Ну, просто так, по-челове-
чески поговорить? Не уходите, пожалуйста! Ну, давайте вон туда, по-
дальше, за село пройдем.
Виринея засмеялась тихим грудным смехом. Покачала головой:
- Еще лучше удумал! Да я ничего, стойте, разговаривайте. Меня сплет-
ками своими до сердца не проберут. Привыкла я. За красоту за мою бабы
меня не любят. Чисто мне кажный мужик нужен, а им всех до единого жалко
уступать.
Спокойно и просто о красоте своей. Не чванливо, не кокетливо, а прав-
диво. Умилился влюбленно: милая. Она, глядя мимо его лица, тихими сегод-
ня глазами, говорила:
- Вот и в городу: и стряпать по-господски выучилась, и стирать и гла-
дить как надо господское белье, а по-долгу на местах не жила. Не с того,
что без паспорту. Это для их выгодней, дешевше. А все из-за завидки
бабьей. Поглядят барыни, как ихние мужья, аль там кавалеры, околи меня,
вот как вы теперь, вьются, - сичас фыркать зачнут. Ну, а у меня сердце
на фырчок нетерпячее, сама отфыркаюсь. Вот и с места долой. Одна вот
чудная больно.
Виринея фыркнула.
- Так из себя хуть господа, а с деньгами не густо. По дешевой образо-
ванной должности с мужем жили. Все листы каки-те писали и в эту, как ее?
Тьфу, уж забыла городские слова... В редакцию каку-то ходили. Книжки мне
еще давали читать. Там, дескать, у их в этой редакции составляли. Скуч-
ные книжки, - про бедный народ... Я брать брала, а мало их читала. Ну,
дак они со мной так: все одно, дескать, люди, что господа, что мужики.
Великатно, старательно. Маленько муторно с ими было, больно великатные.
А ничего: пища, что сами едят и без ругачки. Только гляжу, барин чаще ко
мне на кухню, как барыня из дому. То да се, а сам мнется, вот как вы.
Ну, думаю, как бы барыня не осерчала. Да и при Ваське тогда заходил,
Васька сумлевался. А барыня - такая: по-городскому ничего, стеклышки
эдак на носу на шнурочке, кудеречки реденьки. Ну, а по-нашему: сохлая да
конючая. И барин с ей ласков, а, видно, посдобней, повеселей чего захо-
тел. Ну, и она приметила. Не осерчала, виду не дала. А только раз пришла
ко мне и говорит: Виринея, давайте обсудим. Ну, разное там говорила, ме-
щанки, говорит, которые за мужей держутся, а я нет. Если, мол, тебе ну-
жен - бери. Я, дескать, сама уйду. Я говорю: он мне не нужен, а коли
сумлеваетесь, рассчитайте. У меня, мол, свой, хуть плохой, да свой есть.
Да и у тебя-то, мол, мужик не лучше. С Васькой парный, только что обра-
зованный. А она - нет, говорит, зачем расчет, давайте обсудим. И вот
эдак раз двадцать все: обсудим. Ну, лучше бы она меня била, чем сусолить
эдак! Плюнула я, да тишком рано утром от их ушла. Вот эдакая завидка по-
тяжельше фырчанья!
Оба весело засмеялись. Виринея со смехом закончила:
- Она меня, эта "обсудим"-то и проняла. Затосковала я по деревне.
Проще у нас. Двинут, дак без разговоров двинут. Айда, говорю, Василий, к
своим подаваться. Уж терпеть, дак от своих. Вот когда обидно на баб на-
шинских станет, вспомню про тех образованных, обида-то и отмякнет. Эти
злы, да без подвоху. А те прямо не покорят, а жалостными словами зашпы-
няют.
- А не скучно вам здесь? Все-таки вы уж привыкли к городу...
- Ничего я не привыкла. Легкому сердцу везде сладко, а коли в ем
горько, дак где не жить, все одно тошно. Да нам за работой скучать не-
когда. В девках я книжки читала, а теперь и к им охоты нет. Вот так пос-
тою, погляжу да спать пойду. И в праздники больше сплю.
- Книжки я вам могу прислать, если хотите, у меня интересные есть...
И романы, и повести.
- Вот я раньше до романов охотница была. От дяди таилась, а много пе-
речитала. И работу какую ворочала, а читать находила часочки. В летни
праздники в степи пряталась.
- Я пришлю... Я вам завтра же принесу.
Виринея с усмешкой махнула рукой:
- Не надо. Я в их теперь и глядеть не хочу. Читала, читала, да вот с
чахотным и спуталась. Чего смеетесь? Правда, так. В книжках все такие
обходительные. Про любовь там всякое. Ну, а наши деревенские эдак не
займаются. С девками словами не канителят, а с бабой своей дак и вовсе
разговоров не разговаривают. Корове когда скажут "красну-ушка, красну-
шенька", аль лошадь с добавкой словом ласковым назовут, а жену - нет.
