Батьку-то, боюсь, привлекать придется.
— За что? — Денис уперся в милиционера правым глазом.
— Ладно, ты давай это… Я то есть покурю. — Рамиз замялся. — Поймешь, поговорим.
— Чей это мальчик? — раздался женский голос.
— Сын или внук… — отозвался мужской фальцет, чавкающий, словно швабра в ведре
— Мальчик, ты в этой квартире живешь? С ними? — вновь спросил женский голос.
— Что с мамкой-то? — Денис подался вперед и присел на корточки около Пелагеи.
Митрофан теперь объяснял пришедшим руками, что ребенок — их сын, его и вот этой, лежащей. Теперь ей очень худо, но все еще можно исправить, если, как уже случалось много раз в прошлом, сделать женщине спасительную инъекцию в вену.
Нетаков-старший в очередной раз скорчился возле неподвижной жены, цепко обнял ее, усадил, потыкал пальцем в руку и, то ли устав, то ли освобождая руки для дальнейших комментариев, выпустил Пелагею из объятий. Расслабленное и уже слегка коченеющее тело рухнуло, и голова трупа врезалась в батарею.
Денис с досадой отметил грубость отца и только сейчас совершил леденящее сердце открытие: голова матери, как на кумачовой косынке, лежала в загустевшей, будто масляная краска, луже крови.
* * *
То, что произошло между родителями, со странной неспешностью проплыло перед взором мальчика, как в замедленном фильме…
Они и раньше дрались, причем иногда, по рассуждению Дениса, без видимого повода. Кстати, он не раз замечал, что Палашка была не слабее Трошки и, случалось, выходила победителем. У женщины даже имелся свой метод. Она знала, что Митрофан хоть и может выпить немало, но не выдерживает долгих бдений и, при дефиците сна, способен свалиться, как сбитый гриб. Поэтому, если Нетаков-старший начинал скандалить и драться в начале попойки, Пелагея шла на уступки и даже стремилась к видимому примирению. Когда же Митрофана начинал одолевать сон и он был уже не в силах сопротивляться, жена вооружалась совком и шваброй и шла в атаку. Она тыкала оседающего мужа зажатой в левой руке шваброй, а потом, внезапно сократив дистанцию, плашмя била его совком по голове. Нетаков-старший издавал скулящие звуки, как утопающий всплескивал руками, но не мог дотянуться до Палашки из-за швабры, надежно упертой в его мальчишески щуплую грудь.
Впрочем, иногда Митрофан умудрялся перехитрить свою мстительную подругу: он притворялся безнадежно пьяным, мял веки руками, зевал и, будто тряпичная кукла, валился на топчан. Но стоило лишь Пелагее приготовиться к штурму, вооружиться и приблизиться, как Нетаков-старший резво ударял ее чем и куда придется: кулаком по шее, ногой в живот — неважно, главное было нанести первую битку, чтобы обескуражить женщину и, опешившей, вцепиться в волосы и бить руками, пинать ногами, пока она не вырвется и не сбежит из квартиры до следующего примирения.
Эвакуировавшись, Пелагея наведывалась к подругам, затаивалась в парадной или бродила по линии. Избитая, окровавленная, с почти полностью выщипанными волосами, она никогда не обращалась в милицию. И не потому, что боялась мести Митрофана или пассивности властей. Нет. Она считала это ниже своего достоинства. Нетакова предпочитала и дальше рисковать здоровьем и жизнью, но связываться с милицией — нет, никогда!
Иногда, если женщина чувствовала, что у Трошки не хватит сил на преследование, она оставалась сидеть, босиком, с разбитым лицом и в ночной рубашке, тут же на ступеньках возле квартиры или на подоконнике, где даже умудрялась читать газеты или журналы, разбросанные возле почтовых ящиков.
Бывало, и Ленин шел на мировую: тогда он распахивал дверь и, стоя в проеме в грязном изорванном пиджаке, одетом на голое, не по годам дряблое тело, и в протертых и вытянутых на коленях тренировочных штанах, жестами и лающими звуками приглашал свою спутницу возвратиться в жилье.
* * *
Когда до Дениса дошло, что вся эта красная лужа вытекла из головы Пелагеи, ему стало невыносимо жалко мать: у нее ведь, наверное, ничего не осталось там, внутри, — как же она будет думать, да и вообще жить? Да, она, наверное, уже никогда не заговорит с ним, не закричит, не заплачет, и рокфор не съест, и не запоет своих заунывных песен, от которых становится тяжело дышать и хочется выть.
