..
– Может быть, вы спросите сеньора Пьетроффа, не согласится ли он уделить мне немного времени...
– Я попробую, сеньор, подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь.
Она вернулась довольно быстро, пригласила Штирлица подняться на второй этаж в комнату двести три – двести четыре: «Сеньор Пьетрофф ждет, не сердитесь, что я не сразу вас пустила, но в этом здании строго следят за порядком...»
Сеньор Пьетрофф оказался сравнительно молодым еще человеком, лет тридцати пяти; был он русоголов, скуласт, глаза маленькие, куньи, очень острые; улыбка на лице была какой-то отдельной от пронзительного, умного, но постоянно настороженного взгляда.
– Прошу вас, – сказал он по-русски, не сводя глаз с лица Штирлица. – Присаживайтесь.
Какой-то миг Штирлиц хотел ответить ему: «Спасибо, милый человек, сяду, а вы продолжайте-ка говорить, мне очень дорого, что вы говорите на нашем с вами языке». Но он не ответил ему по-русски, чуть улыбнулся, покачал головой и сказал по-английски:
– Простите, но я...
– Ах, какая жалость, – Пьетрофф вздохнул, ответив на очень плохом английском. – Я почти не говорю на вашем языке. Только по-испански и кое-как по-немецки... У вас ко мне дело? Я к вашим услугам...
– Но я оторвал вас от работы, – перейдя на испанский, улыбнулся Штирлиц.
– Это не работа, – улыбка Пьетроффа изменилась, он чуть приоткрылся, – это счастье... Пишу... Вот, извольте, письмо – он взял листочек бумаги – от отца Дмитрия... Вы только посмотрите, какова судьба! Хотя вам это неинтересно, русская трагедия, у вас же, по-видимому, дело...
– Почему же, мне интересно, сеньор Пьетрофф, любая судьба подобна книге.
– Правда? – как-то недоверчиво, несколько даже по-детски удивился Пьетрофф. – Тогда прочту... Это он мне из Парижа пишет: «Я был запрещенным в служении за неподходящее сану поведение, и если на Родине можно вымолить прощение, то здесь – у кого? Один храм, вакансий нет, да и с пожертвованиями туго, нищета, голь эмигрантская... Пришел к родственнику, тот заведовал хозяйством в гимназии; предложил ночевать в подвале, где топка, там тепло хоть; дам тебе мешков вместо матраца и одеяло... Что ж делать, поселился. Начал подыскивать работу, а как ее найдешь, когда профессия у меня – прощать грехи людские, причащать да крестить? Однажды родственник привел американца, тот искал сильного мужика, а силы мне не занимать, потому саном, кстати, я и поплатился... Американец говорит, что у него есть хороший „джоб“...» Это работа, да? – спросил Пьетрофф. – У меня тут словаря нет.
– Да, работа, – подтвердил Штирлиц.
– «"Я – это он, американец, – пояснил Пьетрофф Штирлицу, – могу вам ее дать." И вдруг тр-рах! – прямо мне в подбородок. Я упал. Ах, думаю, ты так?! Поднялся, развернулся и по-русски – как врежу американцу в ухо. Он и брык! Поднялся, почистил пиджак и говорит: „Едем, мне такой и нужен“. Оказалось, он секретарь богатого американца, который в Венсене зверинец держал – тигра, леопарда, дикую африканскую кошку, гиену и обезьян всех пород. Секретарь объяснил, что звери приученные, по свистку выходят из клетки, по свистку возвращаются с прогулки из внутреннего дворика. „Только кормить их трудно. Сила нужна. Для этого вас и нанимаем“. Ладно, что ж, покормлю. Объяснил мне этот секретарь, что перед тем, как входить к тигру и леопарду, надо принять душ, чтобы никаких человеческих запахов не осталось, только запах цветочного мыла, зверей от него воротит, потом тальком посыпаться, а уж после надеть желтую пижаму китайского шелка, чтоб выскальзывать было сподручней, если все ж тигр озвереет... Поначалу я к зверям входил с молитвой, потом пообвыкнул и начал заглядывать к ним, напевая. Чего ж не петь? Сыт, пьян, да и богатей этот только раз в месяц хотел зверей своих смотреть. Но и то с превеликой, судя по всему, похмелки... Рысь, правда, стерва, меня донимала, поранила единожды, я б ее задушил, да работу боялся потерять. Страх, тем не менее, вскорости прошел, но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот туда однажды вечером и привалились ко мне друзья: писатель Куприн и редактор „Русской мысли“ Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития. Попросили бутылку, выставил, ну и отправились зверинец смотреть. Куприн очень животных любил», – Пьетрофф поднял глаза на Штирлица: – вы знаете такого писателя?