Для работы взята, для роду, а не для ласковости. И на работе скотину жа-
леют, а бабу нет. И все одно - в богатстве ли, в бедности - везде к на-
шим бабам так то. Еще бедный-то лучше, из-за хозяйства не ярится. Ну,
вот я в книжках одно начитала, а нагляжусь на другое. И неохота мне ни с
кем нашинским. На улицу тайком часто бегала, охотливая в девках до ве-
селья была, а от себя всех отваживала. Не милы. На тех, в книжках, не
похожи. А этот вот, Васька-то, и в обряде городской и с манерами с го-
родскими. По-тихому, со словами ласковыми, обошел меня. И из себя чисто
не деревенский, худенький, да ужимчивый. Вот и припаялась.
- А сейчас вы его не любите?
Виринея встрепенулась. Взглянула в инженеровы ласковые глаза и вдруг
сухо оборвала:
- Разболталась я. Молчу много, а вот так накатит и заговорюсь. Вы че-
го шли ко мне-то, с каким делом?
Затаился взгляд. И губы твердо сжала. Спугнул инженер легкий разго-
вор. Сам избить себя готов был, но как поправить, как разговор затянуть,
не знал.
- Я, видите ли... Не знаете ли вы кого мне здесь попросить стирку
белья моего на себя взять?
- А што же, я постираю. Я по-городскому могу. Только я за дешево не
возьмусь.
И опять деловито плату указала. Очень дорого по местным ценам. Но он
уж не злился. Только жалел, что та милая, с неуклюжей, но задушевной
речью спряталась. Другая Виринея точно. Рассчетливая деревенская баба.
Нелепым для произносимых слов печальным голосом сказал:
- Ну, что ж, я согласен. Когда можно белье прислать?
- Куды присылать? У вас, поди, кухня есть. Да не то кухня, баня в
этом двору есть. Я ведь знаю Силантьев дом. Вот в бане и перестираю. В
чистой понедельник на страшной утречком приду. На этой у Анисьи отрабо-
таю. Мыло и подсинька-то у вас есть, ай купить?
Радостным стуком кровь в сердце, в висках: согласилась притти к нему
в дом. Сама предложила, сама захотела. В уединенной бане, за двором це-
лый день одна будет. Возможно, что и для нее стирка предлог. Тянет к не-
му, только не хочет сказать открыто. Не разбирал от волненья, что она
говорит, отвечал торопливо, не вслушавшись:
- Да, да... Вот возьмите, пожалуйста... Хватит или нет?
Видела, что лишку дает. Но сказала спокойно:
- Пожалуй, что и хватит.
Взяла деньги, пошла с огорода. Не оглянулась.
V.
Бог все разговорчивей с Магарой. Народу от того разговора предска-
занье. От молитвы помощь. И в моленьи своем хорошо, было, утвердился Ма-
гара. Сердце отмякло, дых легче стал.
Но по весне опять отяжелело в груди. Руки по земному мужичьему делу
затосковали. Перешибали молитву думы о пашне, о скоте, о зятевом хо-
зяйствованьи. Одну ночь сколько ни старался, никак молитва не шла. Тоска
такая накатила, что в голове мутно. И к утру, стоя на коленях на камне,
запросил Магара:
- Ослобони, господи, меня от земного дела. Навовсе ослобони! Лучше я
в раю с угодниками твоими стараться буду. Ослобони от крови чижолой, от
жилы человечьей, от костяку твердого! Сведи на меня смертный час! Оттоль
народу способье подам, а на земле здеся не выстою. Хоосподи!
Последнее слово с криком хриплым из груди вышло. И, будто, на крик
тот в мутном мареве рассветном появился от камня поодаль святой стари-
чек. Тот, что в самый первый раз будить Магару приходил. Каким именем
его окликнуть - все еще не знал Магара. Не видал с того разу. Застыл в
ожиданьи. А старичек не прежним зычным голосом, а в ласковости тихой за-
говорил. С ветерком вместе, с паром от вешней земли слова налетели:
- Помрешь скоро, раб божий Савелий. Жди часа смертного.
К похолодавшему в ночи камню, в радости, до боли сердце стиснувшей,
припал лицом Магара. А когда опамятовался, голову поднял, уж не увидел
старичка. Взмолился:
- Милостивец. Как по имени, по чину перед богом звать тебя? Ну-к по-
кажи еще лик немудрый свой. Страдатель божий. Сколь скоро, в какой день,
в час вынет душу бог из мене?
Лика больше не видал и ответа не слыхал. Но к смерти стал готовиться.
