.. И – умный...
– Они сильны до тех пор, пока их не стукнешь в лоб тем вопросом, которого они боятся, как огня...
– Какого именно вопроса они боятся?
– Разве в Испании не испугаются, если ты задашь вопрос: «А когда вы отправились в Россию с эшелонами „Голубой дивизии“?»
– Наоборот, – Роумэн усмехнулся. – Увы, наоборот. Тебе ответят, что, «выполняя волю великого генералиссимуса, я отправился на фронт против кровавых большевиков» тогда-то и тогда-то, воевал там-то и там-то и награжден за свой подвиг в войне против русских таким-то и таким-то крестом... Там по-прежнему чтут Гитлера, Эд, и считают его великим гением человечества...
– Не может быть!
– Твоими бы губами виски пить...
– Но почему тогда мы поддерживаем с ними нормальные отношения?
Роумэн повернулся к Снайдерсу и повторил:
– Так почему же мы поддерживаем с фашистом Франко дипломатические отношения, Эд?
– Наверное, плацдарм, – ответил Снайдерс после короткого раздумья. – Важный стратегический плацдарм... Гибралтар и Кадис запирают Средиземное море. Эта свинья Франко нужен нам, чтобы не пустить русских в Атлантику.
– Видимо, – согласился Роумэн, подумав при этом: «А зачем же тогда мы воевали против Гитлера? Он бы надежнее запер русских. Что ж ты не договариваешь, Эд? Почему не скажешь – и это было бы вполне логично, – что не надо было нам громить Гитлера, надо было договориться с нацистами и сообща загнать русских в их берлогу. Боже ты мой, ну почему мы все так горазды на оправдание подлости?! Неужели в нас так сильна инерция равнодушия, „пусть все идет, как идет, только б меня не касалось“?!»
– Вот видишь, – как-то успокоенно сказал Снайдерс. – Жизнь – сложная штука. Наверху знают, что делают, им виднее... Обзор – великая штука. Пол. То, что видит орел, на пять порядков больше того, что дано заметить пересмешнику.
– Слушай, пересмешник, – усмехнулся Пол, отгоняя от себя постоянно возникавшее в глазах лицо Кристы, – ты перебил меня... Тот бес очень хваткий, понимаешь? Ты говорил, они все разваливаются, когда их бьешь в лоб вопросом о нацизме... Боюсь, что этот не потечет...
– Еще как потечет! Поверь мне, я тут с ними вожусь с утра и до ночи – пока-то убедишься в том, что он будет работать на нас, пока-то проверишь его в деле...
– Хорошо. Попробуем поступить так, как ты говоришь... Ты сможешь, когда мы заберем этого самого Морсена-Гаузнера, получить на него информацию, пока я буду проводить с ним беседу?
– Попробуем. Я запрошу Верена. Он их знает всех как облупленных...
– Ты веришь ему?
Снайдерс усмехнулся:
– Снова обзовешь расистом, если я отвечу, что не верю ни одному немцу?
– Если скажешь, что не веришь ни одному нацисту, я тебя только похвалю за твердость позиции и верность нашим с тобою идеалам...
– Конечно, не верю, Пол. Как я могу верить их генералу? Но, говорят, сам Даллес вывозил его в Вашингтон...
– Когда он вывозил его в Вашингтон? Наверно, это было связано с работой трибунала в Нюрнберге?
– Тогда еще трибуналом и не пахло... Это было в мае или июне...
– Этого года?
– Прошлого.
Господи, подумал Роумэн, неужели они уже тогда начали подбирать досье против Эйслера и Брехта?! Ведь мы тогда братались с русскими на Одере! И мы отдавали себе отчет в том, что все эти русские коммунисты. А те, кто не был коммунистом, носил немецкую форму в дивизиях Власова, – еще большие гитлеровцы, чем сам Гитлер, что может быть страшнее изменника-наймита, который служит тому, кто убивает твой же народ?!
Снайдерс притормозил возле нужного дома на Терезиенштрассе, выбросил окурок и спросил:
– Ты подождешь? Или пойдем за ним вместе?
– Пойдем вместе.
– Ладно. Я буду перед тобой щелкать каблуками, на них очень действует, если пришел большой начальник.
– Валяй, – согласился Роумэн. – Скажи ему, что я племянник Айка. Или дядя государственного секретаря.
– Про Бирнса он поймет, а с Айком труднее, они ж аккуратисты, все буквочки произносят, – «Ейзенхоувар», по-нашему не сразу разберут... Пошли, племянник...
