..
- А сейчас все слажено?
Усмехнулась невесело.
- Нет, опять ты помешал! А сейчас думаю, что и совсем без него можно.
- Вирка, вернись к нам, в нашу избу. Я слова не скажу... Ни словом,
ни глазом не попрекну.
- Нет, не в мочь мне, Василий. Я к тому говорить тебе стала, пона-
тужься, забудь про бабью плоть, отдохни. Хилой ты, а жадный. Зачем? От-
дохни. У меня бы сердце на тебя полегчало. От лога отшибло меня, а вот
про тебя думаю: может, в монахи тебе податься, а?
- Ах ты, стерва, сволочь! Тебе блудить, а меня в молитву толкаешь су-
шиться? Я тебе покажу-у!..
- Отдвинь! Убери, говорю, руку-то свою. Меня не осилишь. Видать, нету
с пользой слова у человека, когда делом помогчи силов нет. Айда по до-
мам. Не об чем больше говорить. Всяк по-своему по-старому маяться будем.
Встала и пошла.
Взмолился:
- Вира... Виринеюшка! Одна ты желанная.
- Не канючь. Чего надо тебе - нету у меня для тебя. Жалости моей не
примаешь. Чего же размусоливать?
Пошла к себе быстро и легко. Васька было за ней кинулся, потом об
земь ударился, лег в свежую волнующую землю лицом и затих.
Вирка у околицы инженера встретила. Быстро кружил, в жарком нетерпе-
нии вышагивал. Сказала ему сухо:
- Иди домой, Иван Павлович. Не охота мне сейчас с тобой миловаться. С
Васькой растревожилась.
И холодными протрезвевшими глазами в лицо его поглядела.
- Вира... Но ты придешь? Ты обещала мне.
- Пообещала в дурной нерассудливый час. Еще такой накатит, может, и
приду. А, все-таки, не жди. Облюбуй себе другую какую. Не ходи за мной,
мне в другой конец.
Дома рвал и метал. Деревенская баба и так им вертит! Невозможно, про-
тивно, унизительно! К чорту, к чорту ее!
Сел на коня, верхом в участок к образованным своим знакомым поскакал.
Но и со свояченицей начальника участка и с учительницей молодой горожан-
кой, не развеселился. Сумрачен был, и сердце томилось нежной тоскливой
любовью к Вирке.
А Васька долго за селом лежал. Темнеть начало. Холодком проняла еще
не распаленная, выстывающая к вечеру, апрельская земля. Но встать труд-
но. На теле как путы. Сердце будто в обруче тесном. Тяжело дышать и не-
мило глядеть на божий свет. Подняться заставил устой хриплый пьяный го-
лос:
- Это што ж за п...падаль валяется? А... живой? А я думал...
- Это я, дядя Савелий... Отдыхал.
- "Я... я"! Вижу, что ты... Повитухин, что ль, отродыш? Ыгым, узнал.
Выродила молодца ведьма ласковая. Ну, что стоишь? Проваливай.
Потом, вспомнив, крикнул отходившему Ваське:
- Кержачку твою с инженером видал... Вздуть за тебя хотел. Не за те-
бя, а за барина того. Не то вздую, - убью-ю! Не ее, а барина. Вальяжный
больно, а блудник. Мужик с тоски грешит, а эти с сытости. Н-не люблю!
Убью-у!..
Васька вернулся, с тоской сказал:
- Дядя Савелий, дядя! Избей, ей-пра, избей когда-нибудь! Грех от них
и обида. Большая обида. Я бы сам избил, да хворый я. Силы нет у меня в
руках. Эх, что ж ты сегодня не поучил? Середь бела дня проклажаются всем
людям на показ. Э-эх?
- Взгомозился как? Чужой силой отбиваться охочи. Ну, и подлец человек
пошел! Чего раскорячился? Уходи! Не охота мне тебя бить! Не охота... Те-
бя ногтем надо давить... Ну?! Могу и побить! Уби-ить могу! А, бежишь,
испугался!.. Тоже крепко за землю держишься! А я не держусь, она меня
держит... Убью. На этого руки зудят! Энтих бить буду! Не желаю их тут!..