В тот же день, неожиданно, в дом свой пришел. Старуха с дочерью в избе
убиралась. Вытерла фартуком мокрые руки, глянула на мужа. Обветренный,
лохматый и грязный. Не похож на угодников, какие на иконах. Сказала роб-
ко:
- Може в баньке попариться, тело занудилось. Истопим, а?
Но Магара головой, как от мухи, отмахнулся:
- Смертну обряду мою, каку заготовила, достань из сундуку. На дворе
повесь.
И ушел. Слова больше не добавил. Старуха горестно вздохнула и запла-
кала. Вся округа в святость Магары уверовала. А она говорить о том боя-
лась, но в себе думала: не от святости это в нем, а от хвори какой-то.
Уж своего мужика-то знала, - какая в нем святость? Так мается без ума,
без разума. Но не сердилась, а шибко жалела. От той жалости быстро ста-
реть начала. Ссутулилась, глаза стускли, и на лицо серый пепел лег. Но
приказанье мужнино в тот же час исполнила. Когда вешала белые холщевые
порты и рубаху, Мокеиха пришла.
- Здравствуй-ко, Григорьевна. Помирать хочет?
- Не знаю, веле-ел.
- Сказывал, Григорьевна, сказывал. Сейчас на нашей улице был. Открыто
ему будет в какой день. Я и пришла, чтоб меня тогда кликнули. Потру-
диться охота над молитвенником-то над нашим. Нынче народ распутный стал:
мало кому открывается, когда смерть придет. И не от должного часу мрут,
а все больше во внезапности. Пущай подоле повисит одежа. Солнышком на-
шинским прогреется, ветерком с земли провеется. На остатной обряде дух
земной унесет, пуще об земле стараться перед богом будет. Их-ох-ох. Ну,
дак гляди, не медли, кликни тогда. Савелий-то, батюшка, плывет через
речку...
- Куда?
- А по обычаю богову все сделать хочет. Не как нынешние вертуны. В
церковь, к попу поговеть поплыл.
Обратно приплыл под самое вербное воскресенье. Уж затемно в окно пос-
тучал:
- Эй, открой-ко, Михайла!
Зять голос узнал. Подивился:
- Ай, к нам перебираешься?
Но Магара, отмолившись в угол, сказал:
- Оповести завтра народ: помирать ложусь. Гроб-от сготовил.
Зять поскреб голову и грудь. Спросил:
- А где помирать-то лягешь? Там у себя в землянке, ай на камне?
- Тут в избе. По-христианскому. На этом месте родился, на этом же и
помру.
Зять постоял, подумал. Сказал с тягучей позевотой:
- А ну да, правильну кончину ты себе у бога вымолил? Я маненько еще
посплю? а? До утра-то еще долго. Намаялся я нынче.
- Ложись. Я на двор пойду свету дожидаться.
Когда ушел, зять старуху окликнул:
- Не спишь? Слыхала? А в избе не остался, отвык от человечьего духу.
Бабу-то мою будить, аль нет?
- Не надо. На свету обоих разбужу. Что ж, все под богом ходим. А ему
все одно. Который год на земле не работник. Может, и правда час помирать
пришел. Потрудимся, проводим, ложись, поспи еще час какой.
---------------
- Ви-ирка-а! Ви-ир! Куды запропастилась?
- Ну, чего ты базлаешь? Отдохнуть под сараем я хотела.
- Отоспишься еще. Айда скорей Магару глядеть.
- Ну-у? Помирает?
- Да! Ну да! Давно уж зачал. Гляди, не протолкаемся, не увидим.
- А я ведь, Анисья, думала: он врет. Крепкий мол, не свалишь!
- Ну, айда, айда, не растабарывай. А то народ бегет, а мы мешкаем.
Задыхаясь на бегу, сердилась Анисья:
- И как это я, на каждый слушок вострая, тут не сразу услыхала! Ой,
баба, не увидим, а охота поглядеть, как кончится. В праздник и помереть
угадал. Людям глядеть послободней.
Стекался народ к избе Магары. Со всей деревни накатной разноцветной,
веселой для глаза волной. На улице около избы, во дворе и в самой избе
стоял несмолкающий гул людских голосов. В избе приглушенный. На улице и
на дворе - как веселый жизни молебен.
Солнышко, по вешнему легкая теплота дня, колыханье ярких женских
платков и платьев, пушистая верба-хлест, игривая в молодых руках - будо-
ражили радостью. Оттого часто в толпе прорывались молодой ядреный смех и
женский притворно пугливый вскрик. Заглушали перебранку теснившихся у
избы и охотливый старушечий провожальный плач.
Виринея и Анисья, огрызаясь на ходу несердитым бранным словом, смеш-
ком коротким и взвизгом на щипки мужиков, протолкались вперед.