По деревянной лестнице они поднялись на третий этаж, позвонили в тяжелую дверь: больше всего Роумэн боялся, что гада не будет на месте, а он обязан завтра же вернуться в Мадрид, он не имеет права не вернуться туда, потому что тогда повалится дело, которое он задумал; я разыщу этого мерзавца, сказал он себе, никуда он не уйдет, только нельзя паниковать, и тогда все будет так, как должно быть.
– Кто там? – услыхал он веселый девичий голос.
– Из американского представительства, – сказал Снайдерс.
Звякнула цепочка, дверь отворилась, Роумэн увидел молоденькую девушку и даже зажмурился от того, что лицо ее было таким же веснушчатым, как у Кристы.
– Где мистер Морсен? – спросил Снайдерс.
– Папа! – крикнула девушка. – К тебе! Проходите, пожалуйста.
Снайдерс вопросительно посмотрел на Роумэна – стоит ли проходить? Может, сразу же сажать в джип и везти в казарму ; Пол, однако, сразу же пошел по коридору в гостиную, цепко оглядывая стены, увешанные маленькими миниатюрками – виды Скандинавии, Португалии и юга Франции; Марсель и Лион узнал сразу же, часто бывал еще до войны, когда учил там французский, – во время летних каникул.
В большой, весомо обставленной комнате прежде всего в глаза бросался огромный «Бехштейн»; видно было, что это не деталь гарнитура , но тот предмет, который здесь необходим: он был завален нотами, крышка открыта, на подставке стояла большая папка, видимо, разбирали партитуру концерта.
Морсен легко поднялся навстречу Роумэну, сдержанно поклонился и спросил – на чистейшем английском:
– Чем могу служить?
– Это мы решим позже – можете ли вообще служить, – сухо ответил Снайдерс, – а пока собирайтесь.
– Собираться? – несколько удивленно переспросил Морсен. – Я должен понять вас так, что следует взять с собою какие-то веши?
Девушка подошла к нему, побледнев; она полуобняла его, прижалась к отцу, и Роумэн заметил, как у нее затряслись губы.
Лет семнадцать, подумал он, совсем еще маленькая, но как сразу все почувствовала; зло рождает зло, мир ужасен, боже праведный...
– Это зависит от вас, – заметил Роумэн. – На всякий случай возьмите зубную щетку, мыло и джемпер.
– Я буду готов через минуту, – сказал Морсен и пошел в свой кабинет.
Дочь и Роумэн пошли следом за ним.
– Вы можете сидеть, полковник, – сказал Снайдерс, обращаясь к Роумэну. – Я за ним погляжу. А вы пока отдохните...
Это он начал свою игру, понял Роумэн. Он делает из меня большого начальника; пусть, ему виднее, в конце концов он тут работает, ему лучше знать, как надо себя вести.
– Я могу позвонить? – спросил Морсен, вернувшись из кабинета с джемпером в руках. – Мне надо предупредить, что я... Что я...
– Нет, звонить никуда не надо, – отрезал Роумэн. – И вам, – он посмотрел на девушку, – не надо никому звонить. Если разговор пойдет так, как я хочу, папа вернется домой через пару часов. Не в ваших интересах, чтобы кто-то еще узнал о нашем визите.
– Я вернусь, маленькая, – сказал Морсен и невыразимо нежным движением погладил девушку по щеке. – Пожалуйста, не волнуйся.
– Папочка, – сказала девушка, и голос ее задрожал, – пожалуйста, папочка, сделай так, чтобы поскорее вернуться... Мне так страшно одной...
– Да, маленькая, я сделаю все, что в моих силах...
Когда спускались по лестнице, Роумэн спросил:
– Где ваша жена?
– Она погибла при бомбежке, – ответил Морсен. – Незадолго перед концом всего этого ужаса.
– Вы живете вдвоем с дочерью?
– Да. Мой сын также погиб, – ответил тот. – На Восточном фронте.
В джипе Роумэн сел рядом с Морсеном, предложил ему сигарету, выслушал любезный отказ (лицо было совершенно недвижимым, словно театральная маска) и спросил:
– Ваша настоящая фамилия...
– Если вы из американских служб, она должна быть известна...
– Она мне известна, Густав, – ответил Роумэн. – Но есть большая разница между тем, что я читаю в документах – и наших, и Верена, – и тем, что я слышу из уст, так сказать, первоисточника... Итак, ваше имя?
– Густав Гаузнер.