Девок наших портят... Убью!
Василий бежал заплетающимися слабыми ногами. Одним прыжком мог дог-
нать его Магара. Но громко сплюнул и пошел в другую сторону.
---------------
Через неделю ночью возвращался инженер верхом с участка. Было уж
близко село, и он ехал шагом. Поводья в руках чуть держал в тоскливой
рассеянности. Не хотелось возвращаться в большую, пустую и скучную ком-
нату свою при конторе. С утра сегодня томило его совершенно новое ощу-
щенье тоски. Не думал о Виринее, ниском, ни о чем определенном. А просто
ощущал почти физически груз какой-то на себе. От этого груза нескладная
тоска. До жути.
"Заболел я, что ли? Или с ума схожу... А-ах дышать трудно..."
Объезжал работы. Десятники дивились непривычной его рассеянности и
вялому сгасшему взгляду. Дома один сидеть не мог. В гостях не отпустило
томительное ощущение. Гнал быстро всю дорогу, домой спешил. А подъезжать
к селу стал, назад повернуть захотелось. Размяк как-то весь, опустился.
Вдруг лошадь взметнулась на дыбы. Инженер вылетел из седла, но на но-
ги встал быстро и легко. Лошадь неслась в сторону от дороги.
- Стой! Тпру-у!
Хотел кинуться догонять. Но вздрогнул сильно, всем телом сам и оста-
новился. Огромный лохматоголовый мужик вырос перед ним. Будто внезапно
родился из темноты.
- Раскатываешь? Разгуливаешься? Сукин сын, сволочь! Для разгулки
здесь поселен? Штобы девок портить, баб хороводить сюда прислан? А?
Услышав хриплый, страшный, но живой человечий голос инженер взбодрил-
ся:
- Убери руки, негодяй! Лошадь испугал. Прочь с дороги! Что тебе надо
от меня?
И торопливо вынул из кармана черный, короткий, но крепкий револьвер.
- А ну вдарь... Пошибче вдарь! Стреляй! Я те кулаком дам острастку!
Учуешь каково легко убить Савелья Астафьева Магару. Ну?..
- Пусти... Пусти-и руку, пьяный чорт! Ну-у?!
Выстрелил в воздух, но в тот же миг зашатался от удара в висок тяже-
лым кулаком. Покачнулся, взмахнул руками, заплясала темнота перед глаза-
ми. Но на ногах выстоял. Револьвер из рук выпустил.
- А, мерзавец! Драться вздумал!
Вцепился одной рукой в бороду Магары, рванул и силой, вырвал вторую
руку и с яростью стал отбиваться от ударов. Старался дотянуться до зем-
ли, чтобы поднять револьвер. Но Магара придавил его и свалил совсем на
землю.
- Сильный... ч-чорт! Отъелся на хороших харчах. А вот... вот... Еще
получи! отбиваться? Н-нет... от Магары не больно отобьешься. Что сердце,
что рука... н-на! Получи!.. У меня чижолые! А н-ну... р-раз!
Рукояткой схваченного с невероятной быстротой с земли револьвера Ма-
гара ударил с силой в затылок инженера. Тот дернулся в живом последнем
вздроге, молниеносно и остро ощутил запах земли и какой-то близкой аро-
матной травы, без мысли, ощущеньем ярко увидел или вспомнил что-то, о
чем надо крикнуть, что надо выдохнуть. Но не крикнул и не дохнул. Остал-
ся лежать на дороге недвижный, невидящий, неживой. Опустошенный мешок
человечий.
- А, готов! Убил первенького... Еще убью-у! Не с того, что силой тот
просил... Д-да...
Крепко и крупно шагая от трупа, бормотал глухо невнятные слова. Не то
каялся, не то торжествовал и грозил. Но шагах в десяти вдруг остановил-
ся, застонал, бросил с силой в сторону револьвер и бросился бежать. В
степь, дальше от села. Бежал быстро, но зорко видя все вокруг и слушая
темноту напряженным ухом. Как убегают от неволи или от смерти.
