раз – и в Улан-Удэ!
– А ложки тогда будут воровать? – лукаво спросил Антон Антонович.
Чугунков ответил:
– Это скорей всего.
– А мне кажется, – сказал Вася, – что к тому времени народ как-то разберется промеж собой. Ложки воровать, может быть, и будут, но только опять у нас настанет социализм. Ведь мы тихие до той поры, пока терпение не лопнет, а как лопнет терпение, так у нас сразу «ваше слово, товарищ маузер» (это я, Антон Антонович, еще со школы помню), а также товарищ обрез, излюбленное оружие трудового крестьянства, а также товарищи вилы и топоры!
– Хорошо бы, – задумчиво сказал Антон Антонович, – а то жизнь, черт ее знает, до того переменилась в какую-то чужую, непонятную сторону, что у меня постоянно такое чувство, будто нас кто-то завоевал...
Как раз в тот день, когда Чугунков, Циммер и Самохвалов выпивали под яблоней и вели свой неутешительный разговор, случилось одно чудесное природное явление, которое не вписывалось ни в какие нормы: именно шестой электрический столб, если считать от заброшенной зерносушилки, необъяснимым образом дал побег.
Опровержение Фейербаха. Говорят, накануне потрясений всегда случается что-нибудь сверхъестественное, являются чудесные знамения, нарочито предвещающие беду. Так, перед Смутным временем люди сами собой летали; за год до Отечественной войны 1812 года в небе встала комета и простояла до самого июня, когда французы вторглись в наши пределы; незадолго до большевистского переворота застрелилось от счастья двести одиннадцать человек. То-то и настораживало, что философ Петушков неожиданно записал.
Дело было так... Накануне Петушкову приснился сон: будто бы он умер и, как обещалось, предстал перед судом, подозрительно похожим на «треугольник», состоявший из директора института, главы партийной организации и председателя местного профсоюзного комитета, которые в дни его молодости разбирали аморальные поступки и прочие неблаговидные, однако в уголовном порядке ненаказуемые дела. И вот глава партийной организации голосом громоподобным, похожим на горное эхо, философу говорит: «За безобразное поведение ты приговариваешься к сидению на стуле в течение шести миллиардов лет! Ведь что ты сделал, мерзавец, со своей единственной, неповторимой жизнью?! Чем ты занимаешься, сукин сын?!»
Проснувшись, Петушков почувствовал на своих губах испуганно-ироническую улыбку и подумал с некоторым беспокойством, что хорошо было бы в добрый час подробно обдумать тот образ жизни, который его заводит невесть куда. Поскольку Петушков был человеком все же старой моральной школы, его и прежде несколько беспокоила мысль, что он давно причастен к занятиям неосновательным, не имеющим отношения к идеальному, к служению высшим целям, и время от времени эта мысль его щемила и одолевало то благородное беспокойство, которому подвержен русский интеллигент. Нынче же эта мысль была особенно мучительна и остра. Он говорил себе, что служение высшим целям выдумали блажные помещики, которым было нечем себя занять, что, может быть, в действительности, все куда проще, ибо человек есть, в сущности, плотоядное животное, некоторым образом даже падалыцик, и жить следует злобой дня; но потом ему почему-то припоминался Чернышевский, рисовался в воображении Илимский острог, где был заключен Радищев, и ему опять становилось заметно не по себе.
Словом, в конце сентября Петушков впал в беспокойство; он похудел, потерял аппетит и часами бродил в своем кабинете от окна к двери и, точно помешанный, бормоча себе под нос не-относящиеся слова. Наконец рано утром 29 сентября он принялся панически рыться в своем письменном столе, нашел начатую когда-то критику на сочинение Фейербаха «Сущность христианства» и сел писать.
«Видимо, никакая другая философская школа, – писал он, – окончательно оформившаяся усилиями последнего немецкого гения мысли, не укрепляет нас в догадке, что основной вопрос философии есть вопрос отношения. Имеется в виду, однако, не тот вопрос и не то отношение бытия к сознанию, который ставится марксистами и разрешается в пользу первого, а, собственно, характер отношения мыслителя к предмету, занимающему его мысль. Если манкировать установками вульгарных материалистов, интерес философа к предмету всегда спекулятивен, и, следовательно, философия, по определению, есть наука об отношении к феномену, возбуждающему мысль. С этой позиции нам и предстоит рассмотреть теорию религиозного сознания, которую выдвинул Фейербах.