Роумэн достал из кармана блокнотик – точная копия того, что была у Бласа (подарил ему во время последней встречи в Мадриде; Бласа спасало то, что мать была американка, жила в Майами, поддерживала сына финансово), – и глянул в свои записи, касавшиеся совершенно другого дела, но сделал это так, что Гаузнер не мог видеть того, что у него написано, а Снайдерс был обязан увидеть эту записную книжечку и соответственно сделать вывод, что у Пола разработан план, иначе зачем же туда заглядывать?
– Ваше звание? – спросил Роумэн.
– Майор.
– В каком году вступили в абвер?
– В абвер не вступали, это не партия, – сухо ответил Гаузнер. – Я был приглашен туда адмиралом Канарисом в тридцать пятом.
– Вас использовали только на скандинавском направлении?
– В основном – да.
– Ваша штатская профессия?
– Преподаватель Берлинского университета.
– Специальность?
– Филолог.
– Это я знаю. Меня интересует конкретика. У кого учились? Где проходили практику?
– Моя специальность норвежский и шведский языки. Заканчивал семинар профессора Баренбойма. Работал переводчиком в торговой миссии Германии в Осло. Затем был корреспондентом «Франкфуртер цайтунг» в Стокгольме.
– До Гитлера?
– Да.
– Кому подчинялись в абвере?
– Майору Гаазе. Затем полковнику Пикенброку.
– Меня интересуют живые, а не покойники.
– Гаазе жив.
– Разве он жив? – Роумэн обратился к Снайдерсу. – У вас есть на него материалы?
– Сейчас проверим, – ответил тот. – Рихард Гаазе? Или Вернер?
– Не надо считать меня ребенком, – ответил Гаузнер. – Я в ваших руках, поэтому спрашивайте, а не играйте во всезнание. Гаазе зовут Ганс, он живет в Гамбурге, работает в прессе.
– Это крыша? – спросил Роумэн. – Его откомандировал туда ваш Верен?
– На такого рода вопросы я стану отвечать только в присутствии генерала. Я готов рассказывать о себе, но о работе – вы должны меня понять – я вправе говорить только с санкции генерала.
– Вы будете отвечать на те вопросы, которые я вам ставлю, – отрезал Роумэн. – И не вам диктовать, что я могу спрашивать, а что нет.
– Вы меня неверно поняли, полковник, – ответил Гаузнер. – Я отнюдь не диктую вам. Я говорю о себе. Не о вас, а о себе. Вы можете спрашивать о чем угодно, но я буду отвечать лишь на то, что не входит в противоречие с моим пониманием офицерской чести.
– Чтите кодекс офицерской чести? – спросил Роумэн.
– Как и вы.
– Кодекс нашей офицерской чести не позволял убивать детей, сжигать в камерах евреев и вешать на площадях людей за то лишь, что они придерживались иных идейных убеждений, – врезал Снайдерс. – Так что не надо о чести, Гаузнер. Мы про вашу честь знаем не понаслышке...
– Не смешивайте СС с армией, – сказал Гаузнер.
– А какая разница? – Роумэн пожал плечами. – Такая же преступная организация, читайте материалы Нюрнбергского трибунала.
– Не премину прочесть еще раз, – сказал Гаузнер. – Хотя я не очень-то подвержен ревизии собственной точки зрения на историю.
Они въехали на территорию казармы, караульные взяли под козырек, вопросительно глянув при этом на Гаузнера.
– Этот со мной, – ответил Снайдерс, кивнув на Гаузнера. – Полковник хочет с ним поговорить.
Караульные козырнули еще раз, подняв шлагбаум, и только в этот миг лицо Гаузнера дрогнуло, перестав быть лепной маской.
– Теперь я готов к разговору, – сказал он. – Я допускал возможность похищения противником, поэтому был столь сдержан. Надеюсь, вы понимаете меня.
Противником, повторил Роумэн; он выразился однозначно, а Снайдерс не спросил его, «каким именно».
В маленьком кабинетике Снайдерса горела яркая лампа, от чего обстановка казалась лазаретной, словно в ординаторской, откуда хирурги идут в операционную.
Роумэн устроился в кресле, что стояло в простенке между окнами, выходившими на плац, и спросил:
– Скажите, пожалуйста, кто и когда дал вам санкцию на командирование Кристиансен в Испанию?
– Кого? – Лицо Гаузнера дрогнуло, вопрос был неожиданным. – Как вы сказали?