Настежь открыты окна избы. Но тяжело и густо пахло ладаном, богородс-
кой травой, елеем и дегтем от праздничных сапог. От этого смешанного за-
паха, от дыма кадильницы в руках старика Егора, от нудного тягучего его
голоса, бормотавшего псалмы, труднила дыханье людей духота. На божнице
дрожали горестно хлипкие желтенькие огоньки восковых свечей. На скамье
под окнами стоял открытый гроб. Старательно обструганные доски еще хра-
нили свежий запах древесный.
На двух сдвинутых вместе скамейках, покрытых чистой холстиной, на по-
душке из сухой богородской травы, в белых холщевых портах, в поясе с мо-
литовкой, в смертных мягких черных матерчатых туфлях лежал Магара.
Большие узловатые руки в старательной тихости держал крестом на груди.
Две черных старухи в мерных и низких поклонах качались у ног Магары.
Бубнил Егор:
- Обратись, господи, избави душу мою, спаси мя по милости твоей.
Народ ходил, выходил, двигался, смеялся. Живое его движение тревожило
Магару. Он приоткрывал глаза. Вскрикивал глухо:
- Ныне отпущаешь...
Взбадривался Егор и громче вычитывал:
- Суди мя, господи, по правде моей и по непорочности моей во мне.
Магара снова глухим голосом перебивал:
- Пошли, господи, по душу мою!
Но трепетали свечи. Все скучливей и глуше голос Егоров. Затомился Ма-
гара под участливыми, равнодушными, печальными, затаенно-усмешливыми че-
ловеческими живыми глазами. Увидел, что даже семейные его из избы ушли.
Только жена, надвинув низко на лицо темный платок, стояла у изголовья.
Взмолился страстней и живей:
- Отпусти, господи, вынь дыханье. Помилуй, господи, раба твоего...
Виринея дернула Анисью за платье:
- Пойдем домой. Не скоро, видать, он кончится.
Та повела сердито плечом, но охотно за ней вышла. Когда они вернулись
снова к смертному ложу Магары, уже солнце далеко от полдня запало. Шес-
тые свечи на божнице догорали. Отдохнувший народ снова в избу набился. А
Магара все еще живой лежал. Учуял похолодевшее дыханье дня, задвигал в
тревоге головой по подушке. На долгий миг задержал было дыханье в груди,
но выдохнул его шумно и закашлял. Черная старуха наклонилась к нему:
- Ты как нудишься-то, батюшка, перед смертью, ай нет? Словно, как
быть не на смерть, а по живому. Народ затомился ждать. Как у тебя по
твоему нутру, скоро, аль долго еще?
Магара покосился на старуху. Не ответил, только бровями досадливо ше-
вельнул. Низенький, седобородый Егор прервал свое заунывное чтение. По-
вернулся всем корпусом к Магаре, поглядел на него и посоветовал участли-
во:
- А ты крепше глаза прижмурь. На энтих, на живых-то не пялься. Думай
об своем и дых крепче внутре держи, не пускай. Сожми зубы-те, зубы сож-
ми!
Безусый, веселоглазый парень в толпе фыркнул. Подмигнул румяной
Анисье и сказал:
- Живой-то дух, небось, не удержишь! Не ротом, дак другим местом вы-
дет.
Смех прошелестел в толпе. Мокеиха впереди охнула. Егор поглядел на
народ и строго оборвал:
- Кобелей-то энтих повыгонять бы отсудова. Вредный народ, беда-а.
Кончиться человеку в страданьи перед богом не дадут.
Загнусил живей:
- ...Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся...
Но скоро опять к Магаре повернулся:
- Ну-к, полежи маненько без псалмов, Савелий. Что й-то я заморился,
разомнусь схожу. Полежишь?
Магара расправил затекшие руки. Пробурчал:
- Иди... Теперь скоро уж, давно маюсь.
Вирка взглядом с тем парнем веселоглазым встретилась. Не сдержала
смеха. Сверкнула зубами и зазолотившимися от дерзкого веселья переменчи-
выми глазами. Крикнула громче, чем сама хотела:
- Дедушка Савелий, а ты бы тоже слез, да поразмялся. Спину, чать, от-
лежал? А?
Заговорили со всех сторон:
- Закрой хайло, шалава!
- Двинь ее покрепше из избы, дядя Яков.
- Что же это такое, господи? Какие бесстрашные!
- А што? Хоть сдуру, а, пожалуй, правду сказала: встал бы, коль
смерть не берет.
- Ты прямо, мил человек, скажи: будешь помирать аль отдумал?
- Савелий, а ты помолись пошибче! Заждался народ.
- Рассердись, да помри, Магара! Чего ж ты?
Мокеиха зло, не по-старушечьи звонко крикнула:
- Это Вирка народ всколгошила. Блудня окаянная! Святой человечий час
и тот испакостила! Уберите ее, старики!