Несомненно, что сущность любой религии заключается в сущности Бога, именем которого утверждается та или иная этическая доктрина. Если же, по Фейербаху, Бог есть сумма идеальных качеств, чаямая как предикат полного, совершенного существа, то сущность религии (по принципу вычитания) заключается в канонизации тех свойств, которых как раз лишена та или иная раса, вернее, люди той или иной формулы крови, объединенные одной верой. Арабы не воинственны, и поэтому их Бог, прежде всего, военный, в частности, обеспечивающий вечное блаженство тем, кто геройски пал в борьбе за распространение ислама, причем в окружении стольких наложниц, сколько неверных убил герой. Индийцы всегда голодны, наги, всенедовольны, и поэтому их Бог постоянно спит. Наконец, люди белой расы подвержены стяжательству, грубо материалистичны, страдают ксенофобией, поэтому их Бог – блаженный бродяга, витающий в облаках, который отрицает собственность и призывает любить врагов...»
Толкнув дверь лапой, в кабинет вошел важным шагом сенбернар Наполеон; подойдя к письменному столу, он зевнул, медленно растянулся на полу и уставил на хозяина человеческие глаза. Петушков вздохнул, беззлобно выговорил псу за вторжение и уже занес было пальцы над клавиатурой компьютера, как раздался истошный зов:
– Виктор! По-маленькому! – Это мать из соседней комнаты требовала его к себе; философ крякнул и поднялся из-за стола.
Он проделал все несложные, но противные операции, связанные с естественным отправлением организма, что называется, «по-маленькому», вернулся к себе в кабинет, сел за стол и с гадливостью потянул воздух ноздрями: ему чудилось, что он насквозь пропитался приторным зловонием, которое дает старческая моча.
Далее он писал: «Отсюда русский Бог в глазах нашей расы (русские, конечно же, не нация, а раса в силу своей этической, духовной и интеллектуальной исключительности) долженствует быть силой высокоорганизованной, дисциплинированной, деловой, отнюдь не склонной к рефлексии, наступательной и трактующей собственность как святыню. Но нет: русский Бог в отличие от удобного Бога протестантов, хотя и грозен, но благостен до умиления, всеснисходителен, ненавистник имущественности и меркантилизма. Следовательно, в данном случае Бог мыслится как продолжение идеального качества, как наивысшее выражение свойств и чаяний, которые характерны для духовно и этически развитого индивидуума.
Вот этот-то, казалось бы, частный случай и загоняет учение Фейербаха в тенета неразрешимых противоречий. Принципиальнейшее из них заключается в том, что если Бог есть то, чего нет в силу условий земного существования, доминанты слабостей и страстей, тогда Бог представляет собой понятие положительное, а человек – понятие фундаментально отрицательное, и, значит, религия есть осуществленный разлад человека с Богом, не имеющий никаких причин для бытования в качестве религии. То есть если бы человеческое сознание функционировало по Фейербаху, то хомо сапиенс никогда не знал бы религии не только в ее высших выражениях, но и в принципе, вообще...» Дверь широко распахнулась, и в кабинет к Петушкову вошла жена. Стоя на пороге, она схватила себя за щеки и простонала:
– Виктор, у нас потоп!
– В каком смысле? – осведомился Петушков, в эту минуту еще витавший в высоких сферах и неспособный вникнуть в простые, называющие слова.
– Ты что, совсем плохой?! – сердито сказала ему жена. – В обыкновенном смысле, в том смысле, что водопровод сломался и на кухне у нас потоп!
– Хорошо; а я-то тут при чем? Сломался водопровод – так позвони в управу, в жилищно-эксплуатационную контору или куда там еще следует позвонить!..
Жена посмотрела на него жалеючи и с издевкой одновременно, как все смотрят на каламбуриста, когда он скажет незадавшийся каламбур. Петушков крякнул, поднялся из-за стола и отправился вслед за женой на кухню, бережно неся в голове, как в дорогой посуде воду носят, начало следующей фразы: «Поскольку сознание ущербного существа...»