– Я оперирую именем Кристины Кристиансен, а хочу знать об этой женщине все. Кто санкционировал ее командирование в Мадрид на связь с Кемпом? Кто утверждал ее задание? Сколько времени ушло на подготовку? Какими вы пользовались источниками, ориентируя ее на работу с интересующим вас объектом?
Глядя на ожившее лицо Гаузнера, на его острые скулы, Роумэн вдруг испугался того, что Снайдерс сейчас брякнет его имя, а ведь он, именно этот Гаузнер, называл его имя Кристине, рассказывал о нем что-то такое, что получил в конверте , запечатанном сургучом, с грифом «совершенно секретно»; а что, если там была и моя фотография, подумал он. Что, если он уже догадался, что я и есть тот самый Пол Роумэн, к которому его агент так ловко подошла в Мадриде, разломав бампер своего арендованного «шевроле» о задок моей машины?
Роумэн поднялся, кивнул Снайдерсу:
– На одну минуту, пожалуйста, – и вышел из комнаты.
Снайдерс оглядел сейф, стол, все ли заперто, нет ли каких папок, вышел следом за Роумэном, не прикрыв дверь, посмотрел на него вопросительно, тот прижал палец к губам, взял его под руку и шепнул:
– Оставь нас двоих. И не вздумай произнести мое имя. Меня зовут Чарли, понял? Чарли Спарк, запомнил?
– Хорошо, – так же шепотом ответил Снайдерс. – Ты долго будешь с ним говорить?
– Как пойдет.
– Я буду к вам заглядывать, – сказал Снайдерс. – Я тебе подыграю.
– Как?
– Я знаю как, поверь.
– Хорошо, только не брякни мое имя, понял?
– Понял.
Роумэн вернулся в комнату, тщательно прикрыл дверь и только после этого посмотрел на Гаузнера, подумав, что он сделал ошибку, прервав разговор, ибо немец получил ту паузу на раздумье, которая была ему, видимо, крайне необходима...
– Итак, – сказал Роумэн, – я слушаю вас...
– Я продумал ваш вопрос... Простите, я не имею чести знать, кто вы и как вас зовут?
– Меня зовут Чарльз Рихард Спарк, я полковник американской разведки... Итак...
– Все-таки на этот ваш развернутый вопрос, мистер Спарк, я бы хотел ответить в присутствии Верена...
– Вас следует понимать так, что именно он санкционировал эту комбинацию?
– Я сказал то, что счел возможным сказать, мистер Спарк... Кстати, у вас нет в родстве мистера Грегори Спарка?
– Кого? – спросил Роумэн, чувствуя, как в груди сразу же захолодело. – Какого Грегори?
– Этот человек работал в Португалии под другой фамилией. Он интересовал абвер, поэтому я и спросил вас о нем.
– У меня нет в родстве никаких Грегори, – ответил Роумэн. – Я попрошу вас подробно рассказать о Кристиансен. Вы имеете право это сделать, никак не нарушая нормы офицерского кодекса...
– Да, пожалуй, – согласился Гаузнер. – Все относящееся к поре войны вы вправе знать досконально...
– А к нынешней поре? Я не имею права знать этого?
– Вы меня неверно поняли, мистер Спарк. Вы обязаны знать все и о сегодняшнем дне, но я готов помогать вам в этом деле лишь в присутствии генерала.
– Принято, – кивнул Роумэн. – Я слушаю.
– Фрейлейн Кристина Кристиансен на самом деле Кристина Эрнансен. Ее привлекли к сотрудничеству в сорок третьем, после ареста отца, профессора Эрика Эрнансена и матери, достойнейшей фру Гретты... Ее привлек Гаазе, затем ее работой руководил я... Она хороший человек, мистер Спарк. Мне было ее очень жаль. Я делал все, что мог, только бы помочь ей вызволить родителей из гестапо...
– К кому именно вы ее подводили?
– Нас интересовали группы террористов, которые блокировали порты... Они взрывали суда...
– Термин «террористы» к ним вряд ли приложим. Это были диверсанты, вас так надо понимать?
– В общем-то да, вы правы. Сейчас бы я назвал их именно так, но в те годы к ним относились, как к террористам... Они взрывали суда, на которых находились не только солдаты, выполнявшие свой долг, но и мирные жители...
– Понимаю, – Роумэн снова кивнул. – Я понимаю вас... Она, эта Эрнансен, работала по принуждению?
– Нет, нет... Гаазе влюбил ее в себя, он значительно моложе нас с вами, ну, а потом началась профессиональная деятельность фрейлейн Кристины... Я бы не сказал, что она работала по принуждению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Они сильны до тех пор, пока их не стукнешь в лоб тем вопросом, которого они боятся, как огня...
