«Может, он не только женат, но еще и гомик?» И Энн сама удивилась своему ответу: «Это ни малейшего значения не имеет!»
И не имело. Вернее, не имело бы, подумала она, поскольку после старомодно долгого времени (и отсемафорив такое количество сигналов, что их хватило бы, чтобы целая эскадра изменила курс) она убедилась, что Грэм гомосексуалистом не был. Сначала они занимались любовью так, как если бы это подразумевалось правилами поведения. Но постепенно их сближения приобрели нормальную частоту и подчинились нормальным побуждениям. Через три месяца Грэм изобрел конференцию в Ноттингеме, и они провели уик-энд, проезжая закопченные курортные городки с минеральными водами и внезапно возникающие вересковые пустоши в обрамлении стенок, сложенных из известняковых плиток. Про себя и он, и она опасались, что Барбара вдруг позвонит в отель и узнает, что она, миссис Грэм Хендрик, уже заказала номер. И про себя же они решили, что в следующий раз закажут два отдельных номера под собственными фамилиями.
Энн поразилась, постепенно осознав, что полюбила Грэма. Он ведь не выглядел подходящим кандидатом: он был неуравновешен и нескоординирован и, вставая, чтобы уйти, пинал ножки ресторанных столиков, тогда как мужчины, к которым в прошлом она почти чувствовала любовь, были уравновешенными и непринужденными. И еще Грэм был таким, какими ей представлялись интеллектуалы, хотя она быстро обнаружила, что он не любит говорить о своей работе и как будто куда больше интересуется ее работой. Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться.
Она чувствовала себя одновременно и более старой, и более молодой, чем он. Иногда она испытывала жалость к нему за скудость его прежней жизни, а иногда ее подавляла мысль, что она никогда не узнает столько всего, что известно Грэму, никогда не сможет вести споры с прямотой и логикой, какие замечала в нем. Порой, лежа в постели, она начинала думать о его мозге. Насколько то, что скрывал покров окрапленных сединой волос, отличалось от того, что пряталось под ее фасонно подстриженными (и слегка подкрашенными) волосами блондинки? Если вскрыть его голову, разница в структуре сразу бросится в глаза? Будь он на самом деле нейрохирургом, быть может, он мог бы ответить на ее вопрос.
Их связь продолжалась шесть месяцев, и они ощутили необходимость сказать Барбаре. Не ради нее, а ради них самих: они слишком уж рисковали, и будет лучше, если они скажут ей, когда сами сочтут нужным, чем признаваться вынужденно, после периода подозрений. Это причинило бы ей боль, а их заставило бы чувствовать себя виноватыми. Да и для Барбары так будет лучше, чище. Вот что они говорили себе. Кроме того, Грэму было мучительно отправляться в уборную всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на фотографию Энн.
Дважды он побоялся. В первый раз Барбара пребывала в одном из своих милых настроений, и он почувствовал, что не в силах ее ранить; во второй раз она была энергично враждебной, и он не хотел, чтобы она подумала, будто он рассказывает ей про Энн, только чтобы ее уязвить. Он хотел, чтобы его слова прозвучали решительно и бесповоротно.
В конце концов ему пришлось выбрать трусливый способ: он провел с Энн всю ночь. Вышло это случайно: просто они уснули, а когда Энн разбудила его паническим хлопком, он внезапно подумал: «А почему, собственно? Почему я должен ехать по холоду для того лишь, чтобы лежать рядом с женой, которую не люблю?» А потому он повернулся на другой бок и допустил, чтобы морально нейтральный сон понудил его к признанию.
К тому времени, когда он вернулся домой, Элис полагалось быть в школе, но она была дома.
– Папа, я ведь могу пойти сегодня в школу, правда?
Грэм не выносил такие моменты. Он обернулся к Барбаре, сознавая, что уже больше никогда не сможет смотреть на нее так, хотя выглядела она не изменившейся и не способной измениться: короткие черные кудряшки, пухловато-миловидное лицо, бирюзовая тушь на ресницах. Она осталась непроницаемой и смотрела на него без всякого выражения, будто он был телекомментатором.