– Что-то слыхал, – ответил Штирлиц.
– Вряд ли, – улыбнулся Пьетрофф, – вы только Достоевского знаете... Эмиграция переиначила: «Толстоевского»... «Так вот, – продолжил он чтение письма, – попросил меня Куприн обезьян выпустить из клеток. Чего не сделаешь для любимого писателя! Выпустил. Те принялись носиться наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси господь, поперескакивают через забор – не оберешься тогда горя. Но напрасны были мои страхи, обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный борщ готовлю. Одна из обезьян устроилась у Куприна на плече – к великому его удовольствию. Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее – и себе в рот. Так и ели: одну – Куприн, а вторую – обезьяна... А после Куприн и говорит: „Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что тебе стоит, пусть погуляет... Помнишь, у Леонида Андреева „Проклятие зверя“?! Ну, выпусти“» Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ, протерся мочалкой, тальком обсыпался, пижаму эту чертову натянул и отправился к тигру в клетку... А он на меня такими глазами посмотрел, с таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и – деру! А он вдруг как зарычит! Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе. Только попугай – с метр величиной, говорит, как мы, – стал хохотать, приговаривая: «Мерд! мерд! мерд!». Ну, а назавтра меня погнали, сейчас нищенствую. Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан переплыть?»
Пьетрофф поднял на Штирлица глаза, в них были слезы.
«Не хватало еще, чтобы и я заплакал», – подумал Штирлиц, чувствуя в горле комок.
– Сеньор Пьетрофф, – сказал он, поднимаясь, – я вижу, как вы увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром?
– Да вы мне ничуть не мешаете!
– Мешаю, – отрезал Штирлиц. – Мне совестно, что я оторвал вас от этой... От этого горького счастья...
– Что вас будет интересовать?
– Информация о Советской России. Условия вступления в вашу ассоциацию. Ваши мероприятия. Вы получаете книги из Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро?
– Из Рио мы только что получили подборку Горького, Островского и Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят препятствия. А в Байресе они ведь толком еще и не развернулись... Два человека в отеле живут, до культуры ли им?! Я буду рад посвятить вас в нашу работу... Простите, кто вы по профессии?
– Бизнесмен. Честь имею, господин Пьетрофф, до завтра...
После письма священника ему нужно было побыть одному – сердце сжало безнадежной тоской. Такое надо переживать в себе, чтобы никто тебя не видел; слишком больно за русских, а это трудно скрыть, могут прочитать ; нельзя.
...Около пансионата его окликнул мальчишка. Штирлиц не сразу разглядел его в темноте, потом увидел белые зубы – мальчуган улыбнулся:
– Сеньор, если вы уплатите мне два доллара, я вам кое-что скажу.
– А что ты мне можешь сказать? – удивился Штирлиц, достав из кармана монету.
– Этого мало, сеньор, – сказал мальчик. – Дело касается не меня, а вас.
Штирлиц протянул ему еще одну монету:
– Слушаю тебя.
– Сеньор, дело в том, что другой сеньор, с которым вы приехали в город и пили воду возле остерии, уплатил мне песо за то, чтобы я прошел за вами по городу, вернулся и рассказал ему, где вы были и кого встречали.
– Да? Молодец, я тебя не заметил. Где ты оставил меня?
– В кафе «Ла ультима эсперанса», сеньор, когда вы пошли в дом, где живут шпионы, – ответил мальчишка и растворился в темноте...
«Вот так дела, – подумал Штирлиц. – А чему ты, собственно, удивляешься? Ты давно уже лишился права удивляться чему бы то ни было. Я лишил себя этого права, так точнее. Но это же какая-то мистика, Шиббл не мог быть в игре, немыслимо...»