Жена его была человек практический и давно уже позвонила куда следует, так что не успела она всласть наахаться, стоя в промокших тапочках посреди кухни, как явился Вася Самохвалов со старинным фибровым чемоданчиком, в котором он держал свой сантехнический инструмент. К нижней губе его прилип погасший окурок, Вася был мрачен и на вопросы не отвечал.
Провозившись с четверть часа под кухонной раковиной, он проверил ток горячей воды, ток холодной воды и сказал, вытирая руки о промасленные концы:
– В принципе могли бы и сами починить. Тут делов-то на пять минут.
Петушков заметил:
– Вообще-то еще семьдесят тысяч лет тому назад человечество выдумало разделение труда: кто-то пишет книги, кто-то чинит водопровод...
– Знаем мы ваше разделение труда, – отозвался Вася Самохвалов, – кто-то ворует, а кто-то пашет, как белый слон.
– Вы на что намекаете?
– Вот на что: я человек русский, дружу с кувалдой и не люблю, когда мне говорят зажигательные слова.
«Поскольку сознание ущербного существа, – писал Петушков после того, как Самохвалов ушел, оставив по себе запах пота и какое-то неприятное электричество, – неспособно создать Бога совершенного, поскольку у идиотов не может быть Бога неидиота, постольку человек был не в состоянии сотворить себе Бога всемогущего, всеблагого, всемилостивого и т. д. Однако же Господь человеков именно таков и, следовательно, снять разлад между сознанием и религией – значит, неизбежно прийти к заключению, что Фейербах заблуждался, утверждая, будто Бог есть развитие человеческих несовершенств в сторону совершенства. Напротив, логично будет предположить, что несовершенный человек есть слабое отражение совершенного Бога, и уже потому хотя бы, что хомо сапиенс не только насущно агрессивен, но и противоестественно милостив, не только жесток себе на пользу, но и снисходителен себе во вред.
И вновь вопрос отношения выступает на передний план как основной вопрос философии: Фейербах пишет, что «сила религиозной музыки есть не сила религии, а сила музыки», на что мы имеем полное основание возразить, что сила религиозной музыки есть именно сила религии, а не сила музыки, сила того грандиозного чувства, которое подвигло Баха на создание великих музыкальных произведений из каких-то семи нотных знаков, из пустяка. Отсюда вопрос отношения в данном случае есть прямой вопрос: человек ли создал Бога в своем сознании или Бог воспитал человека из пустяка?
Марксисты отдыхают, так как если на первый подвопрос ответить утвердительно, то становится очевидной первичность сознания относительно божия бытия. Фейербах безапелляционен в том смысле, что человек создал Бога в своем сознании. Нам, в свою очередь, ясно, что Бог воспитал человека из пустяка...»
– Виктор! По-большому! – донесся материн голос из соседней комнаты; Петушков крякнул и поднялся из-за стола.
Уже после, когда он выносил горшок в туалет, жена сказала ему из кухни:
– А теперь она не течет.
– Кто не течет?
– Да вода эта проклятая! То всю кухню залило, а то, после этого сантехника, вода в принципе не течет! Ну работнички, ну жулье!
– Сволочь народ, – согласился Петушков. – И ты обратила внимание, какой этот поганец злой?! Не просто злой, а, так сказать, на марксистский лад!
Жена промолчала, Петушков задумчиво продолжал:
– Сидишь тут, мыслишь за сто пятьдесят миллионов человек, а в один прекрасный день явится к тебе такой сантехник с обрезом в руках и скажет: «Ну, ты, мыслитель, давай проваливай отсюда к чертовой матери, мы тут с Клавдией будем жить!»
– С этого народа станется, – как-то обреченно сказала ему жена.
Издержки действительности. Видимо, миновала та историческая эпоха, когда в России убить человека было проще, нежели с ним договориться, так как в последних числах сентября на столбах и заборах окрест дома «ООО Агростиль» вдруг появилось неслыханное объявление, которое писал очевидно незанятой человек. Именно он писал: «Наемный убийца (киллер) со стажем выполнит любой заказ за умеренную плату в евро, долларах и рублях. Обращаться по телефону…» – и далее следовал многозначный номер мобильного телефона, принадлежащего скорее всего посреднику, если не посреднику посредника, поскольку, несмотря даже на глубокую ипохондрию, охватившую тогдашнюю милицию, слишком неосмотрительно было бы действовать напрямки. Братеевские читали это объявление и убито покачивали головами, как бы говоря – до чего, дескать, докатилась матушка-Россия, а впрочем, оно внесло в жизнь некоторое оживление, и, например, совсем не склонный к шуткам Яков Иванович Чугунков как-то сказал своему соседу:
– Если ты еще раз повесишь тряпки на мой плетень, я тебя «закажу»!