– Какого именно вопроса они боятся?
– Разве в Испании не испугаются, если ты задашь вопрос: «А когда вы отправились в Россию с эшелонами „Голубой дивизии“?»
– Наоборот, – Роумэн усмехнулся. – Увы, наоборот. Тебе ответят, что, «выполняя волю великого генералиссимуса, я отправился на фронт против кровавых большевиков» тогда-то и тогда-то, воевал там-то и там-то и награжден за свой подвиг в войне против русских таким-то и таким-то крестом... Там по-прежнему чтут Гитлера, Эд, и считают его великим гением человечества...
– Не может быть!
– Твоими бы губами виски пить...
– Но почему тогда мы поддерживаем с ними нормальные отношения?
Роумэн повернулся к Снайдерсу и повторил:
– Так почему же мы поддерживаем с фашистом Франко дипломатические отношения, Эд?
– Наверное, плацдарм, – ответил Снайдерс после короткого раздумья. – Важный стратегический плацдарм... Гибралтар и Кадис запирают Средиземное море. Эта свинья Франко нужен нам, чтобы не пустить русских в Атлантику.
– Видимо, – согласился Роумэн, подумав при этом: «А зачем же тогда мы воевали против Гитлера? Он бы надежнее запер русских. Что ж ты не договариваешь, Эд? Почему не скажешь – и это было бы вполне логично, – что не надо было нам громить Гитлера, надо было договориться с нацистами и сообща загнать русских в их берлогу. Боже ты мой, ну почему мы все так горазды на оправдание подлости?! Неужели в нас так сильна инерция равнодушия, „пусть все идет, как идет, только б меня не касалось“?!»
– Вот видишь, – как-то успокоенно сказал Снайдерс. – Жизнь – сложная штука. Наверху знают, что делают, им виднее... Обзор – великая штука. Пол. То, что видит орел, на пять порядков больше того, что дано заметить пересмешнику.
– Слушай, пересмешник, – усмехнулся Пол, отгоняя от себя постоянно возникавшее в глазах лицо Кристы, – ты перебил меня... Тот бес очень хваткий, понимаешь? Ты говорил, они все разваливаются, когда их бьешь в лоб вопросом о нацизме... Боюсь, что этот не потечет...
– Еще как потечет! Поверь мне, я тут с ними вожусь с утра и до ночи – пока-то убедишься в том, что он будет работать на нас, пока-то проверишь его в деле...
– Хорошо. Попробуем поступить так, как ты говоришь... Ты сможешь, когда мы заберем этого самого Морсена-Гаузнера, получить на него информацию, пока я буду проводить с ним беседу?
– Попробуем. Я запрошу Верена. Он их знает всех как облупленных...
– Ты веришь ему?
Снайдерс усмехнулся:
– Снова обзовешь расистом, если я отвечу, что не верю ни одному немцу?
– Если скажешь, что не веришь ни одному нацисту, я тебя только похвалю за твердость позиции и верность нашим с тобою идеалам...
– Конечно, не верю, Пол. Как я могу верить их генералу? Но, говорят, сам Даллес вывозил его в Вашингтон...
– Когда он вывозил его в Вашингтон? Наверно, это было связано с работой трибунала в Нюрнберге?
– Тогда еще трибуналом и не пахло... Это было в мае или июне...
– Этого года?
– Прошлого.
Господи, подумал Роумэн, неужели они уже тогда начали подбирать досье против Эйслера и Брехта?! Ведь мы тогда братались с русскими на Одере! И мы отдавали себе отчет в том, что все эти русские коммунисты. А те, кто не был коммунистом, носил немецкую форму в дивизиях Власова, – еще большие гитлеровцы, чем сам Гитлер, что может быть страшнее изменника-наймита, который служит тому, кто убивает твой же народ?!
Снайдерс притормозил возле нужного дома на Терезиенштрассе, выбросил окурок и спросил:
– Ты подождешь? Или пойдем за ним вместе?
– Пойдем вместе.
– Ладно. Я буду перед тобой щелкать каблуками, на них очень действует, если пришел большой начальник.
– Валяй, – согласился Роумэн. – Скажи ему, что я племянник Айка. Или дядя государственного секретаря.
– Про Бирнса он поймет, а с Айком труднее, они ж аккуратисты, все буквочки произносят, – «Ейзенхоувар», по-нашему не сразу разберут... Пошли, племянник...