В голове Нетакова-младшего повис невыносимый вопрос, который и прежде уже терзал мальчика, когда он слышал про чью-то смерть: что это такое? Куда вдруг выселяется тот, кто совсем недавно обитал в этом, например, теле? Где сейчас его мать?
Уголки губ Дениса задрожали и поползли вниз. Горло перемкнуло, будто его захлестнули петлей. Все вокруг затуманилось. Что с глазом? Да это — слезы. Он — плачет.
— Да уведите же отсюда несовершеннолетнего! — раздался все тот же женский голос.
— Дениска, слышь. Ну посмотрел, и пойдем, — послышался голос Рамиза. — Тут врачи разберутся. А тебе потом доложат что к чему.
— Одолжи волыну, я Трошку грохну, — прошептал Нетаков-младший. — Скажешь, что я его у тебя сдернул, а? Дядя Рамиз, выручи разок!
— Эх, пацан…
* * *
Оставшись вдвоем с трупом Шаманки, Ленин и Денис решили водрузить тело на многотерпимый круглый стол, за которым и ели, и работали, а Нетаков-младший еще и готовил здесь уроки. Когда он был маленьким, то очень любил рассматривать и трогать грибы, нарисованные на клеенке, наброшенной на стол. Кроме картинок мальчик изучал следы от утюга, сигарет, прорези от ножей. Денис приближал лицо и нюхал клеенку — тревожный запах напоминал больницу. Потом клеенки не стало, и на стол время от времени стали стелить газеты или случайную оберточную бумагу. Обычно же неровная от повреждений поверхность оставалась непокрытой. Из-за ее беззащитности на ней постоянно увеличивалось и без того немалое количество царапин и выбоин от инструментов Митрофана, изготавливающего на продажу домашние тапочки, и черных кружков от сигарет.
Фанеровка стола имела бесчисленные трещинки, а по краям не везде плотно прилегала к деревянной основе, и Денису нравилось оттягивать лучики шпона, а иногда их даже отламывать, рискуя занозить пальцы.
В тот вечер Трошка-Ленин, как всегда, был пьяным. Хмельное состояние отца давно стало для Нетакова-младшего привычным и чем-то даже по-своему необходимым. От Ленина всегда пахло спиртным — если не бормотухой, то аптекой. Будучи трезвым, Трошка становился злым, вспыльчивым, просто бешеным. Если мальчик и помнил отца трезвым, то эти дни, как правило, оказывались связаны со скандалами, драками, избиениями матери и Дениса. Когда Ленину не удавалось ничего в себя влить в течение дня, он становился ненормальным, и Нетаков-младший с Пелагеей старались от беды незаметно исчезнуть из дома до тех пор, пока Митрофан не изыщет возможности захмелеть и стать менее опасным.
Нетаков-старший просунул руки Шаманке под мышки, а сыну резкими квакающими звуками велел ухватиться за ноги. Тело оказалось тяжелым.
Когда отец и сын управились с водружением Шаманки на стол, то сели на диван покурить. Ленин сперва сложил руки покойницы у нее на животе и только потом сел рядом с сыном, который уже прикурил две сигареты и теперь затягивался сразу от обеих. Нетаков-старший взял свою сигарету, вставил ее в мундштучок и упоенно затянулся, прикрыв веки.
Внезапно Шаманка издала звук, похожий на вздох, а руки ее, соскользнув вниз, свесились со стола. Отец с сыном неуверенно наблюдали за самовольством покойницы. Митрофан еще раз затянулся, приподнялся с дивана не спеша, словно еще не решив наверняка, стоит ли это делать, подошел к столу. Здесь он вновь придал рукам Пелагеи смиренное положение.
Утром к Нетаковым постучали. Это явились милиционеры за Лениным. Когда отца увели, пришли другие люди, а с ними участковый: они заперли и опечатали квартиру, а Дениса отвели в детский интернат. Те, кто жил там с малолетства, стали его сразу дразнить и избивать: он не выдержал и сбежал. Вернувшись домой, Нетаков-младший выдавил стекло в окне, выходящем во двор, и вот уже два месяца как тайком прокрадывался по ночам к себе и, поставив стекло на место, затаивался в квартире до утра, стараясь не зажигать свет и не шуметь, чтобы его не вычислили менты или соседи.