VII.
В свой срок залегла зима. Деревня завернулась в снега, в короткие бу-
ранные или морозные дни, в долгие ночи с томительно тяжелым сном в заку-
поренных избах.
Порядок зимней жизни мужичьей был прежний. Только мало свадеб играли.
По ночам, когда на высокой горе за селом, в степи за горой, на реке и
в лесах творилось холодное торжество сиянья белых снегов и тишины, - де-
ревенская улица по-прежнему нарушала это торжество буйством гармошки,
песен, женских криков и вдохновенно яростной брани. Но совсем мало оста-
лось на улице холостежи. Кружили на ней в невеселом разгуле бородатые
семейные люди в годах и прибывшие на побывку солдаты.
Было больше драк, лихого свиста, бабьего визгу, но рано затихала гу-
лянка, и девки возвращались домой нерадостные. Гульба не тревожила спя-
щих в домах. Только в школе на выезде пугливо вскакивала с постели новая
учительница, молоденькая горожанка. Осматривала болты ставен, крючок у
двери и плакала. Да Мокеиха в своей избе ругалась, вздыхала и молилась.
Скорбь и боль отшибали у нее сон. Опять одна зимовала. В острог взяли
Ваську, хоть в день убийства инженера и всю ту ночь разбитый хворью
Васька лежал. Оправдаться легко было, но сам Василий в перепуге запутал-
ся. На Магару хотел подозрение высказать, а вышло, что сам Васька на
убийство Магару подговорил. И чем больше допросов, тем хуже. Совсем за-
путался. В поклепе на Магару стало начальство сомневаться. Так и умер
Васька в остроге завиненным.
Акгыровцы про Магару и верили, и не верили. Но никто не хотел, чтоб
его поймали. Тогда снова начнется канитель. Акгыровских и так замаяли
вопросами. Теперь затихло дело. У инженера родных, видно, нет. Никто,
кроме начальства, разыскивать убийцу не старается. Как умер Васька, ни-
чего не стало слышно ни про следствие, ни про суд. Только охрану на
постройке усилили. Инженеры стали тоже опасаться. Зря в поздний час ос-
терегались раскатывать.
Вирку скоро обелили. Из города прислали, как беспаспортную, под здеш-
ний надзор на родину. А теперь, слышно, и документ есть у нее. Родня,
понятно, к себе ее не приняла. Да она и сама не охотилась. На постройке
работать стала. Зимой постройка на многих участках остановилась. Но око-
ло Акгыровки гору пробивали, туннель проводили. В бараках с беженцами
Вирка теперь живет. Шибко гулять начала. Каждый праздник пьяная и буйно
веселая. Между бараками за деревней своя улица. На ней пляшет, песни по-
ет и с мужиками разгульными и с рабочими грешит. Господ, на диво всем,
не допускает к себе, хоть многие из них любопытствовать стали. Сам земс-
кий приезжал в кухарки нанимать. Она к нему и разговаривать, было, не
пошла. Силком притащили. Поглядела на него с усмешкой, пригладила раст-
репавшиеся волосы и сказала:
- Ты начальник, тебе сила дадена. Только не на меня. На меня, барин
ласковый, теперь управы нет никакой, потому что мне уж все не страшно.
Не пойду к тебе. Не застращаешь, не желаю.
Это при троих мужиках, да при уряднике. У земского краска в лицо пят-
нами кинулась. Сам себя в расстройстве за светлую пуговицу дернул.
- Что за околесицу несешь? Я и не думал грозить или звать насильно.
Мне кухарка опытная нужна, вот и указали на тебя. Прошу прекратить глу-
пые эти... возгласы. Не хочешь наниматься, не надо! Я думал, ты нужда-
ешься в работе.
