли никаких результатов, и он остался на попечении государства.
Очередная беда случилась с Митрофаном в четырнадцать лет: его поразил менингоэнцефалит. Мальчик онемел и оглох, различая лишь громкую и отчетливую речь.
С учебой у Нетакова окончательно перестало ладиться: он путал или забывал буквы, а о знаках препинания, кажется, совершенно забыл. Учителя дотянули воспитанника до формального окончания неполной средней школы и определили в ремесленное училище на специальность обувщика широкого профиля.
Митрофан осваивал профессию усердно и после получения диплома был направлен в мастерскую по ремонту обуви. И вот тут-то, в начале шестидесятых, на рубеже собственного двадцатилетия, подросток совершил то, за что получил кличку Палач и пятнадцать лет сроку, — он убил человека.
* * *
Мать Дениса, или, как ее звали в округе, Шаманка, а по паспорту — Пелагея Юрьевна Нетакова, с тех пор, как Денис себя помнил, не раз в лицах пересказывала историю о том, как Митрофан «мужика завалил». Причем жертвой, насколько помнил мальчик, становился то участковый милиционер, то мастер с работы отца, то товарищ по детскому дому.
Причины убийства предлагались самые разные. Например, в версии с мастером речь шла о том, что некто, наверняка имевший с начальником свои счеты, в день получки, когда все работники уже не раз обратились в винно-водочный отдел гастронома, убедил Митрофана в том, что мастер крепко надул Нетакова с начислением денег, вложил в руку сапожный нож и повелел: «Пойди запори!»
В случае с участковым Митрофан представал эдаким мстителем за бесправный и забитый рабочий класс. Оказывается, никто не решался выступить против обнаглевшего участкового инспектора, который вычислил дни получек у своих подопечных, накрывал их в блаженный момент распития алкоголя в «общественных местах», а то и просто останавливал, если те были чуть-чуть подшофе, и ненавязчиво вымогал мзду во избежание большего бремени.
В один знаменательный день Нетаков схватил все тот же сапожный резак и, когда «легавый хлебало раззявил», всадил ему свой рабочий инструмент столь искусно, что «аж хребет прорубило».
Легенда о товарище по детдому гласила, что злополучный Богдан Ганашилов приехал в Питер, дабы свидеться после пятнадцатилетней разлуки с Нетаковым. Митрофан тогда обитал в солидной коммуналке на краю города, аж на самом Голодае. Места эти славились как особо шпанские, и парень регулярно прихватывал с собой из обувного цеха все тот же роковой тесак. Богдан, в свою очередь, слыл неутомимым весельчаком и балагуром. Еще в эвакуации он прославился своими переодеваниями в учителей, подражаниями чужим голосам и другими забавами.
В тот осенний, пасмурный день, когда нервный балтийский ветер рвал с деревьев последнюю листву, Богдан затеял «попужать» своего по-мальчишески любимого товарища. Не мог он, конечно, предугадать, что несколько часов назад сапожникам выдали получку, да еще и премиальные за успешно проведенное соцсоревнование
Ганашилов сочинил немудреный сценарий. Он залезает на дерево, нависшее над тропой. Митрофан беспечно приближается к засаде. Богдан натягивает на голову запасенный чулок. Товарищ — под стволом. Ганашилов спрыгивает вниз, чуть ли не на голову Нетакову, и чучмекским голосом вопиет: «Дэнги атдавай всэ! Палучка давай!»
Так он, бедолага, все и сделал. А Митрофан-то, во-первых, после смены «на грудь принял», а во-вторых, носил в тревожное время суток нож прямо в руке, а руку обшлагом макинтоша маскировал. Ну вот он с испугу и пронзил своего товарища тесаком. А как под чулок-то глянул — мама родная! — лицо-то, вот оно, рядом, кореш-то хрипит, а у самого еще улыбка на губах…
Легенд о том, как Нетаков-старший завалил мужика, было, наверное, больше, но Денис их уже не помнил. Дальше следовали арест, суд, приговор. Отсидев лет восемь, Митрофан заболел туберкулезом. Несколько раз его собирались везти в морг. Так было заведено: берут, пока еще ерзает, а покуда допрут до «холодного цеха», зек уже и созреет. Некоторых, кого менты особо не любили, заставляли в морг заранее на своих двоих, а то и ползком перебираться.
В одну ночь Нетакова туда даже свезли. Ну оставили, дверь не заперли: чего там, куда доходяга денется? Кругом-то тундра, мать ее, — не всякий зверь полярный выживает, а тут человечишко, право слово, за какие зазоры еще душа-то цепляется? А он, Митрофан-то, вдруг воспрял да так, где враскорач, а где впокатку, к какому-то крылечку и прибился.
* * *
После перенесенной чахотки Митрофан получил инвалидность и года через два был направлен на «химию», а в семидесятые годы вернулся в Питер. Здесь он, опираясь на блокадное детство и инвалидность, был вознагражден судьбой пропиской и однокомнатной квартирой в центре Васильевского острова.