Глава 24. Не уходи, мое виденье…
Когда врач, зашивавший Павлу брюшину, сказал Соне, что теперь проблемы ее сына заключаются только в скорости заживления швов, она поняла, что может покинуть больницу. Наступало утро. На Большом проспекте ее новый друг остановил потрепанную иномарку и довез Морошкину до ее дома. Соне хотелось побыть одной, и она этого ничуть не скрывала.
— Я чувствую себя виноватой перед Павлушей. Мать пирует, а сына бандиты режут. — Морошкина откинулась на сиденье и прикрыла ладонью глаза. — Сколько раз я ему говорила: «Сынок, давай я сама пойду к твоему начальнику и попрошу перевести тебя на более спокойную точку. Я ведь не говорю тебе: не работай! Обязательно работай, но будь осторожней». Да нет, ну о чем тут рассуждать, если я не смогла его уберечь!
— Не надо так сгущать краски. — Лев понимающе улыбнулся. — Впрочем, это ваше дело. До свидания.
Очутившись в квартире, Морошкина сообразила, что ей едва хватит времени на то, чтобы привести себя в относительный порядок и домчаться до работы.
* * *
Войдя в отделение милиции, Софья услышала характерный звонок своего аппарата. Кабинет находился здесь же, на первом этаже, вторая дверь налево по коридору, и она, отпирая немудреный, но изношенный и потому непослушный замок, очень рассчитывала успеть взять трубку: вдруг это он, так и не расшифрованный ею Лев.
— Алло! — крикнула Морошкина, едва сняв трубку и еще не донеся ее до лица. — Алло, кто это?
— Тетя Соня, это я, Саша Кумиров! У нас тут чепе вышло.
Инспектор не сразу, но сообразила, что нервный, взволнованный голос принадлежит сыну ее могущественного одноклассника, с которым она рассталась несколько часов назад.
— Да, Сашенька! Что у тебя? Говори как есть, а там уже вместе подумаем.
— Мне ваш телефон Ваня Ремнев дал. Я сразу не посмотрел, а когда увидел, вспомнил, что это ваш рабочий номер. Думаю, надо позвонить, раз он меня попросил… — Саша запнулся, очевидно соображая, как лучше представить остальные обстоятельства дела. — Мы вчера пошли в ресторан «Косатка», а там с бандитами не поладили, то есть это они к нам пристали. Ну, в общем, Ваня им стал угрожать, и они его в плен взяли и за него выкуп в пять тысяч долларов назначили. Короче, я отцу все это рассказал, а он сказал, что ничего для Ремнева делать не будет, а я не знаю, где такие деньги взять, к тому же он меня выслал из города, и я отсюда ничего не могу сделать.
— А у кого он в плену? Скажи мне, какая группировка? Назови какие-нибудь имена, чтобы я знала, где его искать и с кем разговаривать. — Морошкина взяла шариковую ручку и приготовилась записывать.
— Он у суматохинцев. Они сказали, что у нас времени — сутки, а потом они его начнут мучить. — Кумиров опять запнулся, видимо рассуждая, правильно ли он сделал, что позвонил капитану милиции, и что теперь из всего этого может получиться. — Там еще девушка была, Наташа Бросова… Я не знаю, что они с ней сделают, но если будут мучить — я их всех убью, когда вернусь! Всех убью: и отца, и охранников…
Раздались гудки, очевидно, разговор прервали охранники, вовсе не желающие погибать от руки наследника своего хозяина. Морошкина опустила трубку и подождала возобновления связи. Через пару минут ей стало ясно, что у юноши изъяли средство связи.
Соня сразу оценила ситуацию как очень сложную и, может быть (зачем себя обманывать?), даже безвыходную. Она-то уж знала, кто такие эти суматохинцы и сколь безнаказанно им сходят с рук куда более серьезные преступления, чем захват мальчишки. И что ей теперь делать? Обращаться к своему руководству? А как объяснить ее связь с трудновоспитуемым, да и кто, серьезно говоря, возьмется за это дело? Может быть, позвонить Плещею? Так он ведь тоже весь из себя такой законопослушный, что на одно обсуждение правомочности необходимых действий у него уйдет больше времени, чем бандиты отпустили на добывание денег для выкупа. Вооружиться своим табельным оружием? А если взять да позвонить столь доброжелательному к ней Льву: она ведь действительно, пусть и чисто по-бабски, чувствует его странную силу — такой, пожалуй, ни перед чем не остановится. Наверное, она сделает так: сейчас позвонит Льву, а позже — Сергею. Эх, была не была!