Тем не менее в семейный пансионат Штирлиц не вернулся. «Черт с ним, с этим саквояжем, бельем и рубашками, деньги Роумэна меня пока что спасают, надо ложиться на грунт, искать квартиру, а не пансионат, в любом пансионате меня найдут, пусть их здесь даже две сотни, все равно это день работы для полиции, нужна какая-нибудь проститутка; тоже нельзя, на учете; но ни в отеле, ни в пансионате останавливаться теперь невозможно, ясное дело...»
Он отправился на центральную почту и, вспотев от волнения, заказал разговор с Голливудом; особого удивления в глазах сонной телефонистки не было. С Грегори Спарком соединили через сорок минут; не представившись, чуть изменив голос, Штирлиц сказал, что он уже на месте, но никак не дождется друга, посещает каждый день центральную почту, а писем все нет, надо срочно обсудить интересный сценарий за завтраком, что-нибудь в девять, но не позже половины десятого. Положив трубку, вытер пот со лба. «Я перехвачу Роумэна на улице; судя по тому, что Спарк слушал меня не удивляясь, не перебивая и не переспрашивая, Пол посвятил его во все».
Он только не мог себе представить, что, провожая Роумэна в Латинскую Америку, желая ему удачи, Макайр отправил в резидентуры шифротелеграммы, в которых обязывал своих сотрудников «обеспечить безопасность Пола Роумэна, выполняющего специальное задание, наладив – не ставя об этом никого в известность – наблюдение за всеми его контактами, поскольку операция допускает возможность похищения ветерана секретной службы Соединенных Штатов. Просьба не открывать – без особого на то разрешения – имена наиболее глубоко законспирированной агентуры, ибо пыток нацистов может не выдержать даже такой блистательный разведчик, как Пол Роумэн».
Информация к размышлению (Даллес – ИТТ, сорок пятый – сорок шестой)
На этот раз Даллес пригласил полковника Бэна не в клуб, где они обычно встречались раз в квартал, обговаривая дела на будущее и подводя итоги сделанному, но к себе в контору, на Уолл-стрит.
– Здесь у меня под рукой материалы, – объяснил Даллес, попыхивая неизменной трубкой, – дело такое, что они могут понадобиться.
– Все материалы вы храните вот здесь, – Бэн постучал себя по лбу, – не скромничайте, Аллен.
– Тем не менее, – ответил тот, пропуская гостя в кабинет, заставленный шкафами с книгами: в основном своды законов, исследования, связанные с китайской эпохой Сун, и литература по германскому вопросу.
Поинтересовавшись, что будет пить полковник, пояснил, что чай прислали жасминный, только-только с плантации: «Мадам Чан Кайши знает мою страсть. Есть ангольский кофе, о том, кто мне присылает эти светлые зерна, я умалчиваю, потому что самолет взлетает в Лиссабоне, такими связями не хвастают, могут неверно понять. К сожалению, левые захватили довольно прочные позиции в газетах и на радио, так легко их оттуда не выкуришь. Маккарти напоминает мне порой Дон Кихота; надо будет сосредоточить все наше внимание на телевидении: думаю, эта новая отрасль станет стремительно развиваться, не пропустить бы момент, позиции трудно отвоевывать , занимать с самого начала куда проще...»
– Мы с вами думаем в одном направлении, Аллен... Пить я стану и то, и другое – сначала жасмин, а потом ангольский кофе, не взыщите, издержки образования, я прошел мимо университета, как и Аристотель.
– Предмет разговора, к которому я вас пригласил, Бэн, с проблемой телевидения связан опосредованно... Оно, конечно, будет задействовано в том предприятии, о котором пойдет речь, но несколько позже, когда наберет силу... Вы, кстати, финансируете какие-либо проекты в телебизнесе?
– Практически – все. В той или иной мере, не в прямую, конечно, но, как и вы, я понимаю значимость большого ящика...
– Так с чего же мне начать? – задумчиво спросил Даллес, упершись в него своим тяжелым взглядом («Глаза, как льдышки, – подумал Бэн, – айсберг, а не человек, брррр!»). – Я, пожалуй, позволю себе задать вам ряд вопросов... Что вы знаете о нефтяном бизнесе в Колумбии?
– Колумбия как-то не очень входит в сферу моих интересов.