– Хм. – Он взглянул на Барбару: снова никакой помощи. – Хм, не вижу, почему бы и нет.
– Папа, у нас сегодня тест по истории.
– Тогда ты должна пойти. Обязательно.
Ответная улыбка Элис так и осталась незавершенной.
– Должна? Должна? Да какое у тебя право сыпать своими «должна»? Давай, давай, объясни мне, какое право! – Гнев удлинил круглое лицо Барбары, придал угловатость ее мягким чертам.
Такие моменты Грэм не терпел еще больше. Ему было не под силу спорить с Барбарой, она всегда исходила из таких бесстрашных неакадемических постулатов. Со своими студентами он спорил прекрасно – спокойно, логично, на базе общепризнанных фактов. Дома такой базы у него не было. Обсуждение (а точнее, система односторонних упреков) словно бы всегда начиналось не с начала, но с середины, а обвинения, которые он должен был отражать, представляли собой домотканую холстину из предположений, утверждений, измышлений и злобы. А еще хуже была беспощадная эмоциональная подоплека аргументов: грозная цена победы могла обернуться скрежещущей ненавистью, надменным молчанием, ударом резака по затылку.
– Элис, иди в свою комнату, пока твоя мать и я разберемся с этим.
– С какой это стати? Почему бы ей не послушать, откуда берутся твои «должна»? Ты всю ночь их собирал? Вернулся распоряжаться нами, как тебе вздумается, да? Давай, давай, перечисли мои «должна» на этот день.
О Господи, уже сорвалась с цепи.
– Ты нездорова, Элис? – спросил он негромко. Его дочь потупила голову.
– Нет, папа.
– У нее кровь шла носом. Я не пошлю ребенка в школу, когда у нее течет кровь из носа. Не в ее возрасте.
Ну, вот опять! «В ее возрасте» – что это значит? Существуют возрасты, в которых можно посылать своих дочерей в школу с текущей из носа кровью? Или Барбара просто прибегла к швейцарскому банковскому вкладу «женских причин» что-то делать или не делать? Имело ли это все отношение к замкнутой сфере «мать – дочь», из которой Грэм был ритуально изгнан пару лет назад? И эта «кровь из носа» – эвфемизм?
– Все прошло, папа. – Элис приподняла лицо так, что ее ноздри были теперь обращены к отцу. Однако их внутренность все равно пряталась в тени. Может быть, ему следует нагнуться и осмотреть их? Он не знал, что делать.
– Элис, это отвратительная привычка, – объявила Барбара и снова грубо пригнула голову дочери. – Иди к себе в комнату и приляг. Если через час тебе полегчает, я позволю тебе пойти в школу и дам записку.
Грэм осознавал свою полную беспомощность в такого рода сварах. Единым махом Барбара утвердила свою власть над их дочерью, обеспечила, что та останется дома, как дальняя свидетельница суда над ее непутевым отцом, и выставила себя будущей освободительницей Элис, таким образом укрепив их союз против Грэма. И как это ей удалось?
– Ну, – заявила, а не спросила Барбара до того (хотя всего лишь на секунду), как Элис закрыла за собой дверь кухни. Грэм промолчал, он вслушивался в шаги Элис вверх по лестнице. Но слышал он только:
– Нууууууууууууууууу…
– …
Единственный способ, который выработался у Грэма за пятнадцать лет, сводился к тому, чтобы не препятствовать изложению первого десятка-другого обвинений, прежде чем открыть рот самому.
– Грэм, с какой это стати ты всю ночь не возвращаешься и не предупредил меня и являешься домой в такой час и начинаешь командовать в моем доме?
Четыре для начала. Грэм уже чувствовал, что отъединяется от дома, от Барбары, даже от Элис. А если Барбаре нужно затевать сложные игры, чтобы обеспечить себе симпатию Элис, значит, девочка нужна ей больше, чем ему.