Соня достала записную книжку, раскрыла ее на странице с буквой «Л» и впервые набрала записанный прошедшей ночью номер. После семи гудков мембрана воспроизвела знакомый ей голос, который сообщил, что его хозяин в данный момент не может подойти к аппарату. Морошкина спешно изложила ночную историю и бережно возвратила трубку на расколотый ведомственный аппарат, перетянутый крест-накрест широким скотчем.
Прикосновение — как роза для альбома.
Не более. Случайный дар храня,
Я снова жду. Уста немы. Истома.
Я жду огня.
Морошкина еще раз вгляделась в мятый тетрадный листок в клетку и положила его в раскрытую картонную папку, где друг из-под друга выглядывали похожие листки. Она погладила обеими руками свою коллекцию и, словно желая быть услышанной, обратилась в пространство:
— Ваня, Ванечка, спасибо тебе!
Софья Тарасовна посмотрела на полку, где стояли папки с делами других несовершеннолетних. А не способны ли ее малыши как-нибудь невзначай догадаться о тайных страстях, искушающих Морошкину? Да нет, они скорее склонны наделять ее положительными чертами. Софья, кстати, уже не раз умилялась забавному свойству своих подопечных вменять ей виртуозное владение некими загадочными и безукоризненными единоборствами. На самом-то деле она если и помнила пару приемов для обезоруживания и конвоирования, то вряд ли смогла бы что-либо исполнить на практике, поскольку не обращалась к отработке боевой техники с момента окончания школы милиции. Да если и возникнет в ее жизни необходимость рукоприкладства, то ей вряд ли придется особенно рассчитывать на свои физические возможности, поскольку она их никогда достаточно серьезным образом не развивала. В детстве кроме школьной физкультуры Морошкина посещала секцию волейбола, иногда ходила на лыжах, и это, в общем-то, все.
Тем не менее Софья никогда не давала детям повода разочароваться в своих возможностях. «Пусть считают меня непобедимой, — рассуждала женщина. — По крайней мере, ни у кого, кто верит в эту легенду, не возникнет желания на меня напасть».
Вообще, зная работу милиции не понаслышке, Морошкина всегда с улыбкой смотрела фильмы или читала книги, герои которых — сотрудники силовых структур или благородные преступники — выполняли задачу, посильную лишь для хорошо вооруженной и подготовленной армии. Софья понимала, что подобная продукция создается для навязывания определенной идеологии, а заодно и зарабатывания баснословных денег, которые в свою очередь позволяли и дальше пропагандировать выгодные для кого-то формулы добра и зла.
Морошкина замечала, как постепенно чужеродные герои прорастают в извращенном и уменьшенном масштабе на российской почве: нашелся мальчик, возомнивший себя обладателем вечной жизни, и, решив проверить свое бессмертие, бросился на станции метрополитена под поезд; группа одноклассников, якобы воплотившись в вампиров, попыталась испить кровушки у девочки из нулевого класса. Да что перечислять детские выходки, называемые на должностном языке Сони преступлениями, если и взрослые оказывались не лучше.
Софья испытывала к своей работе сложные чувства, сильнейшим из которых все же оставалась любовь, — благодаря ей она, собственно, и продолжала свою милицейскую карьеру. Конечно, случалось, что Морошкина вдруг начинала убеждать окружающих, а больше других саму себя, что скоро навсегда распрощается с инспекцией по делам несовершеннолетних и вернется к своей мечте — учительствованию. Действительно, повторяла Морошкина привычные для остальных аргументы, действительно, она же не зря получала высшее педагогическое образование. Если по-честному, она всегда готова вернуться в школу, к нормальным детям, которые не колют себя наркотиками, не воруют велосипеды и не убивают других людей, в том числе и собственных родителей. Впрочем, если обычные школьники и совершают какие-то правонарушения, то учителю, даже классному руководителю, не приходится выезжать на места событий, вести дознание, опознавать трупы и сопровождать своих горе-подопечных в места лишения свободы, чтобы позже получать от прозревших подростков покаянные письма с радужными планами на будущую вольную жизнь и осторожными, но неуклюжими излияниями своих чувств по отношению к ней, их бывшему школьному наставнику.
Тяжелые судьбы детей, особенно трагические случаи с ребятами или с кем-то из их родных и близких, Соня воспринимала, пожалуй, почти как свои собственные страдания, но старалась никогда полностью не обнаруживать степень своего невольного сопереживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— За что? — Денис уперся в милиционера правым глазом.