– Зря. Она – предмостье Латинской Америки. Колумбия, Панама, Коста-Рика и Никарагуа – от ситуации в этих странах зависит благополучие нашей страны, – Даллес постучал пальцем по груди (любимый жест). – Если в Никарагуа положение крепкое, Сомоса вполне управляет ситуацией, в Панаме – еще надежнее, наше военное присутствие, то в Колумбии и Коста-Рике дело сложнее... Особенно в Колумбии. Там против наших интересов весьма интенсивно работает британская «Шелл»... С ней мы сладим, мы готовим удар против «Шелл» в прессе, кое-что удалось накопать о связях немцев с британцами, дело может оказаться крутым... Но Рокфеллер озабочен, и я понимаю его тревогу по поводу ситуации в Колумбии – в целом. «Тропикал ойл» Рокфеллера имеет в своем распоряжении концессию Марес возле Барранка-Бермеха, очень серьезное предприятие... Но срок концессии истек, Бэн. И президент Алфонсо Лопес потребовал, чтобы в июне все заводы были переданы правительству Колумбии, – опять-таки под нажимом коммунистов. Кое-как мы смогли добиться в суде переноса срока до лета пятьдесят первого. А что такое пять лет в приложении к историческому процессу? Ничто, пустое, нуль. К президентству рвется лидер левых Хорхе Гаэтан. Если он победит, тогда Рокфеллеру придется уйти из Колумбии еще раньше, Гаэтана поддерживают коммунисты, это – серьезно. Нам стало известно, что Гаэтан уже сейчас, накануне предвыборной кампании, подготовил меморандум, требующий передачи всех без исключения концессий правительству – с последующей национализацией... Мы пытаемся работать в его окружении, у нас есть кое-какие возможности в левом лагере... Они все очень подвижны и, – Даллес усмехнулся, – как бы это точнее выразить... избыточно страстны что ли. Нет еще опыта политической деятельности, вынырнули в последние годы войны, на гребне антифашизма, не научились... А если научатся? Тогда как? У нас есть переходная кандидатура на президента – Оспин Перес, но это не личность, полумера, борьба за время... Что вы предложите?
– Надо посмотреть, – повторил Бэн. – Но ведь нефть – это государственная политика, Аллен, это топливо для самолетов и танков... В какой мере государственный департамент и Пентагон включены в наше соразмышление? Ведь они – не мы. Бюрократы. Им надо долго думать... Я-то сразу просчитал в уме, что Рокфеллеру будет нужна хорошая связь, если он прочно закрепится в Колумбии, а кто ему организует связь, как не ИТТ?
Даллес улыбнулся:
– Вообще-то охотников много, но, как его адвокат, я буду настаивать именно на вашей кандидатуре. Что же касается государственного департамента и Пентагона, то вам предстоит поработать в этом направлении, Бэн. Ваши отношения с военными позволяют сделать это лучше и плодотворнее, чем мне, я же с ними часто ссорился, с проказниками.
...Нефть, армия, политика – и в ту пору, да и поныне – завязаны в тесный узел интересов, которые определяются балансом концернов, миллиардами, отчисляемыми в бюджет, перераспределяемыми затем в конгрессе между Рокфеллером, Морганом и Дюпоном, ибо именно их корпорациям раздавалась и раздается львиная доля самых выгодных заказов – военных. Здесь не страшна конкуренция, как у текстильщиков, поставщиков оборудования для пищевой, медицинской, обувной или лесодобывающей промышленности. Танк и бомбардировщик – вне конкуренции, нет надобности в дополнительных тратах на прессу, рекламу и лобби; система отработана надежно; до тех пор, пока она функционирует без перебоя, стабильность страны обеспечена, считая военно-промышленный комплекс; а перекосит на сторону – возможны неуправляемые последствия, чреватые социальным взрывом.
...Бэн допил чашку ангольского кофе, поднялся, прошелся по маленькому, в высшей мере скромному кабинетику Даллеса («Играет или действительно это его стиль – такое протестантское пуританство?»), остановился возле книжных шкафов, поинтересовался:
– А что по поводу моих военных из Пентагона говорит поэзия эпохи Сун?
– Обязательно что-нибудь говорит. Как все великое, она вневременна и безнациональна, – ответил Даллес и, открыв томик, постоянно лежавший у него на столе, прочитал строки, взятые наугад:
– Соседи забыли песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Может быть, вы спросите сеньора Пьетроффа, не согласится ли он уделить мне немного времени...