– У меня другая. Я ухожу от тебя.
Барбара посмотрела на него так, словно не узнала. Он перестал быть даже телекомментатором, он превратился почти во взломщика. Она не сказала ни слова. Он почувствовал, что наступил его черед говорить. Но что он мог добавить?
– У меня другая. Я больше не люблю тебя. Я ухожу от тебя.
– Ну нет. Я этим займусь. Попробуй только, и я дойду до… до университетского начальства.
Ну конечно, только это она и могла вообразить. Что связь у него обязательно со студенткой. Вот до чего она ограниченна, подумал он. Мысль, придавшая ему уверенности.
– Это не студентка. Я ухожу от тебя.
Барбара начала кричать. Очень громко, и Грэм ей не поверил. Когда она умолкла, он сказал только:
– Думаю, ты и так привлекла Элис на свою сторону. Без всего этого.
Барбара снова начала кричать так же громко и так же долго. Грэма это не трогало, он ощущал ироничную бодрость. Он хотел уйти, он намеревался уйти, он будет любить Энн. Да нет, он уже любит Энн. Он будет продолжать любить Энн.
– Поберегись, это может привести к обратному результату. А мне пора в университет.
В этот день он провел три занятия по Болдуину, и ему не докучали ни собственные повторения, ни старательные банальности его студентов. Он позвонил Энн предупредить, что придет вечером. В обеденный перерыв он купил большой чемодан, тюбик зубной пасты, нитки для чистки зубов и пижаму, мохнатую, как медвежья шкура. У него было ощущение, будто он уезжает на праздники. Да это и будут праздники, длинные нескончаемые праздники, и более того: с праздниками внутри праздников. От этих мыслей он почувствовал себя глуповатым. Зашел в магазин и купил фотопленку.
Он вошел в дом в пять часов и направился прямо наверх, не поглядев, где его жена или дочь. По телефону у кровати он позвонил и заказал такси. Едва он положил трубку, как в спальню вошла Барбара. Он ничего ей не сказал, а положил свой новый чемодан на кровать и откинул крышку. Они вместе заглянули внутрь; картонка фотопленки ударила им в глаза хриплой желтизной.
– Ты не возьмешь машину.
– Я не возьму машину.
– Ты ничего не возьмешь.
– Я ничего не возьму.
– Забирай все, ВСЕ, ты слышишь?
Грэм продолжал укладывать в чемодан одежду.
– Я требую ключи от входной двери.
– Пожалуйста.
– Я сменю замки.
(Тогда зачем требовать ключи, лениво подумал Грэм.)
Барбара ушла. Грэм кончил укладывать одежду, бритву, фотографию своих родителей, фотографию дочери и начал закрывать чемодан, заполненный только наполовину. Все, что было ему нужно, уместилось бы и в вдвое меньшем чемодане. Это открытие обрадовало его, развеселило. Когда-то он читал биографию Олдоса Хаксли и вспомнил, как удивился поведению писателя, когда его голливудский дом сгорел дотла. Хаксли кротко наблюдал за тем, как это происходило: его рукописи, его записные книжки, вся его библиотека гибли без какого-либо вмешательства их владельца. Времени оставалось еще достаточно, но для спасения он выбрал только три костюма и скрипку. И теперь Грэм почувствовал, что понимает его. Три костюма и скрипка. Он поглядел вниз на свой чемодан и слегка устыдился, что он такой большой.
Он поднял его и услышал, как одежда мягко сползла на дно. Она вся перемнется, прежде чем он ее вынет. Он поставил чемодан в прихожей и зашел в кухню. Там у стола сидела Барбара. Он положил перед ней ключи от машины и ключи от дома. Взамен она подтолкнула к нему большой полиэтиленовый пакет с бельем для стирки.
– Не воображай, будто я стану тебя обслуживать.
Он кивнул и взял пакет.
– Я бы попрощался с Элис.