- Работы на наш горб хватит. Вашему брату из-за работников за столь
верст колесить не надо. Под боком найдутся, на слушок сами издаля спину
свою притащут. Не ходит ведь хлеб за брюхом, сказывают. А я тебе не на
работу, а на усладу...
- Пошла вон, дура! Такая дерзкая, скверная баба! Ты у меня смотри!..
Отозвалась от дверей. Не зло, а так: будто сама с собой говорила в
раздумьи:
- То-то, говорю, смотреть нечего. Ни тюрьмы, ни сумы, самой смерти
теперь не боюсь. А тебя ославлю не по-хорошему. Заступников себе, коль
захочу, найду. Видно, медовую больно мать меня выродила: и городские на-
чальники липнут. Не топочи, ухожу...
В большом расстройстве уехал. Думали: конец Вирке. Сошло. Начальник и
тот вязаться с ней побоялся. Или забыл. Слышно, докторицу молодую в
больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится, и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в усах, подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
- А сколь жалованья положишь?
- Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали бы достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется, удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
- Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
- Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
- А семейство ваше, сколько человек?
- Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
- Какая уж там тяжесть, одна сладость выходит. А прежней-то своей
стряпке сколь платили?
- У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я говорю, что
не скуп. Ему платил десять, а...
- Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты, лафа ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
- То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
- Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому, из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело голосом даже таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть, как господа... Не бежи, растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
- Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили. Только Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства к Вирке в
бараки в праздник прибежала.
В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты у крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
Пустыми, без окон еще глазницами своими на норы человечьи пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей своих повылезли. Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб живой говорок
пробежал:
- Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
- За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и жи-
вет.
Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку. У барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала сразу. В сугробы, в степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и платчишко на голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
- А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
- Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется про
тебя, а я...
- А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой видишь. Какая
была, такая и осталась.
- Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь? И в
бедном житье ране почистей ходила.
- А кому обряда-то моя нужна? Да не больно много капиталу у меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
- Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе домотки, так катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
- А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб не точила. Вот
как ты.
- Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
- И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
- А сейчас все слажено?
Усмехнулась невесело.
- Нет, опять ты помешал! А сейчас думаю, что и совсем без него можно.
- Вирка, вернись к нам, в нашу избу. Я слова не скажу... Ни словом,
ни глазом не попрекну.
- Нет, не в мочь мне, Василий. Я к тому говорить тебе стала, пона-
тужься, забудь про бабью плоть, отдохни. Хилой ты, а жадный. Зачем? От-
дохни. У меня бы сердце на тебя полегчало. От лога отшибло меня, а вот
про тебя думаю: может, в монахи тебе податься, а?
- Ах ты, стерва, сволочь! Тебе блудить, а меня в молитву толкаешь су-
шиться? Я тебе покажу-у!..
- Отдвинь! Убери, говорю, руку-то свою. Меня не осилишь. Видать, нету
с пользой слова у человека, когда делом помогчи силов нет. Айда по до-
мам. Не об чем больше говорить. Всяк по-своему по-старому маяться будем.
Встала и пошла.
Взмолился:
- Вира... Виринеюшка! Одна ты желанная.
- Не канючь. Чего надо тебе - нету у меня для тебя. Жалости моей не
примаешь. Чего же размусоливать?
Пошла к себе быстро и легко. Васька было за ней кинулся, потом об
земь ударился, лег в свежую волнующую землю лицом и затих.
Вирка у околицы инженера встретила. Быстро кружил, в жарком нетерпе-
нии вышагивал. Сказала ему сухо:
- Иди домой, Иван Павлович. Не охота мне сейчас с тобой миловаться. С
Васькой растревожилась.
И холодными протрезвевшими глазами в лицо его поглядела.
- Вира... Но ты придешь? Ты обещала мне.
- Пообещала в дурной нерассудливый час. Еще такой накатит, может, и
приду. А, все-таки, не жди. Облюбуй себе другую какую. Не ходи за мной,
мне в другой конец.