— Ладно, ты давай это… Я то есть покурю. — Рамиз замялся. — Поймешь, поговорим.
— Чей это мальчик? — раздался женский голос.
— Сын или внук… — отозвался мужской фальцет, чавкающий, словно швабра в ведре
— Мальчик, ты в этой квартире живешь? С ними? — вновь спросил женский голос.
— Что с мамкой-то? — Денис подался вперед и присел на корточки около Пелагеи.
Митрофан теперь объяснял пришедшим руками, что ребенок — их сын, его и вот этой, лежащей. Теперь ей очень худо, но все еще можно исправить, если, как уже случалось много раз в прошлом, сделать женщине спасительную инъекцию в вену.
Нетаков-старший в очередной раз скорчился возле неподвижной жены, цепко обнял ее, усадил, потыкал пальцем в руку и, то ли устав, то ли освобождая руки для дальнейших комментариев, выпустил Пелагею из объятий. Расслабленное и уже слегка коченеющее тело рухнуло, и голова трупа врезалась в батарею.
Денис с досадой отметил грубость отца и только сейчас совершил леденящее сердце открытие: голова матери, как на кумачовой косынке, лежала в загустевшей, будто масляная краска, луже крови.
* * *
То, что произошло между родителями, со странной неспешностью проплыло перед взором мальчика, как в замедленном фильме…
Они и раньше дрались, причем иногда, по рассуждению Дениса, без видимого повода. Кстати, он не раз замечал, что Палашка была не слабее Трошки и, случалось, выходила победителем. У женщины даже имелся свой метод. Она знала, что Митрофан хоть и может выпить немало, но не выдерживает долгих бдений и, при дефиците сна, способен свалиться, как сбитый гриб. Поэтому, если Нетаков-старший начинал скандалить и драться в начале попойки, Пелагея шла на уступки и даже стремилась к видимому примирению. Когда же Митрофана начинал одолевать сон и он был уже не в силах сопротивляться, жена вооружалась совком и шваброй и шла в атаку. Она тыкала оседающего мужа зажатой в левой руке шваброй, а потом, внезапно сократив дистанцию, плашмя била его совком по голове. Нетаков-старший издавал скулящие звуки, как утопающий всплескивал руками, но не мог дотянуться до Палашки из-за швабры, надежно упертой в его мальчишески щуплую грудь.
Впрочем, иногда Митрофан умудрялся перехитрить свою мстительную подругу: он притворялся безнадежно пьяным, мял веки руками, зевал и, будто тряпичная кукла, валился на топчан. Но стоило лишь Пелагее приготовиться к штурму, вооружиться и приблизиться, как Нетаков-старший резво ударял ее чем и куда придется: кулаком по шее, ногой в живот — неважно, главное было нанести первую битку, чтобы обескуражить женщину и, опешившей, вцепиться в волосы и бить руками, пинать ногами, пока она не вырвется и не сбежит из квартиры до следующего примирения.
Эвакуировавшись, Пелагея наведывалась к подругам, затаивалась в парадной или бродила по линии. Избитая, окровавленная, с почти полностью выщипанными волосами, она никогда не обращалась в милицию. И не потому, что боялась мести Митрофана или пассивности властей. Нет. Она считала это ниже своего достоинства. Нетакова предпочитала и дальше рисковать здоровьем и жизнью, но связываться с милицией — нет, никогда!
Иногда, если женщина чувствовала, что у Трошки не хватит сил на преследование, она оставалась сидеть, босиком, с разбитым лицом и в ночной рубашке, тут же на ступеньках возле квартиры или на подоконнике, где даже умудрялась читать газеты или журналы, разбросанные возле почтовых ящиков.
Бывало, и Ленин шел на мировую: тогда он распахивал дверь и, стоя в проеме в грязном изорванном пиджаке, одетом на голое, не по годам дряблое тело, и в протертых и вытянутых на коленях тренировочных штанах, жестами и лающими звуками приглашал свою спутницу возвратиться в жилье.
* * *
Когда до Дениса дошло, что вся эта красная лужа вытекла из головы Пелагеи, ему стало невыносимо жалко мать: у нее ведь, наверное, ничего не осталось там, внутри, — как же она будет думать, да и вообще жить? Да, она, наверное, уже никогда не заговорит с ним, не закричит, не заплачет, и рокфор не съест, и не запоет своих заунывных песен, от которых становится тяжело дышать и хочется выть.