– Она у подруги. И переночует там. Я ей позволила. На твой манер, – добавила Барбара, но ее слова прозвучали скорее устало, чем ядовито.
– У какой подруги?
Барбара не ответила. Грэм кивнул еще раз и ушел. С чемоданом в правой руке и пакетом в левой он прошел по дорожке, потом вдоль Уэйтон-Драйв и свернул на Хайфилд-Грув. Он попросил, чтобы такси ожидало его на этом углу (он не хотел ставить Барбару в неловкое положение, возможно, даже надеясь вызвать момент сочувствия, покинув дом пешком), но черт его побери, если он приедет к Энн, к Второй Части своей жизни, на общественном транспорте.
Таксист оглядел Грэма и его багаж и ничего не сказал. Грэм подумал, что все выглядит как странный ночной переезд, с которым произошла путаница, и либо он вышел преждевременно, либо глупо замешкался. Но он ощущал в себе такую уверенность, что не стал ничего объяснять и только напевал себе под нос на заднем сиденье такси. Примерно через милю он увидел у края тротуара мусорный бак, попросил таксиста остановиться и выбросил пакет. В медовое время не вступают с пакетом грязного белья.
Вот так начались нескончаемые праздники. Грэм и Энн прожили в ее квартире полгода, прежде чем нашли небольшой дом в Клэпеме, стенка в стенку с таким же, но с садиком позади. Барбара вновь доказала свой талант доводить Грэма, потребовав немедленного развода. И никаких предварительных разъездов на два года без взаимных обвинений – она настаивала на старомодном разводе с возложением вины на Грэма. Грэм продолжал хранить пассивность Хаксли. Он будет и дальше платить по закладной, он будет выплачивать содержание Элис, Барбара получает машину и всю обстановку. Она не желала никаких денег для себя прямо – только опосредованно. Она намеревалась найти работу. Грэм, а позднее и судья, сочли эти требования справедливыми.
Брак был расторгнут на исходе лета 1978 года; Грэм получил право еженедельных свиданий с Элис. Вскоре затем он и Энн поженились. Медовый месяц они провели на Наксосе в полном запахов доме, принадлежащем коллеге Грэма. Они вели себя так, как нормально ведут себя люди в их положении: часто занимались любовью, помногу пили самианское вино, дольше, чем представлялось нужным, рассматривали осьминогов, сушащихся на пирсе, – и тем не менее Грэм как-то странно не ощущал себя женатым. Счастливым – да, но женатым он себя не ощущал.
Две недели спустя они сели на судно, набитое всякой живностью и вдовами, и вернулись в Пирей, где пересели на теплоход, набитый пенсионерами и преподавателями, и вдоль берегов Адриатики приплыли в Венецию. Пять дней спустя они улетели домой. Когда самолет летел над Альпами, Грэм сжимал руку своей аккуратной, ласковой, безупречной жены и тихонько твердил про себя, что он счастливый человек. Да, это были праздники внутри праздников, а теперь начнутся просто праздники. И, казалось, нет причин, почему это могло бы кончиться.
И пока длились следующие два года, Грэм начал-таки ощущать себя женатым. Быть может, причина промедления заключалась в подсознательном ожидании, что все произойдет точно так же, как в первый раз. Женитьба на Барбаре включала бесшабашный, если порой и не скоординированный буйно-эротический период, упоительный восторг новизны любви и где-то на заднем плане ощущение исполненного долга перед родителями и обществом. На этот раз ударения сместились: они с Энн уже спали вместе больше года, любовь во втором заходе не столько его опьяняла, сколько настораживала, а некоторые друзья держались с ним холодно и неодобрительно из-за того, что он бросил Барбару. Другие рекомендовали осторожность: раз споткнувшись, споткнешься и во второй раз, предупреждали они.