– Я попробую, сеньор, подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь.
Она вернулась довольно быстро, пригласила Штирлица подняться на второй этаж в комнату двести три – двести четыре: «Сеньор Пьетрофф ждет, не сердитесь, что я не сразу вас пустила, но в этом здании строго следят за порядком...»
Сеньор Пьетрофф оказался сравнительно молодым еще человеком, лет тридцати пяти; был он русоголов, скуласт, глаза маленькие, куньи, очень острые; улыбка на лице была какой-то отдельной от пронзительного, умного, но постоянно настороженного взгляда.
– Прошу вас, – сказал он по-русски, не сводя глаз с лица Штирлица. – Присаживайтесь.
Какой-то миг Штирлиц хотел ответить ему: «Спасибо, милый человек, сяду, а вы продолжайте-ка говорить, мне очень дорого, что вы говорите на нашем с вами языке». Но он не ответил ему по-русски, чуть улыбнулся, покачал головой и сказал по-английски:
– Простите, но я...
– Ах, какая жалость, – Пьетрофф вздохнул, ответив на очень плохом английском. – Я почти не говорю на вашем языке. Только по-испански и кое-как по-немецки... У вас ко мне дело? Я к вашим услугам...
– Но я оторвал вас от работы, – перейдя на испанский, улыбнулся Штирлиц.
– Это не работа, – улыбка Пьетроффа изменилась, он чуть приоткрылся, – это счастье... Пишу... Вот, извольте, письмо – он взял листочек бумаги – от отца Дмитрия... Вы только посмотрите, какова судьба! Хотя вам это неинтересно, русская трагедия, у вас же, по-видимому, дело...
– Почему же, мне интересно, сеньор Пьетрофф, любая судьба подобна книге.
– Правда? – как-то недоверчиво, несколько даже по-детски удивился Пьетрофф. – Тогда прочту... Это он мне из Парижа пишет: «Я был запрещенным в служении за неподходящее сану поведение, и если на Родине можно вымолить прощение, то здесь – у кого? Один храм, вакансий нет, да и с пожертвованиями туго, нищета, голь эмигрантская... Пришел к родственнику, тот заведовал хозяйством в гимназии; предложил ночевать в подвале, где топка, там тепло хоть; дам тебе мешков вместо матраца и одеяло... Что ж делать, поселился. Начал подыскивать работу, а как ее найдешь, когда профессия у меня – прощать грехи людские, причащать да крестить? Однажды родственник привел американца, тот искал сильного мужика, а силы мне не занимать, потому саном, кстати, я и поплатился... Американец говорит, что у него есть хороший „джоб“...» Это работа, да? – спросил Пьетрофф. – У меня тут словаря нет.
– Да, работа, – подтвердил Штирлиц.
– «"Я – это он, американец, – пояснил Пьетрофф Штирлицу, – могу вам ее дать." И вдруг тр-рах! – прямо мне в подбородок. Я упал. Ах, думаю, ты так?! Поднялся, развернулся и по-русски – как врежу американцу в ухо. Он и брык! Поднялся, почистил пиджак и говорит: „Едем, мне такой и нужен“. Оказалось, он секретарь богатого американца, который в Венсене зверинец держал – тигра, леопарда, дикую африканскую кошку, гиену и обезьян всех пород. Секретарь объяснил, что звери приученные, по свистку выходят из клетки, по свистку возвращаются с прогулки из внутреннего дворика. „Только кормить их трудно. Сила нужна. Для этого вас и нанимаем“. Ладно, что ж, покормлю. Объяснил мне этот секретарь, что перед тем, как входить к тигру и леопарду, надо принять душ, чтобы никаких человеческих запахов не осталось, только запах цветочного мыла, зверей от него воротит, потом тальком посыпаться, а уж после надеть желтую пижаму китайского шелка, чтоб выскальзывать было сподручней, если все ж тигр озвереет... Поначалу я к зверям входил с молитвой, потом пообвыкнул и начал заглядывать к ним, напевая. Чего ж не петь? Сыт, пьян, да и богатей этот только раз в месяц хотел зверей своих смотреть. Но и то с превеликой, судя по всему, похмелки... Рысь, правда, стерва, меня донимала, поранила единожды, я б ее задушил, да работу боялся потерять. Страх, тем не менее, вскорости прошел, но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот туда однажды вечером и привалились ко мне друзья: писатель Куприн и редактор „Русской мысли“ Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития. Попросили бутылку, выставил, ну и отправились зверинец смотреть. Куприн очень животных любил», – Пьетрофф поднял глаза на Штирлица: – вы знаете такого писателя?