В голове Нетакова-младшего повис невыносимый вопрос, который и прежде уже терзал мальчика, когда он слышал про чью-то смерть: что это такое? Куда вдруг выселяется тот, кто совсем недавно обитал в этом, например, теле? Где сейчас его мать?
Уголки губ Дениса задрожали и поползли вниз. Горло перемкнуло, будто его захлестнули петлей. Все вокруг затуманилось. Что с глазом? Да это — слезы. Он — плачет.
— Да уведите же отсюда несовершеннолетнего! — раздался все тот же женский голос.
— Дениска, слышь. Ну посмотрел, и пойдем, — послышался голос Рамиза. — Тут врачи разберутся. А тебе потом доложат что к чему.
— Одолжи волыну, я Трошку грохну, — прошептал Нетаков-младший. — Скажешь, что я его у тебя сдернул, а? Дядя Рамиз, выручи разок!
— Эх, пацан…
* * *
Оставшись вдвоем с трупом Шаманки, Ленин и Денис решили водрузить тело на многотерпимый круглый стол, за которым и ели, и работали, а Нетаков-младший еще и готовил здесь уроки. Когда он был маленьким, то очень любил рассматривать и трогать грибы, нарисованные на клеенке, наброшенной на стол. Кроме картинок мальчик изучал следы от утюга, сигарет, прорези от ножей. Денис приближал лицо и нюхал клеенку — тревожный запах напоминал больницу. Потом клеенки не стало, и на стол время от времени стали стелить газеты или случайную оберточную бумагу. Обычно же неровная от повреждений поверхность оставалась непокрытой. Из-за ее беззащитности на ней постоянно увеличивалось и без того немалое количество царапин и выбоин от инструментов Митрофана, изготавливающего на продажу домашние тапочки, и черных кружков от сигарет.
Фанеровка стола имела бесчисленные трещинки, а по краям не везде плотно прилегала к деревянной основе, и Денису нравилось оттягивать лучики шпона, а иногда их даже отламывать, рискуя занозить пальцы.
В тот вечер Трошка-Ленин, как всегда, был пьяным. Хмельное состояние отца давно стало для Нетакова-младшего привычным и чем-то даже по-своему необходимым. От Ленина всегда пахло спиртным — если не бормотухой, то аптекой. Будучи трезвым, Трошка становился злым, вспыльчивым, просто бешеным. Если мальчик и помнил отца трезвым, то эти дни, как правило, оказывались связаны со скандалами, драками, избиениями матери и Дениса. Когда Ленину не удавалось ничего в себя влить в течение дня, он становился ненормальным, и Нетаков-младший с Пелагеей старались от беды незаметно исчезнуть из дома до тех пор, пока Митрофан не изыщет возможности захмелеть и стать менее опасным.
Нетаков-старший просунул руки Шаманке под мышки, а сыну резкими квакающими звуками велел ухватиться за ноги. Тело оказалось тяжелым.
Когда отец и сын управились с водружением Шаманки на стол, то сели на диван покурить. Ленин сперва сложил руки покойницы у нее на животе и только потом сел рядом с сыном, который уже прикурил две сигареты и теперь затягивался сразу от обеих. Нетаков-старший взял свою сигарету, вставил ее в мундштучок и упоенно затянулся, прикрыв веки.
Внезапно Шаманка издала звук, похожий на вздох, а руки ее, соскользнув вниз, свесились со стола. Отец с сыном неуверенно наблюдали за самовольством покойницы. Митрофан еще раз затянулся, приподнялся с дивана не спеша, словно еще не решив наверняка, стоит ли это делать, подошел к столу. Здесь он вновь придал рукам Пелагеи смиренное положение.
Утром к Нетаковым постучали. Это явились милиционеры за Лениным. Когда отца увели, пришли другие люди, а с ними участковый: они заперли и опечатали квартиру, а Дениса отвели в детский интернат. Те, кто жил там с малолетства, стали его сразу дразнить и избивать: он не выдержал и сбежал. Вернувшись домой, Нетаков-младший выдавил стекло в окне, выходящем во двор, и вот уже два месяца как тайком прокрадывался по ночам к себе и, поставив стекло на место, затаивался в квартире до утра, стараясь не зажигать свет и не шуметь, чтобы его не вычислили менты или соседи.