Один только Воронков, лицо темных занятий, отнесся к этому объявлению серьезно, по-деловому, и твердо решил воспользоваться услугами наемного убийцы, исходя из того коренного убеждения, что в одних и тех же пределах двух Дедов Морозов не может быть. Нужно признать, что при всей жестокой взбалмошности такого решения, у Воронкова были свои резоны: он страстно любил роль Деда Мороза, и скорее всего по той причине, что провел первые годы жизни в детском доме в Краснотурьинске на Урале и был лишен обыкновенных радостей той золотой поры; кроме того, в преддверии прошлого Нового года у него вышел конфликт с бывшим актером Севой Адиноковым, когда они, оба облаченные в малиновые кафтаны, при накладных усах и бороде, с посохом в руках и мешком подарков за плечами, столкнулись нос к носу у дверей квартиры на седьмом этаже, когда дело едва не дошло до рукопашной и они наговорили друг другу много обидных слов.
Вечером 29 сентября Воронков позвонил по номеру, означенному в объявлении наемного убийцы, и ему ответил сам киллер со стажем Пружинский, что было и удивительно, и смешно; удивительно это было потому, что от профессионала трудно было ожидать такой наглости, непосредственности, прямоты; а смешно – по той простой причине, что непосредственный палач по вызову – это не чудовищно, а смешно. Для переговоров условились встретиться в два часа ночи в салоне на четырнадцатом этаже. Пружинский явился в вязаной маске и темных очках, а Воронков, будучи навеселе, – в накладном приборе Деда Мороза и малиновой шапке, сдвинутой набекрень.
Переговоры заняли пять минут. Воронков указал персону, подлежащую уничтожению, день и время, когда его жертва в костюме Деда Мороза отправится в маскарад, который в Большом Кремлевском дворце устраивало «ООО Агростиль», и передал наемному убийце аванс в рублях – нарочно в рублях, так как по натуре он был деятельный патриот.
Часом позже Пружинский уже готовил свой пистолет, и участь Севы Адинокова была, похоже, предрешена.
Девять мешков ушей. Тем временем Сева Адиноков, видный сорокалетний человек с проседью и несколько тупым взглядом, сидел у себя на кухне вместе с приятелем Марком Штемпелем, пил миниатюрными стопочками водку, какую подают только на кремлевских банкетах, и говорил:
– Вот вроде бы качественно другая пошла жизнь, только черта лысого у нас нет. Ты, к примеру, самолет на прошлой неделе купил, у меня дом на Балатоне и четыре машины внизу стоят. А мы, обрати внимание, все сидим по кухням, как в старые годы, и лясы точим чуть ли не до утра!.. Интересно: к чему бы это?
Марк Штемпель ему как бы нехотя отвечал:
– Потому что бедность – это у нас в крови. Сколько мы самолетов ни покупай, все мы, в сущности, бедняки, и времяпрепровождение у нас бедняцкое, как в семидесятые годы, когда было нечем себя занять. Я, конечно, могу сейчас пойти и купить себе галстук за тысячу долларов, но мне также интересно потолковать про влияние монгольского ига на русский менталитет. Уж такие мы уродились в нашей стране мечтателей и жлобов.
– Ладно; а ты-то тут при чем? То есть евреи-то тут при чем?
– Да какие мы, в сущности, евреи... Мы такие же русские, только лопухи через одного и моемся каждый день. В том-то и главная загадка этой страны, что, живучи с нами, не захочешь, а обрусеешь, что эта страна на человека действует, как зарин. Вот лошади в суровые зимы всегда вдруг обрастают густой, чуть ли не собачьей шерстью, – так и люди разного состава крови, если поживут с нами активно, так потом превращаются в русаков. Я так думаю, что если английского лорда запереть на полгодика в общежитии училища имени 1905 года, то он очень скоро заговорит о влиянии монгольского ига на русский менталитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– А ложки тогда будут воровать? – лукаво спросил Антон Антонович.