Но смех и разговоры все гуще, вольней по рядам. И откликом с улицы
мальчишки озабоченный голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
чески поговорить? Не уходите, пожалуйста! Ну, давайте вон туда, по-
дальше, за село пройдем.
Виринея засмеялась тихим грудным смехом. Покачала головой:
- Еще лучше удумал! Да я ничего, стойте, разговаривайте. Меня сплет-
ками своими до сердца не проберут. Привыкла я. За красоту за мою бабы
меня не любят. Чисто мне кажный мужик нужен, а им всех до единого жалко
уступать.
Спокойно и просто о красоте своей. Не чванливо, не кокетливо, а прав-
диво. Умилился влюбленно: милая. Она, глядя мимо его лица, тихими сегод-
ня глазами, говорила:
- Вот и в городу: и стряпать по-господски выучилась, и стирать и гла-
дить как надо господское белье, а по-долгу на местах не жила. Не с того,
что без паспорту. Это для их выгодней, дешевше. А все из-за завидки
бабьей. Поглядят барыни, как ихние мужья, аль там кавалеры, околи меня,
вот как вы теперь, вьются, - сичас фыркать зачнут. Ну, а у меня сердце
на фырчок нетерпячее, сама отфыркаюсь. Вот и с места долой. Одна вот
чудная больно.
Виринея фыркнула.
- Так из себя хуть господа, а с деньгами не густо. По дешевой образо-
ванной должности с мужем жили. Все листы каки-те писали и в эту, как ее?
Тьфу, уж забыла городские слова... В редакцию каку-то ходили. Книжки мне
еще давали читать. Там, дескать, у их в этой редакции составляли. Скуч-
ные книжки, - про бедный народ... Я брать брала, а мало их читала. Ну,
дак они со мной так: все одно, дескать, люди, что господа, что мужики.
Великатно, старательно. Маленько муторно с ими было, больно великатные.
А ничего: пища, что сами едят и без ругачки. Только гляжу, барин чаще ко
мне на кухню, как барыня из дому. То да се, а сам мнется, вот как вы.
Ну, думаю, как бы барыня не осерчала. Да и при Ваське тогда заходил,
Васька сумлевался. А барыня - такая: по-городскому ничего, стеклышки
эдак на носу на шнурочке, кудеречки реденьки. Ну, а по-нашему: сохлая да
конючая. И барин с ей ласков, а, видно, посдобней, повеселей чего захо-
тел. Ну, и она приметила. Не осерчала, виду не дала. А только раз пришла
ко мне и говорит: Виринея, давайте обсудим. Ну, разное там говорила, ме-
щанки, говорит, которые за мужей держутся, а я нет. Если, мол, тебе ну-
жен - бери. Я, дескать, сама уйду. Я говорю: он мне не нужен, а коли
сумлеваетесь, рассчитайте. У меня, мол, свой, хуть плохой, да свой есть.
Да и у тебя-то, мол, мужик не лучше. С Васькой парный, только что обра-
зованный. А она - нет, говорит, зачем расчет, давайте обсудим. И вот
эдак раз двадцать все: обсудим. Ну, лучше бы она меня била, чем сусолить
эдак! Плюнула я, да тишком рано утром от их ушла. Вот эдакая завидка по-
тяжельше фырчанья!
Оба весело засмеялись. Виринея со смехом закончила:
- Она меня, эта "обсудим"-то и проняла. Затосковала я по деревне.
Проще у нас. Двинут, дак без разговоров двинут. Айда, говорю, Василий, к
своим подаваться. Уж терпеть, дак от своих. Вот когда обидно на баб на-
шинских станет, вспомню про тех образованных, обида-то и отмякнет. Эти
злы, да без подвоху. А те прямо не покорят, а жалостными словами зашпы-
няют.
- А не скучно вам здесь? Все-таки вы уж привыкли к городу...
- Ничего я не привыкла. Легкому сердцу везде сладко, а коли в ем
горько, дак где не жить, все одно тошно. Да нам за работой скучать не-
когда. В девках я книжки читала, а теперь и к им охоты нет. Вот так пос-
тою, погляжу да спать пойду. И в праздники больше сплю.
- Книжки я вам могу прислать, если хотите, у меня интересные есть...
И романы, и повести.
- Вот я раньше до романов охотница была. От дяди таилась, а много пе-
речитала. И работу какую ворочала, а читать находила часочки. В летни
праздники в степи пряталась.
- Я пришлю... Я вам завтра же принесу.
Виринея с усмешкой махнула рукой:
- Не надо. Я в их теперь и глядеть не хочу. Читала, читала, да вот с
чахотным и спуталась. Чего смеетесь? Правда, так. В книжках все такие
обходительные. Про любовь там всякое. Ну, а наши деревенские эдак не
займаются. С девками словами не канителят, а с бабой своей дак и вовсе
разговоров не разговаривают. Корове когда скажут "красну-ушка, красну-
шенька", аль лошадь с добавкой словом ласковым назовут, а жену - нет.