Дома рвал и метал. Деревенская баба и так им вертит! Невозможно, про-
тивно, унизительно! К чорту, к чорту ее!
Сел на коня, верхом в участок к образованным своим знакомым поскакал.
Но и со свояченицей начальника участка и с учительницей молодой горожан-
кой, не развеселился. Сумрачен был, и сердце томилось нежной тоскливой
любовью к Вирке.
А Васька долго за селом лежал. Темнеть начало. Холодком проняла еще
не распаленная, выстывающая к вечеру, апрельская земля. Но встать труд-
но. На теле как путы. Сердце будто в обруче тесном. Тяжело дышать и не-
мило глядеть на божий свет. Подняться заставил устой хриплый пьяный го-
лос:
- Это што ж за п...падаль валяется? А... живой? А я думал...
- Это я, дядя Савелий... Отдыхал.
- "Я... я"! Вижу, что ты... Повитухин, что ль, отродыш? Ыгым, узнал.
Выродила молодца ведьма ласковая. Ну, что стоишь? Проваливай.
Потом, вспомнив, крикнул отходившему Ваське:
- Кержачку твою с инженером видал... Вздуть за тебя хотел. Не за те-
бя, а за барина того. Не то вздую, - убью-ю! Не ее, а барина. Вальяжный
больно, а блудник. Мужик с тоски грешит, а эти с сытости. Н-не люблю!
Убью-у!..
Васька вернулся, с тоской сказал:
- Дядя Савелий, дядя! Избей, ей-пра, избей когда-нибудь! Грех от них
и обида. Большая обида. Я бы сам избил, да хворый я. Силы нет у меня в
руках. Эх, что ж ты сегодня не поучил? Середь бела дня проклажаются всем
людям на показ. Э-эх?
- Взгомозился как? Чужой силой отбиваться охочи. Ну, и подлец человек
пошел! Чего раскорячился? Уходи! Не охота мне тебя бить! Не охота... Те-
бя ногтем надо давить... Ну?! Могу и побить! Уби-ить могу! А, бежишь,
испугался!.. Тоже крепко за землю держишься! А я не держусь, она меня
держит... Убью. На этого руки зудят! Энтих бить буду! Не желаю их тут!..
Девок наших портят... Убью!
Василий бежал заплетающимися слабыми ногами. Одним прыжком мог дог-
нать его Магара. Но громко сплюнул и пошел в другую сторону.
---------------
Через неделю ночью возвращался инженер верхом с участка. Было уж
близко село, и он ехал шагом. Поводья в руках чуть держал в тоскливой
рассеянности. Не хотелось возвращаться в большую, пустую и скучную ком-
нату свою при конторе. С утра сегодня томило его совершенно новое ощу-
щенье тоски. Не думал о Виринее, ниском, ни о чем определенном. А просто
ощущал почти физически груз какой-то на себе. От этого груза нескладная
тоска. До жути.
"Заболел я, что ли? Или с ума схожу... А-ах дышать трудно..."
Объезжал работы. Десятники дивились непривычной его рассеянности и
вялому сгасшему взгляду. Дома один сидеть не мог. В гостях не отпустило
томительное ощущение. Гнал быстро всю дорогу, домой спешил. А подъезжать
к селу стал, назад повернуть захотелось. Размяк как-то весь, опустился.
Вдруг лошадь взметнулась на дыбы. Инженер вылетел из седла, но на но-
ги встал быстро и легко. Лошадь неслась в сторону от дороги.
- Стой! Тпру-у!
Хотел кинуться догонять. Но вздрогнул сильно, всем телом сам и оста-
новился. Огромный лохматоголовый мужик вырос перед ним. Будто внезапно
родился из темноты.
- Раскатываешь? Разгуливаешься? Сукин сын, сволочь! Для разгулки
здесь поселен? Штобы девок портить, баб хороводить сюда прислан? А?
Услышав хриплый, страшный, но живой человечий голос инженер взбодрил-
ся:
- Убери руки, негодяй! Лошадь испугал. Прочь с дороги! Что тебе надо
от меня?