Чугунков ответил:
– Это скорей всего.
– А мне кажется, – сказал Вася, – что к тому времени народ как-то разберется промеж собой. Ложки воровать, может быть, и будут, но только опять у нас настанет социализм. Ведь мы тихие до той поры, пока терпение не лопнет, а как лопнет терпение, так у нас сразу «ваше слово, товарищ маузер» (это я, Антон Антонович, еще со школы помню), а также товарищ обрез, излюбленное оружие трудового крестьянства, а также товарищи вилы и топоры!
– Хорошо бы, – задумчиво сказал Антон Антонович, – а то жизнь, черт ее знает, до того переменилась в какую-то чужую, непонятную сторону, что у меня постоянно такое чувство, будто нас кто-то завоевал...
Как раз в тот день, когда Чугунков, Циммер и Самохвалов выпивали под яблоней и вели свой неутешительный разговор, случилось одно чудесное природное явление, которое не вписывалось ни в какие нормы: именно шестой электрический столб, если считать от заброшенной зерносушилки, необъяснимым образом дал побег.
Опровержение Фейербаха. Говорят, накануне потрясений всегда случается что-нибудь сверхъестественное, являются чудесные знамения, нарочито предвещающие беду. Так, перед Смутным временем люди сами собой летали; за год до Отечественной войны 1812 года в небе встала комета и простояла до самого июня, когда французы вторглись в наши пределы; незадолго до большевистского переворота застрелилось от счастья двести одиннадцать человек. То-то и настораживало, что философ Петушков неожиданно записал.
Дело было так... Накануне Петушкову приснился сон: будто бы он умер и, как обещалось, предстал перед судом, подозрительно похожим на «треугольник», состоявший из директора института, главы партийной организации и председателя местного профсоюзного комитета, которые в дни его молодости разбирали аморальные поступки и прочие неблаговидные, однако в уголовном порядке ненаказуемые дела. И вот глава партийной организации голосом громоподобным, похожим на горное эхо, философу говорит: «За безобразное поведение ты приговариваешься к сидению на стуле в течение шести миллиардов лет! Ведь что ты сделал, мерзавец, со своей единственной, неповторимой жизнью?! Чем ты занимаешься, сукин сын?!»
Проснувшись, Петушков почувствовал на своих губах испуганно-ироническую улыбку и подумал с некоторым беспокойством, что хорошо было бы в добрый час подробно обдумать тот образ жизни, который его заводит невесть куда. Поскольку Петушков был человеком все же старой моральной школы, его и прежде несколько беспокоила мысль, что он давно причастен к занятиям неосновательным, не имеющим отношения к идеальному, к служению высшим целям, и время от времени эта мысль его щемила и одолевало то благородное беспокойство, которому подвержен русский интеллигент. Нынче же эта мысль была особенно мучительна и остра. Он говорил себе, что служение высшим целям выдумали блажные помещики, которым было нечем себя занять, что, может быть, в действительности, все куда проще, ибо человек есть, в сущности, плотоядное животное, некоторым образом даже падалыцик, и жить следует злобой дня; но потом ему почему-то припоминался Чернышевский, рисовался в воображении Илимский острог, где был заключен Радищев, и ему опять становилось заметно не по себе.
Словом, в конце сентября Петушков впал в беспокойство; он похудел, потерял аппетит и часами бродил в своем кабинете от окна к двери и, точно помешанный, бормоча себе под нос не-относящиеся слова. Наконец рано утром 29 сентября он принялся панически рыться в своем письменном столе, нашел начатую когда-то критику на сочинение Фейербаха «Сущность христианства» и сел писать.
«Видимо, никакая другая философская школа, – писал он, – окончательно оформившаяся усилиями последнего немецкого гения мысли, не укрепляет нас в догадке, что основной вопрос философии есть вопрос отношения. Имеется в виду, однако, не тот вопрос и не то отношение бытия к сознанию, который ставится марксистами и разрешается в пользу первого, а, собственно, характер отношения мыслителя к предмету, занимающему его мысль. Если манкировать установками вульгарных материалистов, интерес философа к предмету всегда спекулятивен, и, следовательно, философия, по определению, есть наука об отношении к феномену, возбуждающему мысль. С этой позиции нам и предстоит рассмотреть теорию религиозного сознания, которую выдвинул Фейербах.