По деревянной лестнице они поднялись на третий этаж, позвонили в тяжелую дверь: больше всего Роумэн боялся, что гада не будет на месте, а он обязан завтра же вернуться в Мадрид, он не имеет права не вернуться туда, потому что тогда повалится дело, которое он задумал; я разыщу этого мерзавца, сказал он себе, никуда он не уйдет, только нельзя паниковать, и тогда все будет так, как должно быть.
– Кто там? – услыхал он веселый девичий голос.
– Из американского представительства, – сказал Снайдерс.
Звякнула цепочка, дверь отворилась, Роумэн увидел молоденькую девушку и даже зажмурился от того, что лицо ее было таким же веснушчатым, как у Кристы.
– Где мистер Морсен? – спросил Снайдерс.
– Папа! – крикнула девушка. – К тебе! Проходите, пожалуйста.
Снайдерс вопросительно посмотрел на Роумэна – стоит ли проходить? Может, сразу же сажать в джип и везти в казарму ; Пол, однако, сразу же пошел по коридору в гостиную, цепко оглядывая стены, увешанные маленькими миниатюрками – виды Скандинавии, Португалии и юга Франции; Марсель и Лион узнал сразу же, часто бывал еще до войны, когда учил там французский, – во время летних каникул.
В большой, весомо обставленной комнате прежде всего в глаза бросался огромный «Бехштейн»; видно было, что это не деталь гарнитура , но тот предмет, который здесь необходим: он был завален нотами, крышка открыта, на подставке стояла большая папка, видимо, разбирали партитуру концерта.
Морсен легко поднялся навстречу Роумэну, сдержанно поклонился и спросил – на чистейшем английском:
– Чем могу служить?
– Это мы решим позже – можете ли вообще служить, – сухо ответил Снайдерс, – а пока собирайтесь.
– Собираться? – несколько удивленно переспросил Морсен. – Я должен понять вас так, что следует взять с собою какие-то веши?
Девушка подошла к нему, побледнев; она полуобняла его, прижалась к отцу, и Роумэн заметил, как у нее затряслись губы.
Лет семнадцать, подумал он, совсем еще маленькая, но как сразу все почувствовала; зло рождает зло, мир ужасен, боже праведный...
– Это зависит от вас, – заметил Роумэн. – На всякий случай возьмите зубную щетку, мыло и джемпер.
– Я буду готов через минуту, – сказал Морсен и пошел в свой кабинет.
Дочь и Роумэн пошли следом за ним.
– Вы можете сидеть, полковник, – сказал Снайдерс, обращаясь к Роумэну. – Я за ним погляжу. А вы пока отдохните...
Это он начал свою игру, понял Роумэн. Он делает из меня большого начальника; пусть, ему виднее, в конце концов он тут работает, ему лучше знать, как надо себя вести.
– Я могу позвонить? – спросил Морсен, вернувшись из кабинета с джемпером в руках. – Мне надо предупредить, что я... Что я...
– Нет, звонить никуда не надо, – отрезал Роумэн. – И вам, – он посмотрел на девушку, – не надо никому звонить. Если разговор пойдет так, как я хочу, папа вернется домой через пару часов. Не в ваших интересах, чтобы кто-то еще узнал о нашем визите.
– Я вернусь, маленькая, – сказал Морсен и невыразимо нежным движением погладил девушку по щеке. – Пожалуйста, не волнуйся.
– Папочка, – сказала девушка, и голос ее задрожал, – пожалуйста, папочка, сделай так, чтобы поскорее вернуться... Мне так страшно одной...
– Да, маленькая, я сделаю все, что в моих силах...
Когда спускались по лестнице, Роумэн спросил:
– Где ваша жена?
– Она погибла при бомбежке, – ответил Морсен. – Незадолго перед концом всего этого ужаса.
– Вы живете вдвоем с дочерью?
– Да. Мой сын также погиб, – ответил тот. – На Восточном фронте.
В джипе Роумэн сел рядом с Морсеном, предложил ему сигарету, выслушал любезный отказ (лицо было совершенно недвижимым, словно театральная маска) и спросил:
– Ваша настоящая фамилия...
– Если вы из американских служб, она должна быть известна...
– Она мне известна, Густав, – ответил Роумэн. – Но есть большая разница между тем, что я читаю в документах – и наших, и Верена, – и тем, что я слышу из уст, так сказать, первоисточника... Итак, ваше имя?
– Густав Гаузнер.