И торопливо вынул из кармана черный, короткий, но крепкий револьвер.
- А ну вдарь... Пошибче вдарь! Стреляй! Я те кулаком дам острастку!
Учуешь каково легко убить Савелья Астафьева Магару. Ну?..
- Пусти... Пусти-и руку, пьяный чорт! Ну-у?!
Выстрелил в воздух, но в тот же миг зашатался от удара в висок тяже-
лым кулаком. Покачнулся, взмахнул руками, заплясала темнота перед глаза-
ми. Но на ногах выстоял. Револьвер из рук выпустил.
- А, мерзавец! Драться вздумал!
Вцепился одной рукой в бороду Магары, рванул и силой, вырвал вторую
руку и с яростью стал отбиваться от ударов. Старался дотянуться до зем-
ли, чтобы поднять револьвер. Но Магара придавил его и свалил совсем на
землю.
- Сильный... ч-чорт! Отъелся на хороших харчах. А вот... вот... Еще
получи! отбиваться? Н-нет... от Магары не больно отобьешься. Что сердце,
что рука... н-на! Получи!.. У меня чижолые! А н-ну... р-раз!
Рукояткой схваченного с невероятной быстротой с земли револьвера Ма-
гара ударил с силой в затылок инженера. Тот дернулся в живом последнем
вздроге, молниеносно и остро ощутил запах земли и какой-то близкой аро-
матной травы, без мысли, ощущеньем ярко увидел или вспомнил что-то, о
чем надо крикнуть, что надо выдохнуть. Но не крикнул и не дохнул. Остал-
ся лежать на дороге недвижный, невидящий, неживой. Опустошенный мешок
человечий.
- А, готов! Убил первенького... Еще убью-у! Не с того, что силой тот
просил... Д-да...
Крепко и крупно шагая от трупа, бормотал глухо невнятные слова. Не то
каялся, не то торжествовал и грозил. Но шагах в десяти вдруг остановил-
ся, застонал, бросил с силой в сторону револьвер и бросился бежать. В
степь, дальше от села. Бежал быстро, но зорко видя все вокруг и слушая
темноту напряженным ухом. Как убегают от неволи или от смерти.
VII.
В свой срок залегла зима. Деревня завернулась в снега, в короткие бу-
ранные или морозные дни, в долгие ночи с томительно тяжелым сном в заку-
поренных избах.
Порядок зимней жизни мужичьей был прежний. Только мало свадеб играли.
По ночам, когда на высокой горе за селом, в степи за горой, на реке и
в лесах творилось холодное торжество сиянья белых снегов и тишины, - де-
ревенская улица по-прежнему нарушала это торжество буйством гармошки,
песен, женских криков и вдохновенно яростной брани. Но совсем мало оста-
лось на улице холостежи. Кружили на ней в невеселом разгуле бородатые
семейные люди в годах и прибывшие на побывку солдаты.
Было больше драк, лихого свиста, бабьего визгу, но рано затихала гу-
лянка, и девки возвращались домой нерадостные. Гульба не тревожила спя-
щих в домах. Только в школе на выезде пугливо вскакивала с постели новая
учительница, молоденькая горожанка. Осматривала болты ставен, крючок у
двери и плакала. Да Мокеиха в своей избе ругалась, вздыхала и молилась.
Скорбь и боль отшибали у нее сон. Опять одна зимовала. В острог взяли
Ваську, хоть в день убийства инженера и всю ту ночь разбитый хворью
Васька лежал. Оправдаться легко было, но сам Василий в перепуге запутал-
ся. На Магару хотел подозрение высказать, а вышло, что сам Васька на
убийство Магару подговорил. И чем больше допросов, тем хуже. Совсем за-
путался. В поклепе на Магару стало начальство сомневаться. Так и умер
Васька в остроге завиненным.