Глава 24. Не уходи, мое виденье…
Когда врач, зашивавший Павлу брюшину, сказал Соне, что теперь проблемы ее сына заключаются только в скорости заживления швов, она поняла, что может покинуть больницу. Наступало утро. На Большом проспекте ее новый друг остановил потрепанную иномарку и довез Морошкину до ее дома. Соне хотелось побыть одной, и она этого ничуть не скрывала.
— Я чувствую себя виноватой перед Павлушей. Мать пирует, а сына бандиты режут. — Морошкина откинулась на сиденье и прикрыла ладонью глаза. — Сколько раз я ему говорила: «Сынок, давай я сама пойду к твоему начальнику и попрошу перевести тебя на более спокойную точку. Я ведь не говорю тебе: не работай! Обязательно работай, но будь осторожней». Да нет, ну о чем тут рассуждать, если я не смогла его уберечь!
— Не надо так сгущать краски. — Лев понимающе улыбнулся. — Впрочем, это ваше дело. До свидания.
Очутившись в квартире, Морошкина сообразила, что ей едва хватит времени на то, чтобы привести себя в относительный порядок и домчаться до работы.
* * *
Войдя в отделение милиции, Софья услышала характерный звонок своего аппарата. Кабинет находился здесь же, на первом этаже, вторая дверь налево по коридору, и она, отпирая немудреный, но изношенный и потому непослушный замок, очень рассчитывала успеть взять трубку: вдруг это он, так и не расшифрованный ею Лев.
— Алло! — крикнула Морошкина, едва сняв трубку и еще не донеся ее до лица. — Алло, кто это?
— Тетя Соня, это я, Саша Кумиров! У нас тут чепе вышло.
Инспектор не сразу, но сообразила, что нервный, взволнованный голос принадлежит сыну ее могущественного одноклассника, с которым она рассталась несколько часов назад.
— Да, Сашенька! Что у тебя? Говори как есть, а там уже вместе подумаем.
— Мне ваш телефон Ваня Ремнев дал. Я сразу не посмотрел, а когда увидел, вспомнил, что это ваш рабочий номер. Думаю, надо позвонить, раз он меня попросил… — Саша запнулся, очевидно соображая, как лучше представить остальные обстоятельства дела. — Мы вчера пошли в ресторан «Косатка», а там с бандитами не поладили, то есть это они к нам пристали. Ну, в общем, Ваня им стал угрожать, и они его в плен взяли и за него выкуп в пять тысяч долларов назначили. Короче, я отцу все это рассказал, а он сказал, что ничего для Ремнева делать не будет, а я не знаю, где такие деньги взять, к тому же он меня выслал из города, и я отсюда ничего не могу сделать.
— А у кого он в плену? Скажи мне, какая группировка? Назови какие-нибудь имена, чтобы я знала, где его искать и с кем разговаривать. — Морошкина взяла шариковую ручку и приготовилась записывать.
— Он у суматохинцев. Они сказали, что у нас времени — сутки, а потом они его начнут мучить. — Кумиров опять запнулся, видимо рассуждая, правильно ли он сделал, что позвонил капитану милиции, и что теперь из всего этого может получиться. — Там еще девушка была, Наташа Бросова… Я не знаю, что они с ней сделают, но если будут мучить — я их всех убью, когда вернусь! Всех убью: и отца, и охранников…
Раздались гудки, очевидно, разговор прервали охранники, вовсе не желающие погибать от руки наследника своего хозяина. Морошкина опустила трубку и подождала возобновления связи. Через пару минут ей стало ясно, что у юноши изъяли средство связи.
Соня сразу оценила ситуацию как очень сложную и, может быть (зачем себя обманывать?), даже безвыходную. Она-то уж знала, кто такие эти суматохинцы и сколь безнаказанно им сходят с рук куда более серьезные преступления, чем захват мальчишки. И что ей теперь делать? Обращаться к своему руководству? А как объяснить ее связь с трудновоспитуемым, да и кто, серьезно говоря, возьмется за это дело? Может быть, позвонить Плещею? Так он ведь тоже весь из себя такой законопослушный, что на одно обсуждение правомочности необходимых действий у него уйдет больше времени, чем бандиты отпустили на добывание денег для выкупа. Вооружиться своим табельным оружием? А если взять да позвонить столь доброжелательному к ней Льву: она ведь действительно, пусть и чисто по-бабски, чувствует его странную силу — такой, пожалуй, ни перед чем не остановится. Наверное, она сделает так: сейчас позвонит Льву, а позже — Сергею. Эх, была не была!