Для работы взята, для роду, а не для ласковости. И на работе скотину жа-
леют, а бабу нет. И все одно - в богатстве ли, в бедности - везде к на-
шим бабам так то. Еще бедный-то лучше, из-за хозяйства не ярится. Ну,
вот я в книжках одно начитала, а нагляжусь на другое. И неохота мне ни с
кем нашинским. На улицу тайком часто бегала, охотливая в девках до ве-
селья была, а от себя всех отваживала. Не милы. На тех, в книжках, не
похожи. А этот вот, Васька-то, и в обряде городской и с манерами с го-
родскими. По-тихому, со словами ласковыми, обошел меня. И из себя чисто
не деревенский, худенький, да ужимчивый. Вот и припаялась.
- А сейчас вы его не любите?
Виринея встрепенулась. Взглянула в инженеровы ласковые глаза и вдруг
сухо оборвала:
- Разболталась я. Молчу много, а вот так накатит и заговорюсь. Вы че-
го шли ко мне-то, с каким делом?
Затаился взгляд. И губы твердо сжала. Спугнул инженер легкий разго-
вор. Сам избить себя готов был, но как поправить, как разговор затянуть,
не знал.
- Я, видите ли... Не знаете ли вы кого мне здесь попросить стирку
белья моего на себя взять?
- А што же, я постираю. Я по-городскому могу. Только я за дешево не
возьмусь.
И опять деловито плату указала. Очень дорого по местным ценам. Но он
уж не злился. Только жалел, что та милая, с неуклюжей, но задушевной
речью спряталась. Другая Виринея точно. Рассчетливая деревенская баба.
Нелепым для произносимых слов печальным голосом сказал:
- Ну, что ж, я согласен. Когда можно белье прислать?
- Куды присылать? У вас, поди, кухня есть. Да не то кухня, баня в
этом двору есть. Я ведь знаю Силантьев дом. Вот в бане и перестираю. В
чистой понедельник на страшной утречком приду. На этой у Анисьи отрабо-
таю. Мыло и подсинька-то у вас есть, ай купить?
Радостным стуком кровь в сердце, в висках: согласилась притти к нему
в дом. Сама предложила, сама захотела. В уединенной бане, за двором це-
лый день одна будет. Возможно, что и для нее стирка предлог. Тянет к не-
му, только не хочет сказать открыто. Не разбирал от волненья, что она
говорит, отвечал торопливо, не вслушавшись:
- Да, да... Вот возьмите, пожалуйста... Хватит или нет?
Видела, что лишку дает. Но сказала спокойно:
- Пожалуй, что и хватит.
Взяла деньги, пошла с огорода. Не оглянулась.
V.
Бог все разговорчивей с Магарой. Народу от того разговора предска-
занье. От молитвы помощь. И в моленьи своем хорошо, было, утвердился Ма-
гара. Сердце отмякло, дых легче стал.
Но по весне опять отяжелело в груди. Руки по земному мужичьему делу
затосковали. Перешибали молитву думы о пашне, о скоте, о зятевом хо-
зяйствованьи. Одну ночь сколько ни старался, никак молитва не шла. Тоска
такая накатила, что в голове мутно. И к утру, стоя на коленях на камне,
запросил Магара:
- Ослобони, господи, меня от земного дела. Навовсе ослобони! Лучше я
в раю с угодниками твоими стараться буду. Ослобони от крови чижолой, от
жилы человечьей, от костяку твердого! Сведи на меня смертный час! Оттоль
народу способье подам, а на земле здеся не выстою. Хоосподи!
Последнее слово с криком хриплым из груди вышло. И, будто, на крик
тот в мутном мареве рассветном появился от камня поодаль святой стари-
чек. Тот, что в самый первый раз будить Магару приходил. Каким именем
его окликнуть - все еще не знал Магара. Не видал с того разу. Застыл в
ожиданьи. А старичек не прежним зычным голосом, а в ласковости тихой за-
говорил. С ветерком вместе, с паром от вешней земли слова налетели:
- Помрешь скоро, раб божий Савелий. Жди часа смертного.
К похолодавшему в ночи камню, в радости, до боли сердце стиснувшей,
припал лицом Магара. А когда опамятовался, голову поднял, уж не увидел
старичка. Взмолился:
- Милостивец. Как по имени, по чину перед богом звать тебя? Ну-к по-
кажи еще лик немудрый свой. Страдатель божий. Сколь скоро, в какой день,
в час вынет душу бог из мене?
Лика больше не видал и ответа не слыхал. Но к смерти стал готовиться.