Что же произошло, отчего Грэм ощутил себя женатым? Именно то, что ничего не произошло: ничто не пробудило ни страха, ни опасений относительно его положения, того, как жизнь обходится с ним. И так постепенно его чувства всколыхнулись раскрывшимся парашютом, и после начальной пугающей стремительности все внезапно притормозилось, и он повис там, солнце озаряло ему лицо, земля словно бы не приближалась. И он не чувствовал, будто Энн знаменовала его последний шанс, нет, она всегда знаменовала его первый и единственный шанс. Вот что они имели в виду, думал он, теперь я понимаю.
И чем больше легкости он испытывал перед лицом любви, тем сильнее становилось ее – и Энн – обаяние. Его нынешний мир парадоксально казался и более надежным, и более хрупким. Стоило Энн уехать по делам, как он обнаруживал, что уже тоскует без нее – и не плотью, а душой. Когда ее не было рядом, он весь съеживался, наскучивал себе, глупел и испытывал безотчетный страх: он чувствовал, что недостоин ее и в мужья годится только Барбаре. А когда Энн возвращалась, он ловил себя на том, что не спускает с нее глаз, изучая ее куда более пристально, чем когда они только-только познакомились. Порой эта взыскательная страсть становилась отчаянной и необоримой. Он завидовал предметам, к которым она прикасалась. Он презирал годы, прожитые без нее. Он испытывал мучительное бессилие, потому что не мог хотя бы на один день стать ею. И он вел внутренние диалоги: одна его часть играла роль Энн, другая – его собственную роль. Этими разговорами он подтверждал, что они действительно идеально гармонируют друг с другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
И не имело. Вернее, не имело бы, подумала она, поскольку после старомодно долгого времени (и отсемафорив такое количество сигналов, что их хватило бы, чтобы целая эскадра изменила курс) она убедилась, что Грэм гомосексуалистом не был. Сначала они занимались любовью так, как если бы это подразумевалось правилами поведения. Но постепенно их сближения приобрели нормальную частоту и подчинились нормальным побуждениям. Через три месяца Грэм изобрел конференцию в Ноттингеме, и они провели уик-энд, проезжая закопченные курортные городки с минеральными водами и внезапно возникающие вересковые пустоши в обрамлении стенок, сложенных из известняковых плиток. Про себя и он, и она опасались, что Барбара вдруг позвонит в отель и узнает, что она, миссис Грэм Хендрик, уже заказала номер. И про себя же они решили, что в следующий раз закажут два отдельных номера под собственными фамилиями.
Энн поразилась, постепенно осознав, что полюбила Грэма. Он ведь не выглядел подходящим кандидатом: он был неуравновешен и нескоординирован и, вставая, чтобы уйти, пинал ножки ресторанных столиков, тогда как мужчины, к которым в прошлом она почти чувствовала любовь, были уравновешенными и непринужденными. И еще Грэм был таким, какими ей представлялись интеллектуалы, хотя она быстро обнаружила, что он не любит говорить о своей работе и как будто куда больше интересуется ее работой. Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться.
Она чувствовала себя одновременно и более старой, и более молодой, чем он. Иногда она испытывала жалость к нему за скудость его прежней жизни, а иногда ее подавляла мысль, что она никогда не узнает столько всего, что известно Грэму, никогда не сможет вести споры с прямотой и логикой, какие замечала в нем. Порой, лежа в постели, она начинала думать о его мозге. Насколько то, что скрывал покров окрапленных сединой волос, отличалось от того, что пряталось под ее фасонно подстриженными (и слегка подкрашенными) волосами блондинки? Если вскрыть его голову, разница в структуре сразу бросится в глаза? Будь он на самом деле нейрохирургом, быть может, он мог бы ответить на ее вопрос.
Их связь продолжалась шесть месяцев, и они ощутили необходимость сказать Барбаре. Не ради нее, а ради них самих: они слишком уж рисковали, и будет лучше, если они скажут ей, когда сами сочтут нужным, чем признаваться вынужденно, после периода подозрений. Это причинило бы ей боль, а их заставило бы чувствовать себя виноватыми. Да и для Барбары так будет лучше, чище. Вот что они говорили себе. Кроме того, Грэму было мучительно отправляться в уборную всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на фотографию Энн.