Несомненно, что сущность любой религии заключается в сущности Бога, именем которого утверждается та или иная этическая доктрина. Если же, по Фейербаху, Бог есть сумма идеальных качеств, чаямая как предикат полного, совершенного существа, то сущность религии (по принципу вычитания) заключается в канонизации тех свойств, которых как раз лишена та или иная раса, вернее, люди той или иной формулы крови, объединенные одной верой. Арабы не воинственны, и поэтому их Бог, прежде всего, военный, в частности, обеспечивающий вечное блаженство тем, кто геройски пал в борьбе за распространение ислама, причем в окружении стольких наложниц, сколько неверных убил герой. Индийцы всегда голодны, наги, всенедовольны, и поэтому их Бог постоянно спит. Наконец, люди белой расы подвержены стяжательству, грубо материалистичны, страдают ксенофобией, поэтому их Бог – блаженный бродяга, витающий в облаках, который отрицает собственность и призывает любить врагов...»
Толкнув дверь лапой, в кабинет вошел важным шагом сенбернар Наполеон; подойдя к письменному столу, он зевнул, медленно растянулся на полу и уставил на хозяина человеческие глаза. Петушков вздохнул, беззлобно выговорил псу за вторжение и уже занес было пальцы над клавиатурой компьютера, как раздался истошный зов:
– Виктор! По-маленькому! – Это мать из соседней комнаты требовала его к себе; философ крякнул и поднялся из-за стола.
Он проделал все несложные, но противные операции, связанные с естественным отправлением организма, что называется, «по-маленькому», вернулся к себе в кабинет, сел за стол и с гадливостью потянул воздух ноздрями: ему чудилось, что он насквозь пропитался приторным зловонием, которое дает старческая моча.
Далее он писал: «Отсюда русский Бог в глазах нашей расы (русские, конечно же, не нация, а раса в силу своей этической, духовной и интеллектуальной исключительности) долженствует быть силой высокоорганизованной, дисциплинированной, деловой, отнюдь не склонной к рефлексии, наступательной и трактующей собственность как святыню. Но нет: русский Бог в отличие от удобного Бога протестантов, хотя и грозен, но благостен до умиления, всеснисходителен, ненавистник имущественности и меркантилизма. Следовательно, в данном случае Бог мыслится как продолжение идеального качества, как наивысшее выражение свойств и чаяний, которые характерны для духовно и этически развитого индивидуума.
Вот этот-то, казалось бы, частный случай и загоняет учение Фейербаха в тенета неразрешимых противоречий. Принципиальнейшее из них заключается в том, что если Бог есть то, чего нет в силу условий земного существования, доминанты слабостей и страстей, тогда Бог представляет собой понятие положительное, а человек – понятие фундаментально отрицательное, и, значит, религия есть осуществленный разлад человека с Богом, не имеющий никаких причин для бытования в качестве религии. То есть если бы человеческое сознание функционировало по Фейербаху, то хомо сапиенс никогда не знал бы религии не только в ее высших выражениях, но и в принципе, вообще...» Дверь широко распахнулась, и в кабинет к Петушкову вошла жена. Стоя на пороге, она схватила себя за щеки и простонала:
– Виктор, у нас потоп!
– В каком смысле? – осведомился Петушков, в эту минуту еще витавший в высоких сферах и неспособный вникнуть в простые, называющие слова.
– Ты что, совсем плохой?! – сердито сказала ему жена. – В обыкновенном смысле, в том смысле, что водопровод сломался и на кухне у нас потоп!
– Хорошо; а я-то тут при чем? Сломался водопровод – так позвони в управу, в жилищно-эксплуатационную контору или куда там еще следует позвонить!..
Жена посмотрела на него жалеючи и с издевкой одновременно, как все смотрят на каламбуриста, когда он скажет незадавшийся каламбур. Петушков крякнул, поднялся из-за стола и отправился вслед за женой на кухню, бережно неся в голове, как в дорогой посуде воду носят, начало следующей фразы: «Поскольку сознание ущербного существа...»