Жилье Нетакова помещалось на первом этаже. Причем пол был, по сути, ниже уровня уличного асфальта. Входная дверь находилась в подворотне. При входе к Нетаковым гость упирался в стену, налево же была кухня с окном во двор, кстати проходной, далее которого следовали еще два двора и выезд на другую линию; направо находилась комната с видом на улицу.
Митрофан хоть и был человек странный и для кого-то непонятный, но по-своему инициативный и практичный. Так, вскоре после новоселья он открыл на дому мастерскую по ремонту и изготовлению обуви.
Весть о недорогом и грамотном ремесленнике тотчас пролетела по проходным дворам и далее по линиям — к берегам Невы и Смоленки. К Митрофану устремились клиенты, и в квартирах островитян стали появляться домашние тапочки, качество которых было проверено одним из самых требовательных ОТК в заполярных пределах ГУЛАГа.
В ту внезапно канувшую в Лету советскую эпоху подобный промысел осуждался и запрещался. Первым к Нетакову явился участковый милиционер, позже — общественность в образе домкома и воинственных пенсионеров, из тех, кто посвятил свою жизнь борьбе с личной наживой во всех ее формах. Агрессивные визитеры обещали наслать на Митрофана ОБХСС и других карателей частного сектора. Нетаков-старший, являясь инвалидом и блокадником, демонстрировал активистам накопленные справки и удостоверения и продолжал обувать в мягкие тапочки благодарных заказчиков.
Иногда, не дождавшись клиентов, сапожник брел на Василеостровский рынок и там сдавал свою продукцию. Здесь, между торговых рядов, он познакомился лет пятнадцать назад с Пелагеей, которая приехала в Ленинград учиться, но не прижилась ни в одном ПТУ и уже собиралась возвращаться в родную Удмуртию.
Несмотря на разницу в три десятка лет, Пелагея уверенно вступила в квартиру на первом этаже, да так в ней и осталась. Вскоре после знакомства она забеременела и родила сына, которого, вопреки завораживающему сходству, Митрофан отказывался признавать своим, хотя и расписался с сожительницей, благодаря чему дал мальчику свое формальное отцовство.
Глава 32. Из истории княжеского рода
Упоминание фамилии Волосовых, по версиям СМИ, встречается в славянских летописях задолго до крещения Руси, хотя до крещения летописей на Руси не было.
Эвальд Янович считался единственным прямым потомком древнего рода, и, хотя некоторые знатоки российской истории категорически отказывались принимать за русского князя человека с такими именем и отчеством, Волосов уже несколько лет был очень популярным в городе человеком. За ним охотились журналисты и рекламные агенты, аудиенций с ним добивались политики и бизнесмены. Эвальд Янович становился почетным гостем на Дне города и на открытии Дома свадебных торжеств, на встрече воинов-интернационалистов и на боях по формуле «Побеждает сильнейший». Немалую славу снискал князь и собственной причастностью к единоборствам. По городским легендам, Эвальд Янович владел искусством рукопашного боя своего рода. Не внимая своим преклонным летам, а родился князь в год свержения русской монархии, Эвальд Янович с азартом участвовал в ежегодных кулачных боях в Юсуповском саду, а также часто выступал перед спецназовцами, омоновцами и другими профессионалами в области единоборств от греко-римской борьбы до кикбоксинга.
Главной же причиной популярности Эвальда Яновича были не только его никому не ведомые сверхсекретные приемы и даже не его титул и почетное место в Дворянском собрании, а наследство, завещанное ему далекой тетушкой Агатой, подданной не менее далекой от Санкт-Петербурга Великобритании. В наследстве числилась фирма по производству яхт и имение, но основным капиталом был остров в Индийском океане, унаследованный почившей тетушкой в свое время от другого дальнего родственника, принадлежащего, по слухам, к известному монаршему роду.
Завещанный остров был знаменит несметными залежами драгоценных камней, которыми земля его, по информации журналистов, была нашпигована, как добротно исполненная православная пасха изюмом.
Наследство должно было перейти старейшему мужчине в роду Волосовых по мужской линии, а Эвальд Янович таковым вроде бы и являлся. Когда-то у него был старший брат, Гуннар, но в 1938 году он исчез вместе с женой и сыном, а позже Эвальд получил справку о том, что все трое были расстреляны как враги народа.
Вторым условием получения наследства была дата: 2000 год, ибо тетушка, по версии журналистов, считала, что к этому времени в России восстановится законная монархия и ее наследник Волосов сможет не только безопасно для себя войти в права наследства, но и употребить полученные сокровища на пользу отечества, судьбою которого тетушка Агата жила все годы изгнания.
Глава 33. Датская помощь
Когда Лолита первый раз дала заявку на цикл сюжетов о питерском безнадзоре, то действовала, очевидно, под влиянием, а возможно, даже под гипнозом знаменитого на весь город попечителя детей, главного врача одного из домов ребенка Федора Даниловича Бороны, которого беспризорники по-свойски называли Данилыч, уважали и считали всемогущим. Этот человек, по профессии — педиатр, отработал часть жизни врачом на Чернобыльской АЭС. После аварии он вместе с семьей возвратился в Ленинград. Здесь ему предложили должность главного врача Дома ребенка, в которой он и состоял до вынужденного увольнения минувшей зимой. До тех пор Борона проводил в спецзаведении большую часть жизни, а в остальное время разъезжал по городу на «гуманитарном» автобусе в поисках все того же безнадзора, оказывая «уличным», а больше «подвальным» детям посильную помощь.