Роумэн достал из кармана блокнотик – точная копия того, что была у Бласа (подарил ему во время последней встречи в Мадриде; Бласа спасало то, что мать была американка, жила в Майами, поддерживала сына финансово), – и глянул в свои записи, касавшиеся совершенно другого дела, но сделал это так, что Гаузнер не мог видеть того, что у него написано, а Снайдерс был обязан увидеть эту записную книжечку и соответственно сделать вывод, что у Пола разработан план, иначе зачем же туда заглядывать?
– Ваше звание? – спросил Роумэн.
– Майор.
– В каком году вступили в абвер?
– В абвер не вступали, это не партия, – сухо ответил Гаузнер. – Я был приглашен туда адмиралом Канарисом в тридцать пятом.
– Вас использовали только на скандинавском направлении?
– В основном – да.
– Ваша штатская профессия?
– Преподаватель Берлинского университета.
– Специальность?
– Филолог.
– Это я знаю. Меня интересует конкретика. У кого учились? Где проходили практику?
– Моя специальность норвежский и шведский языки. Заканчивал семинар профессора Баренбойма. Работал переводчиком в торговой миссии Германии в Осло. Затем был корреспондентом «Франкфуртер цайтунг» в Стокгольме.
– До Гитлера?
– Да.
– Кому подчинялись в абвере?
– Майору Гаазе. Затем полковнику Пикенброку.
– Меня интересуют живые, а не покойники.
– Гаазе жив.
– Разве он жив? – Роумэн обратился к Снайдерсу. – У вас есть на него материалы?
– Сейчас проверим, – ответил тот. – Рихард Гаазе? Или Вернер?
– Не надо считать меня ребенком, – ответил Гаузнер. – Я в ваших руках, поэтому спрашивайте, а не играйте во всезнание. Гаазе зовут Ганс, он живет в Гамбурге, работает в прессе.
– Это крыша? – спросил Роумэн. – Его откомандировал туда ваш Верен?
– На такого рода вопросы я стану отвечать только в присутствии генерала. Я готов рассказывать о себе, но о работе – вы должны меня понять – я вправе говорить только с санкции генерала.
– Вы будете отвечать на те вопросы, которые я вам ставлю, – отрезал Роумэн. – И не вам диктовать, что я могу спрашивать, а что нет.
– Вы меня неверно поняли, полковник, – ответил Гаузнер. – Я отнюдь не диктую вам. Я говорю о себе. Не о вас, а о себе. Вы можете спрашивать о чем угодно, но я буду отвечать лишь на то, что не входит в противоречие с моим пониманием офицерской чести.
– Чтите кодекс офицерской чести? – спросил Роумэн.
– Как и вы.
– Кодекс нашей офицерской чести не позволял убивать детей, сжигать в камерах евреев и вешать на площадях людей за то лишь, что они придерживались иных идейных убеждений, – врезал Снайдерс. – Так что не надо о чести, Гаузнер. Мы про вашу честь знаем не понаслышке...
– Не смешивайте СС с армией, – сказал Гаузнер.
– А какая разница? – Роумэн пожал плечами. – Такая же преступная организация, читайте материалы Нюрнбергского трибунала.
– Не премину прочесть еще раз, – сказал Гаузнер. – Хотя я не очень-то подвержен ревизии собственной точки зрения на историю.
Они въехали на территорию казармы, караульные взяли под козырек, вопросительно глянув при этом на Гаузнера.
– Этот со мной, – ответил Снайдерс, кивнув на Гаузнера. – Полковник хочет с ним поговорить.
Караульные козырнули еще раз, подняв шлагбаум, и только в этот миг лицо Гаузнера дрогнуло, перестав быть лепной маской.
– Теперь я готов к разговору, – сказал он. – Я допускал возможность похищения противником, поэтому был столь сдержан. Надеюсь, вы понимаете меня.
Противником, повторил Роумэн; он выразился однозначно, а Снайдерс не спросил его, «каким именно».
В маленьком кабинетике Снайдерса горела яркая лампа, от чего обстановка казалась лазаретной, словно в ординаторской, откуда хирурги идут в операционную.
Роумэн устроился в кресле, что стояло в простенке между окнами, выходившими на плац, и спросил:
– Скажите, пожалуйста, кто и когда дал вам санкцию на командирование Кристиансен в Испанию?
– Кого? – Лицо Гаузнера дрогнуло, вопрос был неожиданным. – Как вы сказали?