В тот же день, неожиданно, в дом свой пришел. Старуха с дочерью в избе
убиралась. Вытерла фартуком мокрые руки, глянула на мужа. Обветренный,
лохматый и грязный. Не похож на угодников, какие на иконах. Сказала роб-
ко:
- Може в баньке попариться, тело занудилось. Истопим, а?
Но Магара головой, как от мухи, отмахнулся:
- Смертну обряду мою, каку заготовила, достань из сундуку. На дворе
повесь.
И ушел. Слова больше не добавил. Старуха горестно вздохнула и запла-
кала. Вся округа в святость Магары уверовала. А она говорить о том боя-
лась, но в себе думала: не от святости это в нем, а от хвори какой-то.
Уж своего мужика-то знала, - какая в нем святость? Так мается без ума,
без разума. Но не сердилась, а шибко жалела. От той жалости быстро ста-
реть начала. Ссутулилась, глаза стускли, и на лицо серый пепел лег. Но
приказанье мужнино в тот же час исполнила. Когда вешала белые холщевые
порты и рубаху, Мокеиха пришла.
- Здравствуй-ко, Григорьевна. Помирать хочет?
- Не знаю, веле-ел.
- Сказывал, Григорьевна, сказывал. Сейчас на нашей улице был. Открыто
ему будет в какой день. Я и пришла, чтоб меня тогда кликнули. Потру-
диться охота над молитвенником-то над нашим. Нынче народ распутный стал:
мало кому открывается, когда смерть придет. И не от должного часу мрут,
а все больше во внезапности. Пущай подоле повисит одежа. Солнышком на-
шинским прогреется, ветерком с земли провеется. На остатной обряде дух
земной унесет, пуще об земле стараться перед богом будет. Их-ох-ох. Ну,
дак гляди, не медли, кликни тогда. Савелий-то, батюшка, плывет через
речку...
- Куда?
- А по обычаю богову все сделать хочет. Не как нынешние вертуны. В
церковь, к попу поговеть поплыл.
Обратно приплыл под самое вербное воскресенье. Уж затемно в окно пос-
тучал:
- Эй, открой-ко, Михайла!
Зять голос узнал. Подивился:
- Ай, к нам перебираешься?
Но Магара, отмолившись в угол, сказал:
- Оповести завтра народ: помирать ложусь. Гроб-от сготовил.
Зять поскреб голову и грудь. Спросил:
- А где помирать-то лягешь? Там у себя в землянке, ай на камне?
- Тут в избе. По-христианскому. На этом месте родился, на этом же и
помру.
Зять постоял, подумал. Сказал с тягучей позевотой:
- А ну да, правильну кончину ты себе у бога вымолил? Я маненько еще
посплю? а? До утра-то еще долго. Намаялся я нынче.
- Ложись. Я на двор пойду свету дожидаться.
Когда ушел, зять старуху окликнул:
- Не спишь? Слыхала? А в избе не остался, отвык от человечьего духу.
Бабу-то мою будить, аль нет?
- Не надо. На свету обоих разбужу. Что ж, все под богом ходим. А ему
все одно. Который год на земле не работник. Может, и правда час помирать
пришел. Потрудимся, проводим, ложись, поспи еще час какой.
---------------
- Ви-ирка-а! Ви-ир! Куды запропастилась?
- Ну, чего ты базлаешь? Отдохнуть под сараем я хотела.
- Отоспишься еще. Айда скорей Магару глядеть.
- Ну-у? Помирает?
- Да! Ну да! Давно уж зачал. Гляди, не протолкаемся, не увидим.
- А я ведь, Анисья, думала: он врет. Крепкий мол, не свалишь!
- Ну, айда, айда, не растабарывай. А то народ бегет, а мы мешкаем.
Задыхаясь на бегу, сердилась Анисья:
- И как это я, на каждый слушок вострая, тут не сразу услыхала! Ой,
баба, не увидим, а охота поглядеть, как кончится. В праздник и помереть
угадал. Людям глядеть послободней.
Стекался народ к избе Магары. Со всей деревни накатной разноцветной,
веселой для глаза волной. На улице около избы, во дворе и в самой избе
стоял несмолкающий гул людских голосов. В избе приглушенный. На улице и
на дворе - как веселый жизни молебен.
Солнышко, по вешнему легкая теплота дня, колыханье ярких женских
платков и платьев, пушистая верба-хлест, игривая в молодых руках - будо-
ражили радостью. Оттого часто в толпе прорывались молодой ядреный смех и
женский притворно пугливый вскрик. Заглушали перебранку теснившихся у
избы и охотливый старушечий провожальный плач.
Виринея и Анисья, огрызаясь на ходу несердитым бранным словом, смеш-
ком коротким и взвизгом на щипки мужиков, протолкались вперед.