Жена его была человек практический и давно уже позвонила куда следует, так что не успела она всласть наахаться, стоя в промокших тапочках посреди кухни, как явился Вася Самохвалов со старинным фибровым чемоданчиком, в котором он держал свой сантехнический инструмент. К нижней губе его прилип погасший окурок, Вася был мрачен и на вопросы не отвечал.
Провозившись с четверть часа под кухонной раковиной, он проверил ток горячей воды, ток холодной воды и сказал, вытирая руки о промасленные концы:
– В принципе могли бы и сами починить. Тут делов-то на пять минут.
Петушков заметил:
– Вообще-то еще семьдесят тысяч лет тому назад человечество выдумало разделение труда: кто-то пишет книги, кто-то чинит водопровод...
– Знаем мы ваше разделение труда, – отозвался Вася Самохвалов, – кто-то ворует, а кто-то пашет, как белый слон.
– Вы на что намекаете?
– Вот на что: я человек русский, дружу с кувалдой и не люблю, когда мне говорят зажигательные слова.
«Поскольку сознание ущербного существа, – писал Петушков после того, как Самохвалов ушел, оставив по себе запах пота и какое-то неприятное электричество, – неспособно создать Бога совершенного, поскольку у идиотов не может быть Бога неидиота, постольку человек был не в состоянии сотворить себе Бога всемогущего, всеблагого, всемилостивого и т. д. Однако же Господь человеков именно таков и, следовательно, снять разлад между сознанием и религией – значит, неизбежно прийти к заключению, что Фейербах заблуждался, утверждая, будто Бог есть развитие человеческих несовершенств в сторону совершенства. Напротив, логично будет предположить, что несовершенный человек есть слабое отражение совершенного Бога, и уже потому хотя бы, что хомо сапиенс не только насущно агрессивен, но и противоестественно милостив, не только жесток себе на пользу, но и снисходителен себе во вред.
И вновь вопрос отношения выступает на передний план как основной вопрос философии: Фейербах пишет, что «сила религиозной музыки есть не сила религии, а сила музыки», на что мы имеем полное основание возразить, что сила религиозной музыки есть именно сила религии, а не сила музыки, сила того грандиозного чувства, которое подвигло Баха на создание великих музыкальных произведений из каких-то семи нотных знаков, из пустяка. Отсюда вопрос отношения в данном случае есть прямой вопрос: человек ли создал Бога в своем сознании или Бог воспитал человека из пустяка?
Марксисты отдыхают, так как если на первый подвопрос ответить утвердительно, то становится очевидной первичность сознания относительно божия бытия. Фейербах безапелляционен в том смысле, что человек создал Бога в своем сознании. Нам, в свою очередь, ясно, что Бог воспитал человека из пустяка...»
– Виктор! По-большому! – донесся материн голос из соседней комнаты; Петушков крякнул и поднялся из-за стола.
Уже после, когда он выносил горшок в туалет, жена сказала ему из кухни:
– А теперь она не течет.
– Кто не течет?
– Да вода эта проклятая! То всю кухню залило, а то, после этого сантехника, вода в принципе не течет! Ну работнички, ну жулье!
– Сволочь народ, – согласился Петушков. – И ты обратила внимание, какой этот поганец злой?! Не просто злой, а, так сказать, на марксистский лад!
Жена промолчала, Петушков задумчиво продолжал:
– Сидишь тут, мыслишь за сто пятьдесят миллионов человек, а в один прекрасный день явится к тебе такой сантехник с обрезом в руках и скажет: «Ну, ты, мыслитель, давай проваливай отсюда к чертовой матери, мы тут с Клавдией будем жить!»
– С этого народа станется, – как-то обреченно сказала ему жена.
Издержки действительности. Видимо, миновала та историческая эпоха, когда в России убить человека было проще, нежели с ним договориться, так как в последних числах сентября на столбах и заборах окрест дома «ООО Агростиль» вдруг появилось неслыханное объявление, которое писал очевидно незанятой человек. Именно он писал: «Наемный убийца (киллер) со стажем выполнит любой заказ за умеренную плату в евро, долларах и рублях. Обращаться по телефону…» – и далее следовал многозначный номер мобильного телефона, принадлежащего скорее всего посреднику, если не посреднику посредника, поскольку, несмотря даже на глубокую ипохондрию, охватившую тогдашнюю милицию, слишком неосмотрительно было бы действовать напрямки. Братеевские читали это объявление и убито покачивали головами, как бы говоря – до чего, дескать, докатилась матушка-Россия, а впрочем, оно внесло в жизнь некоторое оживление, и, например, совсем не склонный к шуткам Яков Иванович Чугунков как-то сказал своему соседу:
– Если ты еще раз повесишь тряпки на мой плетень, я тебя «закажу»!