Акгыровцы про Магару и верили, и не верили. Но никто не хотел, чтоб
его поймали. Тогда снова начнется канитель. Акгыровских и так замаяли
вопросами. Теперь затихло дело. У инженера родных, видно, нет. Никто,
кроме начальства, разыскивать убийцу не старается. Как умер Васька, ни-
чего не стало слышно ни про следствие, ни про суд. Только охрану на
постройке усилили. Инженеры стали тоже опасаться. Зря в поздний час ос-
терегались раскатывать.
Вирку скоро обелили. Из города прислали, как беспаспортную, под здеш-
ний надзор на родину. А теперь, слышно, и документ есть у нее. Родня,
понятно, к себе ее не приняла. Да она и сама не охотилась. На постройке
работать стала. Зимой постройка на многих участках остановилась. Но око-
ло Акгыровки гору пробивали, туннель проводили. В бараках с беженцами
Вирка теперь живет. Шибко гулять начала. Каждый праздник пьяная и буйно
веселая. Между бараками за деревней своя улица. На ней пляшет, песни по-
ет и с мужиками разгульными и с рабочими грешит. Господ, на диво всем,
не допускает к себе, хоть многие из них любопытствовать стали. Сам земс-
кий приезжал в кухарки нанимать. Она к нему и разговаривать, было, не
пошла. Силком притащили. Поглядела на него с усмешкой, пригладила раст-
репавшиеся волосы и сказала:
- Ты начальник, тебе сила дадена. Только не на меня. На меня, барин
ласковый, теперь управы нет никакой, потому что мне уж все не страшно.
Не пойду к тебе. Не застращаешь, не желаю.
Это при троих мужиках, да при уряднике. У земского краска в лицо пят-
нами кинулась. Сам себя в расстройстве за светлую пуговицу дернул.
- Что за околесицу несешь? Я и не думал грозить или звать насильно.
Мне кухарка опытная нужна, вот и указали на тебя. Прошу прекратить глу-
пые эти... возгласы. Не хочешь наниматься, не надо! Я думал, ты нужда-
ешься в работе.
- Работы на наш горб хватит. Вашему брату из-за работников за столь
верст колесить не надо. Под боком найдутся, на слушок сами издаля спину
свою притащут. Не ходит ведь хлеб за брюхом, сказывают. А я тебе не на
работу, а на усладу...
- Пошла вон, дура! Такая дерзкая, скверная баба! Ты у меня смотри!..
Отозвалась от дверей. Не зло, а так: будто сама с собой говорила в
раздумьи:
- То-то, говорю, смотреть нечего. Ни тюрьмы, ни сумы, самой смерти
теперь не боюсь. А тебя ославлю не по-хорошему. Заступников себе, коль
захочу, найду. Видно, медовую больно мать меня выродила: и городские на-
чальники липнут. Не топочи, ухожу...
В большом расстройстве уехал. Думали: конец Вирке. Сошло. Начальник и
тот вязаться с ней побоялся. Или забыл. Слышно, докторицу молодую в
больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится, и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в усах, подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
- А сколь жалованья положишь?
- Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали бы достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется, удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
- Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
- Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
- А семейство ваше, сколько человек?
- Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
- Какая уж там тяжесть, одна сладость выходит. А прежней-то своей
стряпке сколь платили?
- У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я говорю, что
не скуп. Ему платил десять, а...
- Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты, лафа ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
- То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
- Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому, из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело голосом даже таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть, как господа... Не бежи, растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
- Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили. Только Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства к Вирке в
бараки в праздник прибежала.
В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты у крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
Пустыми, без окон еще глазницами своими на норы человечьи пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей своих повылезли. Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб живой говорок
пробежал:
- Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
- За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и жи-
вет.
Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку. У барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала сразу. В сугробы, в степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и платчишко на голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
- А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
- Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется про
тебя, а я...
- А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой видишь. Какая
была, такая и осталась.
- Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь? И в
бедном житье ране почистей ходила.
- А кому обряда-то моя нужна? Да не больно много капиталу у меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
- Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе домотки, так катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
- А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб не точила. Вот
как ты.
- Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
- И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11