Дважды он побоялся. В первый раз Барбара пребывала в одном из своих милых настроений, и он почувствовал, что не в силах ее ранить; во второй раз она была энергично враждебной, и он не хотел, чтобы она подумала, будто он рассказывает ей про Энн, только чтобы ее уязвить. Он хотел, чтобы его слова прозвучали решительно и бесповоротно.
В конце концов ему пришлось выбрать трусливый способ: он провел с Энн всю ночь. Вышло это случайно: просто они уснули, а когда Энн разбудила его паническим хлопком, он внезапно подумал: «А почему, собственно? Почему я должен ехать по холоду для того лишь, чтобы лежать рядом с женой, которую не люблю?» А потому он повернулся на другой бок и допустил, чтобы морально нейтральный сон понудил его к признанию.
К тому времени, когда он вернулся домой, Элис полагалось быть в школе, но она была дома.
– Папа, я ведь могу пойти сегодня в школу, правда?
Грэм не выносил такие моменты. Он обернулся к Барбаре, сознавая, что уже больше никогда не сможет смотреть на нее так, хотя выглядела она не изменившейся и не способной измениться: короткие черные кудряшки, пухловато-миловидное лицо, бирюзовая тушь на ресницах. Она осталась непроницаемой и смотрела на него без всякого выражения, будто он был телекомментатором.
– Хм. – Он взглянул на Барбару: снова никакой помощи. – Хм, не вижу, почему бы и нет.
– Папа, у нас сегодня тест по истории.
– Тогда ты должна пойти. Обязательно.
Ответная улыбка Элис так и осталась незавершенной.
– Должна? Должна? Да какое у тебя право сыпать своими «должна»? Давай, давай, объясни мне, какое право! – Гнев удлинил круглое лицо Барбары, придал угловатость ее мягким чертам.
Такие моменты Грэм не терпел еще больше. Ему было не под силу спорить с Барбарой, она всегда исходила из таких бесстрашных неакадемических постулатов. Со своими студентами он спорил прекрасно – спокойно, логично, на базе общепризнанных фактов. Дома такой базы у него не было. Обсуждение (а точнее, система односторонних упреков) словно бы всегда начиналось не с начала, но с середины, а обвинения, которые он должен был отражать, представляли собой домотканую холстину из предположений, утверждений, измышлений и злобы. А еще хуже была беспощадная эмоциональная подоплека аргументов: грозная цена победы могла обернуться скрежещущей ненавистью, надменным молчанием, ударом резака по затылку.
– Элис, иди в свою комнату, пока твоя мать и я разберемся с этим.
– С какой это стати? Почему бы ей не послушать, откуда берутся твои «должна»? Ты всю ночь их собирал? Вернулся распоряжаться нами, как тебе вздумается, да? Давай, давай, перечисли мои «должна» на этот день.
О Господи, уже сорвалась с цепи.
– Ты нездорова, Элис? – спросил он негромко. Его дочь потупила голову.
– Нет, папа.
– У нее кровь шла носом. Я не пошлю ребенка в школу, когда у нее течет кровь из носа. Не в ее возрасте.
Ну, вот опять! «В ее возрасте» – что это значит? Существуют возрасты, в которых можно посылать своих дочерей в школу с текущей из носа кровью? Или Барбара просто прибегла к швейцарскому банковскому вкладу «женских причин» что-то делать или не делать? Имело ли это все отношение к замкнутой сфере «мать – дочь», из которой Грэм был ритуально изгнан пару лет назад? И эта «кровь из носа» – эвфемизм?
– Все прошло, папа. – Элис приподняла лицо так, что ее ноздри были теперь обращены к отцу. Однако их внутренность все равно пряталась в тени. Может быть, ему следует нагнуться и осмотреть их? Он не знал, что делать.
– Элис, это отвратительная привычка, – объявила Барбара и снова грубо пригнула голову дочери. – Иди к себе в комнату и приляг. Если через час тебе полегчает, я позволю тебе пойти в школу и дам записку.