– Что-то слыхал, – ответил Штирлиц.
– Вряд ли, – улыбнулся Пьетрофф, – вы только Достоевского знаете... Эмиграция переиначила: «Толстоевского»... «Так вот, – продолжил он чтение письма, – попросил меня Куприн обезьян выпустить из клеток. Чего не сделаешь для любимого писателя! Выпустил. Те принялись носиться наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси господь, поперескакивают через забор – не оберешься тогда горя. Но напрасны были мои страхи, обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный борщ готовлю. Одна из обезьян устроилась у Куприна на плече – к великому его удовольствию. Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее – и себе в рот. Так и ели: одну – Куприн, а вторую – обезьяна... А после Куприн и говорит: „Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что тебе стоит, пусть погуляет... Помнишь, у Леонида Андреева „Проклятие зверя“?! Ну, выпусти“» Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ, протерся мочалкой, тальком обсыпался, пижаму эту чертову натянул и отправился к тигру в клетку... А он на меня такими глазами посмотрел, с таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и – деру! А он вдруг как зарычит! Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе. Только попугай – с метр величиной, говорит, как мы, – стал хохотать, приговаривая: «Мерд! мерд! мерд!». Ну, а назавтра меня погнали, сейчас нищенствую. Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан переплыть?»
Пьетрофф поднял на Штирлица глаза, в них были слезы.
«Не хватало еще, чтобы и я заплакал», – подумал Штирлиц, чувствуя в горле комок.
– Сеньор Пьетрофф, – сказал он, поднимаясь, – я вижу, как вы увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром?
– Да вы мне ничуть не мешаете!
– Мешаю, – отрезал Штирлиц. – Мне совестно, что я оторвал вас от этой... От этого горького счастья...
– Что вас будет интересовать?
– Информация о Советской России. Условия вступления в вашу ассоциацию. Ваши мероприятия. Вы получаете книги из Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро?
– Из Рио мы только что получили подборку Горького, Островского и Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят препятствия. А в Байресе они ведь толком еще и не развернулись... Два человека в отеле живут, до культуры ли им?! Я буду рад посвятить вас в нашу работу... Простите, кто вы по профессии?
– Бизнесмен. Честь имею, господин Пьетрофф, до завтра...
После письма священника ему нужно было побыть одному – сердце сжало безнадежной тоской. Такое надо переживать в себе, чтобы никто тебя не видел; слишком больно за русских, а это трудно скрыть, могут прочитать ; нельзя.
...Около пансионата его окликнул мальчишка. Штирлиц не сразу разглядел его в темноте, потом увидел белые зубы – мальчуган улыбнулся:
– Сеньор, если вы уплатите мне два доллара, я вам кое-что скажу.
– А что ты мне можешь сказать? – удивился Штирлиц, достав из кармана монету.
– Этого мало, сеньор, – сказал мальчик. – Дело касается не меня, а вас.
Штирлиц протянул ему еще одну монету:
– Слушаю тебя.
– Сеньор, дело в том, что другой сеньор, с которым вы приехали в город и пили воду возле остерии, уплатил мне песо за то, чтобы я прошел за вами по городу, вернулся и рассказал ему, где вы были и кого встречали.
– Да? Молодец, я тебя не заметил. Где ты оставил меня?
– В кафе «Ла ультима эсперанса», сеньор, когда вы пошли в дом, где живут шпионы, – ответил мальчишка и растворился в темноте...
«Вот так дела, – подумал Штирлиц. – А чему ты, собственно, удивляешься? Ты давно уже лишился права удивляться чему бы то ни было. Я лишил себя этого права, так точнее. Но это же какая-то мистика, Шиббл не мог быть в игре, немыслимо...»