Один только Воронков, лицо темных занятий, отнесся к этому объявлению серьезно, по-деловому, и твердо решил воспользоваться услугами наемного убийцы, исходя из того коренного убеждения, что в одних и тех же пределах двух Дедов Морозов не может быть. Нужно признать, что при всей жестокой взбалмошности такого решения, у Воронкова были свои резоны: он страстно любил роль Деда Мороза, и скорее всего по той причине, что провел первые годы жизни в детском доме в Краснотурьинске на Урале и был лишен обыкновенных радостей той золотой поры; кроме того, в преддверии прошлого Нового года у него вышел конфликт с бывшим актером Севой Адиноковым, когда они, оба облаченные в малиновые кафтаны, при накладных усах и бороде, с посохом в руках и мешком подарков за плечами, столкнулись нос к носу у дверей квартиры на седьмом этаже, когда дело едва не дошло до рукопашной и они наговорили друг другу много обидных слов.
Вечером 29 сентября Воронков позвонил по номеру, означенному в объявлении наемного убийцы, и ему ответил сам киллер со стажем Пружинский, что было и удивительно, и смешно; удивительно это было потому, что от профессионала трудно было ожидать такой наглости, непосредственности, прямоты; а смешно – по той простой причине, что непосредственный палач по вызову – это не чудовищно, а смешно. Для переговоров условились встретиться в два часа ночи в салоне на четырнадцатом этаже. Пружинский явился в вязаной маске и темных очках, а Воронков, будучи навеселе, – в накладном приборе Деда Мороза и малиновой шапке, сдвинутой набекрень.
Переговоры заняли пять минут. Воронков указал персону, подлежащую уничтожению, день и время, когда его жертва в костюме Деда Мороза отправится в маскарад, который в Большом Кремлевском дворце устраивало «ООО Агростиль», и передал наемному убийце аванс в рублях – нарочно в рублях, так как по натуре он был деятельный патриот.
Часом позже Пружинский уже готовил свой пистолет, и участь Севы Адинокова была, похоже, предрешена.
Девять мешков ушей. Тем временем Сева Адиноков, видный сорокалетний человек с проседью и несколько тупым взглядом, сидел у себя на кухне вместе с приятелем Марком Штемпелем, пил миниатюрными стопочками водку, какую подают только на кремлевских банкетах, и говорил:
– Вот вроде бы качественно другая пошла жизнь, только черта лысого у нас нет. Ты, к примеру, самолет на прошлой неделе купил, у меня дом на Балатоне и четыре машины внизу стоят. А мы, обрати внимание, все сидим по кухням, как в старые годы, и лясы точим чуть ли не до утра!.. Интересно: к чему бы это?
Марк Штемпель ему как бы нехотя отвечал:
– Потому что бедность – это у нас в крови. Сколько мы самолетов ни покупай, все мы, в сущности, бедняки, и времяпрепровождение у нас бедняцкое, как в семидесятые годы, когда было нечем себя занять. Я, конечно, могу сейчас пойти и купить себе галстук за тысячу долларов, но мне также интересно потолковать про влияние монгольского ига на русский менталитет. Уж такие мы уродились в нашей стране мечтателей и жлобов.
– Ладно; а ты-то тут при чем? То есть евреи-то тут при чем?
– Да какие мы, в сущности, евреи... Мы такие же русские, только лопухи через одного и моемся каждый день. В том-то и главная загадка этой страны, что, живучи с нами, не захочешь, а обрусеешь, что эта страна на человека действует, как зарин. Вот лошади в суровые зимы всегда вдруг обрастают густой, чуть ли не собачьей шерстью, – так и люди разного состава крови, если поживут с нами активно, так потом превращаются в русаков. Я так думаю, что если английского лорда запереть на полгодика в общежитии училища имени 1905 года, то он очень скоро заговорит о влиянии монгольского ига на русский менталитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33