Грэм осознавал свою полную беспомощность в такого рода сварах. Единым махом Барбара утвердила свою власть над их дочерью, обеспечила, что та останется дома, как дальняя свидетельница суда над ее непутевым отцом, и выставила себя будущей освободительницей Элис, таким образом укрепив их союз против Грэма. И как это ей удалось?
– Ну, – заявила, а не спросила Барбара до того (хотя всего лишь на секунду), как Элис закрыла за собой дверь кухни. Грэм промолчал, он вслушивался в шаги Элис вверх по лестнице. Но слышал он только:
– Нууууууууууууууууу…
– …
Единственный способ, который выработался у Грэма за пятнадцать лет, сводился к тому, чтобы не препятствовать изложению первого десятка-другого обвинений, прежде чем открыть рот самому.
– Грэм, с какой это стати ты всю ночь не возвращаешься и не предупредил меня и являешься домой в такой час и начинаешь командовать в моем доме?
Четыре для начала. Грэм уже чувствовал, что отъединяется от дома, от Барбары, даже от Элис. А если Барбаре нужно затевать сложные игры, чтобы обеспечить себе симпатию Элис, значит, девочка нужна ей больше, чем ему.
– У меня другая. Я ухожу от тебя.
Барбара посмотрела на него так, словно не узнала. Он перестал быть даже телекомментатором, он превратился почти во взломщика. Она не сказала ни слова. Он почувствовал, что наступил его черед говорить. Но что он мог добавить?
– У меня другая. Я больше не люблю тебя. Я ухожу от тебя.
– Ну нет. Я этим займусь. Попробуй только, и я дойду до… до университетского начальства.
Ну конечно, только это она и могла вообразить. Что связь у него обязательно со студенткой. Вот до чего она ограниченна, подумал он. Мысль, придавшая ему уверенности.
– Это не студентка. Я ухожу от тебя.
Барбара начала кричать. Очень громко, и Грэм ей не поверил. Когда она умолкла, он сказал только:
– Думаю, ты и так привлекла Элис на свою сторону. Без всего этого.
Барбара снова начала кричать так же громко и так же долго. Грэма это не трогало, он ощущал ироничную бодрость. Он хотел уйти, он намеревался уйти, он будет любить Энн. Да нет, он уже любит Энн. Он будет продолжать любить Энн.
– Поберегись, это может привести к обратному результату. А мне пора в университет.
В этот день он провел три занятия по Болдуину, и ему не докучали ни собственные повторения, ни старательные банальности его студентов. Он позвонил Энн предупредить, что придет вечером. В обеденный перерыв он купил большой чемодан, тюбик зубной пасты, нитки для чистки зубов и пижаму, мохнатую, как медвежья шкура. У него было ощущение, будто он уезжает на праздники. Да это и будут праздники, длинные нескончаемые праздники, и более того: с праздниками внутри праздников. От этих мыслей он почувствовал себя глуповатым. Зашел в магазин и купил фотопленку.
Он вошел в дом в пять часов и направился прямо наверх, не поглядев, где его жена или дочь. По телефону у кровати он позвонил и заказал такси. Едва он положил трубку, как в спальню вошла Барбара. Он ничего ей не сказал, а положил свой новый чемодан на кровать и откинул крышку. Они вместе заглянули внутрь; картонка фотопленки ударила им в глаза хриплой желтизной.
– Ты не возьмешь машину.
– Я не возьму машину.
– Ты ничего не возьмешь.
– Я ничего не возьму.
– Забирай все, ВСЕ, ты слышишь?
Грэм продолжал укладывать в чемодан одежду.
– Я требую ключи от входной двери.
– Пожалуйста.
– Я сменю замки.
(Тогда зачем требовать ключи, лениво подумал Грэм.)