Тем не менее в семейный пансионат Штирлиц не вернулся. «Черт с ним, с этим саквояжем, бельем и рубашками, деньги Роумэна меня пока что спасают, надо ложиться на грунт, искать квартиру, а не пансионат, в любом пансионате меня найдут, пусть их здесь даже две сотни, все равно это день работы для полиции, нужна какая-нибудь проститутка; тоже нельзя, на учете; но ни в отеле, ни в пансионате останавливаться теперь невозможно, ясное дело...»
Он отправился на центральную почту и, вспотев от волнения, заказал разговор с Голливудом; особого удивления в глазах сонной телефонистки не было. С Грегори Спарком соединили через сорок минут; не представившись, чуть изменив голос, Штирлиц сказал, что он уже на месте, но никак не дождется друга, посещает каждый день центральную почту, а писем все нет, надо срочно обсудить интересный сценарий за завтраком, что-нибудь в девять, но не позже половины десятого. Положив трубку, вытер пот со лба. «Я перехвачу Роумэна на улице; судя по тому, что Спарк слушал меня не удивляясь, не перебивая и не переспрашивая, Пол посвятил его во все».
Он только не мог себе представить, что, провожая Роумэна в Латинскую Америку, желая ему удачи, Макайр отправил в резидентуры шифротелеграммы, в которых обязывал своих сотрудников «обеспечить безопасность Пола Роумэна, выполняющего специальное задание, наладив – не ставя об этом никого в известность – наблюдение за всеми его контактами, поскольку операция допускает возможность похищения ветерана секретной службы Соединенных Штатов. Просьба не открывать – без особого на то разрешения – имена наиболее глубоко законспирированной агентуры, ибо пыток нацистов может не выдержать даже такой блистательный разведчик, как Пол Роумэн».
Информация к размышлению (Даллес – ИТТ, сорок пятый – сорок шестой)
На этот раз Даллес пригласил полковника Бэна не в клуб, где они обычно встречались раз в квартал, обговаривая дела на будущее и подводя итоги сделанному, но к себе в контору, на Уолл-стрит.
– Здесь у меня под рукой материалы, – объяснил Даллес, попыхивая неизменной трубкой, – дело такое, что они могут понадобиться.
– Все материалы вы храните вот здесь, – Бэн постучал себя по лбу, – не скромничайте, Аллен.
– Тем не менее, – ответил тот, пропуская гостя в кабинет, заставленный шкафами с книгами: в основном своды законов, исследования, связанные с китайской эпохой Сун, и литература по германскому вопросу.
Поинтересовавшись, что будет пить полковник, пояснил, что чай прислали жасминный, только-только с плантации: «Мадам Чан Кайши знает мою страсть. Есть ангольский кофе, о том, кто мне присылает эти светлые зерна, я умалчиваю, потому что самолет взлетает в Лиссабоне, такими связями не хвастают, могут неверно понять. К сожалению, левые захватили довольно прочные позиции в газетах и на радио, так легко их оттуда не выкуришь. Маккарти напоминает мне порой Дон Кихота; надо будет сосредоточить все наше внимание на телевидении: думаю, эта новая отрасль станет стремительно развиваться, не пропустить бы момент, позиции трудно отвоевывать , занимать с самого начала куда проще...»
– Мы с вами думаем в одном направлении, Аллен... Пить я стану и то, и другое – сначала жасмин, а потом ангольский кофе, не взыщите, издержки образования, я прошел мимо университета, как и Аристотель.
– Предмет разговора, к которому я вас пригласил, Бэн, с проблемой телевидения связан опосредованно... Оно, конечно, будет задействовано в том предприятии, о котором пойдет речь, но несколько позже, когда наберет силу... Вы, кстати, финансируете какие-либо проекты в телебизнесе?
– Практически – все. В той или иной мере, не в прямую, конечно, но, как и вы, я понимаю значимость большого ящика...
– Так с чего же мне начать? – задумчиво спросил Даллес, упершись в него своим тяжелым взглядом («Глаза, как льдышки, – подумал Бэн, – айсберг, а не человек, брррр!»). – Я, пожалуй, позволю себе задать вам ряд вопросов... Что вы знаете о нефтяном бизнесе в Колумбии?
– Колумбия как-то не очень входит в сферу моих интересов.