Соня достала записную книжку, раскрыла ее на странице с буквой «Л» и впервые набрала записанный прошедшей ночью номер. После семи гудков мембрана воспроизвела знакомый ей голос, который сообщил, что его хозяин в данный момент не может подойти к аппарату. Морошкина спешно изложила ночную историю и бережно возвратила трубку на расколотый ведомственный аппарат, перетянутый крест-накрест широким скотчем.
Прикосновение — как роза для альбома.
Не более. Случайный дар храня,
Я снова жду. Уста немы. Истома.
Я жду огня.
Морошкина еще раз вгляделась в мятый тетрадный листок в клетку и положила его в раскрытую картонную папку, где друг из-под друга выглядывали похожие листки. Она погладила обеими руками свою коллекцию и, словно желая быть услышанной, обратилась в пространство:
— Ваня, Ванечка, спасибо тебе!
Софья Тарасовна посмотрела на полку, где стояли папки с делами других несовершеннолетних. А не способны ли ее малыши как-нибудь невзначай догадаться о тайных страстях, искушающих Морошкину? Да нет, они скорее склонны наделять ее положительными чертами. Софья, кстати, уже не раз умилялась забавному свойству своих подопечных вменять ей виртуозное владение некими загадочными и безукоризненными единоборствами. На самом-то деле она если и помнила пару приемов для обезоруживания и конвоирования, то вряд ли смогла бы что-либо исполнить на практике, поскольку не обращалась к отработке боевой техники с момента окончания школы милиции. Да если и возникнет в ее жизни необходимость рукоприкладства, то ей вряд ли придется особенно рассчитывать на свои физические возможности, поскольку она их никогда достаточно серьезным образом не развивала. В детстве кроме школьной физкультуры Морошкина посещала секцию волейбола, иногда ходила на лыжах, и это, в общем-то, все.
Тем не менее Софья никогда не давала детям повода разочароваться в своих возможностях. «Пусть считают меня непобедимой, — рассуждала женщина. — По крайней мере, ни у кого, кто верит в эту легенду, не возникнет желания на меня напасть».
Вообще, зная работу милиции не понаслышке, Морошкина всегда с улыбкой смотрела фильмы или читала книги, герои которых — сотрудники силовых структур или благородные преступники — выполняли задачу, посильную лишь для хорошо вооруженной и подготовленной армии. Софья понимала, что подобная продукция создается для навязывания определенной идеологии, а заодно и зарабатывания баснословных денег, которые в свою очередь позволяли и дальше пропагандировать выгодные для кого-то формулы добра и зла.
Морошкина замечала, как постепенно чужеродные герои прорастают в извращенном и уменьшенном масштабе на российской почве: нашелся мальчик, возомнивший себя обладателем вечной жизни, и, решив проверить свое бессмертие, бросился на станции метрополитена под поезд; группа одноклассников, якобы воплотившись в вампиров, попыталась испить кровушки у девочки из нулевого класса. Да что перечислять детские выходки, называемые на должностном языке Сони преступлениями, если и взрослые оказывались не лучше.
Софья испытывала к своей работе сложные чувства, сильнейшим из которых все же оставалась любовь, — благодаря ей она, собственно, и продолжала свою милицейскую карьеру. Конечно, случалось, что Морошкина вдруг начинала убеждать окружающих, а больше других саму себя, что скоро навсегда распрощается с инспекцией по делам несовершеннолетних и вернется к своей мечте — учительствованию. Действительно, повторяла Морошкина привычные для остальных аргументы, действительно, она же не зря получала высшее педагогическое образование. Если по-честному, она всегда готова вернуться в школу, к нормальным детям, которые не колют себя наркотиками, не воруют велосипеды и не убивают других людей, в том числе и собственных родителей. Впрочем, если обычные школьники и совершают какие-то правонарушения, то учителю, даже классному руководителю, не приходится выезжать на места событий, вести дознание, опознавать трупы и сопровождать своих горе-подопечных в места лишения свободы, чтобы позже получать от прозревших подростков покаянные письма с радужными планами на будущую вольную жизнь и осторожными, но неуклюжими излияниями своих чувств по отношению к ней, их бывшему школьному наставнику.
Тяжелые судьбы детей, особенно трагические случаи с ребятами или с кем-то из их родных и близких, Соня воспринимала, пожалуй, почти как свои собственные страдания, но старалась никогда полностью не обнаруживать степень своего невольного сопереживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37