Настежь открыты окна избы. Но тяжело и густо пахло ладаном, богородс-
кой травой, елеем и дегтем от праздничных сапог. От этого смешанного за-
паха, от дыма кадильницы в руках старика Егора, от нудного тягучего его
голоса, бормотавшего псалмы, труднила дыханье людей духота. На божнице
дрожали горестно хлипкие желтенькие огоньки восковых свечей. На скамье
под окнами стоял открытый гроб. Старательно обструганные доски еще хра-
нили свежий запах древесный.
На двух сдвинутых вместе скамейках, покрытых чистой холстиной, на по-
душке из сухой богородской травы, в белых холщевых портах, в поясе с мо-
литовкой, в смертных мягких черных матерчатых туфлях лежал Магара.
Большие узловатые руки в старательной тихости держал крестом на груди.
Две черных старухи в мерных и низких поклонах качались у ног Магары.
Бубнил Егор:
- Обратись, господи, избави душу мою, спаси мя по милости твоей.
Народ ходил, выходил, двигался, смеялся. Живое его движение тревожило
Магару. Он приоткрывал глаза. Вскрикивал глухо:
- Ныне отпущаешь...
Взбадривался Егор и громче вычитывал:
- Суди мя, господи, по правде моей и по непорочности моей во мне.
Магара снова глухим голосом перебивал:
- Пошли, господи, по душу мою!
Но трепетали свечи. Все скучливей и глуше голос Егоров. Затомился Ма-
гара под участливыми, равнодушными, печальными, затаенно-усмешливыми че-
ловеческими живыми глазами. Увидел, что даже семейные его из избы ушли.
Только жена, надвинув низко на лицо темный платок, стояла у изголовья.
Взмолился страстней и живей:
- Отпусти, господи, вынь дыханье. Помилуй, господи, раба твоего...
Виринея дернула Анисью за платье:
- Пойдем домой. Не скоро, видать, он кончится.
Та повела сердито плечом, но охотно за ней вышла. Когда они вернулись
снова к смертному ложу Магары, уже солнце далеко от полдня запало. Шес-
тые свечи на божнице догорали. Отдохнувший народ снова в избу набился. А
Магара все еще живой лежал. Учуял похолодевшее дыханье дня, задвигал в
тревоге головой по подушке. На долгий миг задержал было дыханье в груди,
но выдохнул его шумно и закашлял. Черная старуха наклонилась к нему:
- Ты как нудишься-то, батюшка, перед смертью, ай нет? Словно, как
быть не на смерть, а по живому. Народ затомился ждать. Как у тебя по
твоему нутру, скоро, аль долго еще?
Магара покосился на старуху. Не ответил, только бровями досадливо ше-
вельнул. Низенький, седобородый Егор прервал свое заунывное чтение. По-
вернулся всем корпусом к Магаре, поглядел на него и посоветовал участли-
во:
- А ты крепше глаза прижмурь. На энтих, на живых-то не пялься. Думай
об своем и дых крепче внутре держи, не пускай. Сожми зубы-те, зубы сож-
ми!
Безусый, веселоглазый парень в толпе фыркнул. Подмигнул румяной
Анисье и сказал:
- Живой-то дух, небось, не удержишь! Не ротом, дак другим местом вы-
дет.
Смех прошелестел в толпе. Мокеиха впереди охнула. Егор поглядел на
народ и строго оборвал:
- Кобелей-то энтих повыгонять бы отсудова. Вредный народ, беда-а.
Кончиться человеку в страданьи перед богом не дадут.
Загнусил живей:
- ...Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся...
Но скоро опять к Магаре повернулся:
- Ну-к, полежи маненько без псалмов, Савелий. Что й-то я заморился,
разомнусь схожу. Полежишь?
Магара расправил затекшие руки. Пробурчал:
- Иди... Теперь скоро уж, давно маюсь.
Вирка взглядом с тем парнем веселоглазым встретилась. Не сдержала
смеха. Сверкнула зубами и зазолотившимися от дерзкого веселья переменчи-
выми глазами. Крикнула громче, чем сама хотела:
- Дедушка Савелий, а ты бы тоже слез, да поразмялся. Спину, чать, от-
лежал? А?
Заговорили со всех сторон:
- Закрой хайло, шалава!
- Двинь ее покрепше из избы, дядя Яков.
- Что же это такое, господи? Какие бесстрашные!
- А што? Хоть сдуру, а, пожалуй, правду сказала: встал бы, коль
смерть не берет.
- Ты прямо, мил человек, скажи: будешь помирать аль отдумал?
- Савелий, а ты помолись пошибче! Заждался народ.
- Рассердись, да помри, Магара! Чего ж ты?
Мокеиха зло, не по-старушечьи звонко крикнула:
- Это Вирка народ всколгошила. Блудня окаянная! Святой человечий час
и тот испакостила! Уберите ее, старики!
Но смех и разговоры все гуще, вольней по рядам. И откликом с улицы
мальчишки озабоченный голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11