Сегодня Лолита с телегруппой сорвалась с места после звонка в редакцию не менее известного защитника несовершеннолетних Бориса Следова — он сообщил о предстоящей в центре города раздаче уличным детям гуманитарной помощи. Пересекая площадь Искусств, Руссо заметила человек сто детей, выстроенных около двухъярусного заморского автобуса, из окон которого выглядывали пожилые люди.
Борис выделялся на фоне публики своим новым нарядом: производственным комбинезоном язвительно-зеленого цвета с каким-то далеко не петербургским телефонным номером на сутулой спине. На голове у Следова была шахтерская каска с включенной лампой, в руке — диктофон, в который он что-то оживленно бубнил.
— Каждый ждет, когда подойдет его очередь, — вещал в мегафон рослый, полноватый мужчина. Девушка сразу узнала в нем неугомонного Данилыча. Борона был одет в кожаное пальто, крупные складки которого напоминали монументальную бронзу памятников советским вождям. — У раздачи вы сообщаете свой возраст. После этого вам дают упаковку. В ней — еда, витамины, одежда. Обувь будет выставлена в коробках на тротуаре. Не давиться, не хватать по две пары, не драться. Брать только то, что нужно, что будете сами носить. У кого вши, блохи, чесотка и другие проблемы, подойдите ко мне после раздачи: я дам лекарства или возьму вас на обработку. Вопросы есть?
Слышался гул, реплики, смех. Несколько любознательных пенсионеров стояли поодаль и внимательно следили за происходящим.
— Сейчас я начну выпускать иностранцев, — предупредил Федор Борона. — Не кидаться на них, ничего не просить. Все, что они для вас привезли, вы скоро получите. Стойте и ждите. Старшие, следите за порядком! Все как договорились. Я на вас надеюсь. Борис, держи ситуацию под контролем!
Данилыч, прихрамывая, подошел к дверям автобуса, поднялся по ступенькам в салон и обратился к гостям. Лолита дала оператору команду снимать. Ее интересовали общие планы, дети и гости, содержание посылок и, конечно, Борона.
После того как Федор закончил объяснять приезжим порядок выдачи подарков, он спрыгнул на асфальт и приготовился подавать руку пожилым дамам, которых в автобусе было подавляющее большинство.
Иностранцы довольно резво покидали автобус. Открылась средняя дверь. Из нее вышли двое розовощеких лысоватых мужчин, чем-то похожих на огромных младенцев. Один стал принимать опоясанные скотчем коробки, выдаваемые из автобуса. Второй открыл багажные двери и начал выставлять на асфальт коробки с обувью.
Транспорт, насколько Лолита разбиралась во флагах и государственных номерах, прибыл из Дании.
Лолита заметила, что от стайки наблюдавших за акцией пенсионеров отделилась согбенная старушка и, ритмично выбрасывая в воздух клюку, засеменила в направлении коробок с обувью. Иноземцы, одаривавшие детей, сочувственно наблюдали за болезненной поступью старухи и, когда она приблизилась к месту выдачи, стали готовить подходящий для ее случая набор еды и вещей.
— Голубчики, помогите ветерану труда, блокаднице. — Нищенского вида старуха по-младенчески изогнула увядшие лепестки губ. — Муж в финскую погиб, сын — в Отечественную, сама — на крышах зажигалки тушила, а потом окопы рыла, окопы да могилы. Мы, бабы, не меньше мужчин надрывались, чтобы фашиста в город Ленина не пустить!
Иностранцы заворковали на непонятном блокаднице языке и стали по мгновенно образованной цепочке передавать в направлении просительницы, словно кирпичи на Ленинском субботнике, цветастые заморские упаковки. Старуха растерянно смотрела на благотворительную эстафету. Вскоре гостинцы были упакованы в два полиэтиленовых мешка с антиспидовской рекламой и вручены ветеранке.
— Дама! — Старуха нацелилась на бодрую датчанку, вполне возможно ровесницу. — Хоть бы вы нас завоевали, дураков да пьяниц, так, может быть, легче жить бы пришлось тем, кто из наших-то в живых бы остался.
— Как вам, бабушка, не стыдно! — Заставил вздрогнуть умиленную и заплаканную старуху хрипло-звенящий голос пенсионерки в очках с необычайно толстыми стеклами. — Нельзя же так себя не уважать, чтобы у иностранцев побираться! Вы ведь всех нас, вы страну позорите! Попрошайка!
Сконфуженная «попрошайка» не нашлась что ответить, поскольку и сама, очевидно, терзалась своей слабостью. Зажав бескровными пальцами ручки пакетов, она молча направилась к подворотне, в недрах которой, видимо, доживала свой век.
Среди всеобщего гвалта и передвижения эпизод этот выглядел не очень заметным. Датчане действовали проворно. Дети, получив свои комплекты, отходили к стене близстоящего здания, присаживались на корточки и начинали потрошить коробки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37