– Я оперирую именем Кристины Кристиансен, а хочу знать об этой женщине все. Кто санкционировал ее командирование в Мадрид на связь с Кемпом? Кто утверждал ее задание? Сколько времени ушло на подготовку? Какими вы пользовались источниками, ориентируя ее на работу с интересующим вас объектом?
Глядя на ожившее лицо Гаузнера, на его острые скулы, Роумэн вдруг испугался того, что Снайдерс сейчас брякнет его имя, а ведь он, именно этот Гаузнер, называл его имя Кристине, рассказывал о нем что-то такое, что получил в конверте , запечатанном сургучом, с грифом «совершенно секретно»; а что, если там была и моя фотография, подумал он. Что, если он уже догадался, что я и есть тот самый Пол Роумэн, к которому его агент так ловко подошла в Мадриде, разломав бампер своего арендованного «шевроле» о задок моей машины?
Роумэн поднялся, кивнул Снайдерсу:
– На одну минуту, пожалуйста, – и вышел из комнаты.
Снайдерс оглядел сейф, стол, все ли заперто, нет ли каких папок, вышел следом за Роумэном, не прикрыв дверь, посмотрел на него вопросительно, тот прижал палец к губам, взял его под руку и шепнул:
– Оставь нас двоих. И не вздумай произнести мое имя. Меня зовут Чарли, понял? Чарли Спарк, запомнил?
– Хорошо, – так же шепотом ответил Снайдерс. – Ты долго будешь с ним говорить?
– Как пойдет.
– Я буду к вам заглядывать, – сказал Снайдерс. – Я тебе подыграю.
– Как?
– Я знаю как, поверь.
– Хорошо, только не брякни мое имя, понял?
– Понял.
Роумэн вернулся в комнату, тщательно прикрыл дверь и только после этого посмотрел на Гаузнера, подумав, что он сделал ошибку, прервав разговор, ибо немец получил ту паузу на раздумье, которая была ему, видимо, крайне необходима...
– Итак, – сказал Роумэн, – я слушаю вас...
– Я продумал ваш вопрос... Простите, я не имею чести знать, кто вы и как вас зовут?
– Меня зовут Чарльз Рихард Спарк, я полковник американской разведки... Итак...
– Все-таки на этот ваш развернутый вопрос, мистер Спарк, я бы хотел ответить в присутствии Верена...
– Вас следует понимать так, что именно он санкционировал эту комбинацию?
– Я сказал то, что счел возможным сказать, мистер Спарк... Кстати, у вас нет в родстве мистера Грегори Спарка?
– Кого? – спросил Роумэн, чувствуя, как в груди сразу же захолодело. – Какого Грегори?
– Этот человек работал в Португалии под другой фамилией. Он интересовал абвер, поэтому я и спросил вас о нем.
– У меня нет в родстве никаких Грегори, – ответил Роумэн. – Я попрошу вас подробно рассказать о Кристиансен. Вы имеете право это сделать, никак не нарушая нормы офицерского кодекса...
– Да, пожалуй, – согласился Гаузнер. – Все относящееся к поре войны вы вправе знать досконально...
– А к нынешней поре? Я не имею права знать этого?
– Вы меня неверно поняли, мистер Спарк. Вы обязаны знать все и о сегодняшнем дне, но я готов помогать вам в этом деле лишь в присутствии генерала.
– Принято, – кивнул Роумэн. – Я слушаю.
– Фрейлейн Кристина Кристиансен на самом деле Кристина Эрнансен. Ее привлекли к сотрудничеству в сорок третьем, после ареста отца, профессора Эрика Эрнансена и матери, достойнейшей фру Гретты... Ее привлек Гаазе, затем ее работой руководил я... Она хороший человек, мистер Спарк. Мне было ее очень жаль. Я делал все, что мог, только бы помочь ей вызволить родителей из гестапо...
– К кому именно вы ее подводили?
– Нас интересовали группы террористов, которые блокировали порты... Они взрывали суда...
– Термин «террористы» к ним вряд ли приложим. Это были диверсанты, вас так надо понимать?
– В общем-то да, вы правы. Сейчас бы я назвал их именно так, но в те годы к ним относились, как к террористам... Они взрывали суда, на которых находились не только солдаты, выполнявшие свой долг, но и мирные жители...
– Понимаю, – Роумэн снова кивнул. – Я понимаю вас... Она, эта Эрнансен, работала по принуждению?
– Нет, нет... Гаазе влюбил ее в себя, он значительно моложе нас с вами, ну, а потом началась профессиональная деятельность фрейлейн Кристины... Я бы не сказал, что она работала по принуждению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73