– Зря. Она – предмостье Латинской Америки. Колумбия, Панама, Коста-Рика и Никарагуа – от ситуации в этих странах зависит благополучие нашей страны, – Даллес постучал пальцем по груди (любимый жест). – Если в Никарагуа положение крепкое, Сомоса вполне управляет ситуацией, в Панаме – еще надежнее, наше военное присутствие, то в Колумбии и Коста-Рике дело сложнее... Особенно в Колумбии. Там против наших интересов весьма интенсивно работает британская «Шелл»... С ней мы сладим, мы готовим удар против «Шелл» в прессе, кое-что удалось накопать о связях немцев с британцами, дело может оказаться крутым... Но Рокфеллер озабочен, и я понимаю его тревогу по поводу ситуации в Колумбии – в целом. «Тропикал ойл» Рокфеллера имеет в своем распоряжении концессию Марес возле Барранка-Бермеха, очень серьезное предприятие... Но срок концессии истек, Бэн. И президент Алфонсо Лопес потребовал, чтобы в июне все заводы были переданы правительству Колумбии, – опять-таки под нажимом коммунистов. Кое-как мы смогли добиться в суде переноса срока до лета пятьдесят первого. А что такое пять лет в приложении к историческому процессу? Ничто, пустое, нуль. К президентству рвется лидер левых Хорхе Гаэтан. Если он победит, тогда Рокфеллеру придется уйти из Колумбии еще раньше, Гаэтана поддерживают коммунисты, это – серьезно. Нам стало известно, что Гаэтан уже сейчас, накануне предвыборной кампании, подготовил меморандум, требующий передачи всех без исключения концессий правительству – с последующей национализацией... Мы пытаемся работать в его окружении, у нас есть кое-какие возможности в левом лагере... Они все очень подвижны и, – Даллес усмехнулся, – как бы это точнее выразить... избыточно страстны что ли. Нет еще опыта политической деятельности, вынырнули в последние годы войны, на гребне антифашизма, не научились... А если научатся? Тогда как? У нас есть переходная кандидатура на президента – Оспин Перес, но это не личность, полумера, борьба за время... Что вы предложите?
– Надо посмотреть, – повторил Бэн. – Но ведь нефть – это государственная политика, Аллен, это топливо для самолетов и танков... В какой мере государственный департамент и Пентагон включены в наше соразмышление? Ведь они – не мы. Бюрократы. Им надо долго думать... Я-то сразу просчитал в уме, что Рокфеллеру будет нужна хорошая связь, если он прочно закрепится в Колумбии, а кто ему организует связь, как не ИТТ?
Даллес улыбнулся:
– Вообще-то охотников много, но, как его адвокат, я буду настаивать именно на вашей кандидатуре. Что же касается государственного департамента и Пентагона, то вам предстоит поработать в этом направлении, Бэн. Ваши отношения с военными позволяют сделать это лучше и плодотворнее, чем мне, я же с ними часто ссорился, с проказниками.
...Нефть, армия, политика – и в ту пору, да и поныне – завязаны в тесный узел интересов, которые определяются балансом концернов, миллиардами, отчисляемыми в бюджет, перераспределяемыми затем в конгрессе между Рокфеллером, Морганом и Дюпоном, ибо именно их корпорациям раздавалась и раздается львиная доля самых выгодных заказов – военных. Здесь не страшна конкуренция, как у текстильщиков, поставщиков оборудования для пищевой, медицинской, обувной или лесодобывающей промышленности. Танк и бомбардировщик – вне конкуренции, нет надобности в дополнительных тратах на прессу, рекламу и лобби; система отработана надежно; до тех пор, пока она функционирует без перебоя, стабильность страны обеспечена, считая военно-промышленный комплекс; а перекосит на сторону – возможны неуправляемые последствия, чреватые социальным взрывом.
...Бэн допил чашку ангольского кофе, поднялся, прошелся по маленькому, в высшей мере скромному кабинетику Даллеса («Играет или действительно это его стиль – такое протестантское пуританство?»), остановился возле книжных шкафов, поинтересовался:
– А что по поводу моих военных из Пентагона говорит поэзия эпохи Сун?
– Обязательно что-нибудь говорит. Как все великое, она вневременна и безнациональна, – ответил Даллес и, открыв томик, постоянно лежавший у него на столе, прочитал строки, взятые наугад:
– Соседи забыли песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71