Барбара ушла. Грэм кончил укладывать одежду, бритву, фотографию своих родителей, фотографию дочери и начал закрывать чемодан, заполненный только наполовину. Все, что было ему нужно, уместилось бы и в вдвое меньшем чемодане. Это открытие обрадовало его, развеселило. Когда-то он читал биографию Олдоса Хаксли и вспомнил, как удивился поведению писателя, когда его голливудский дом сгорел дотла. Хаксли кротко наблюдал за тем, как это происходило: его рукописи, его записные книжки, вся его библиотека гибли без какого-либо вмешательства их владельца. Времени оставалось еще достаточно, но для спасения он выбрал только три костюма и скрипку. И теперь Грэм почувствовал, что понимает его. Три костюма и скрипка. Он поглядел вниз на свой чемодан и слегка устыдился, что он такой большой.
Он поднял его и услышал, как одежда мягко сползла на дно. Она вся перемнется, прежде чем он ее вынет. Он поставил чемодан в прихожей и зашел в кухню. Там у стола сидела Барбара. Он положил перед ней ключи от машины и ключи от дома. Взамен она подтолкнула к нему большой полиэтиленовый пакет с бельем для стирки.
– Не воображай, будто я стану тебя обслуживать.
Он кивнул и взял пакет.
– Я бы попрощался с Элис.
– Она у подруги. И переночует там. Я ей позволила. На твой манер, – добавила Барбара, но ее слова прозвучали скорее устало, чем ядовито.
– У какой подруги?
Барбара не ответила. Грэм кивнул еще раз и ушел. С чемоданом в правой руке и пакетом в левой он прошел по дорожке, потом вдоль Уэйтон-Драйв и свернул на Хайфилд-Грув. Он попросил, чтобы такси ожидало его на этом углу (он не хотел ставить Барбару в неловкое положение, возможно, даже надеясь вызвать момент сочувствия, покинув дом пешком), но черт его побери, если он приедет к Энн, к Второй Части своей жизни, на общественном транспорте.
Таксист оглядел Грэма и его багаж и ничего не сказал. Грэм подумал, что все выглядит как странный ночной переезд, с которым произошла путаница, и либо он вышел преждевременно, либо глупо замешкался. Но он ощущал в себе такую уверенность, что не стал ничего объяснять и только напевал себе под нос на заднем сиденье такси. Примерно через милю он увидел у края тротуара мусорный бак, попросил таксиста остановиться и выбросил пакет. В медовое время не вступают с пакетом грязного белья.
Вот так начались нескончаемые праздники. Грэм и Энн прожили в ее квартире полгода, прежде чем нашли небольшой дом в Клэпеме, стенка в стенку с таким же, но с садиком позади. Барбара вновь доказала свой талант доводить Грэма, потребовав немедленного развода. И никаких предварительных разъездов на два года без взаимных обвинений – она настаивала на старомодном разводе с возложением вины на Грэма. Грэм продолжал хранить пассивность Хаксли. Он будет и дальше платить по закладной, он будет выплачивать содержание Элис, Барбара получает машину и всю обстановку. Она не желала никаких денег для себя прямо – только опосредованно. Она намеревалась найти работу. Грэм, а позднее и судья, сочли эти требования справедливыми.
Брак был расторгнут на исходе лета 1978 года; Грэм получил право еженедельных свиданий с Элис. Вскоре затем он и Энн поженились. Медовый месяц они провели на Наксосе в полном запахов доме, принадлежащем коллеге Грэма. Они вели себя так, как нормально ведут себя люди в их положении: часто занимались любовью, помногу пили самианское вино, дольше, чем представлялось нужным, рассматривали осьминогов, сушащихся на пирсе, – и тем не менее Грэм как-то странно не ощущал себя женатым. Счастливым – да, но женатым он себя не ощущал.
Две недели спустя они сели на судно, набитое всякой живностью и вдовами, и вернулись в Пирей, где пересели на теплоход, набитый пенсионерами и преподавателями, и вдоль берегов Адриатики приплыли в Венецию. Пять дней спустя они улетели домой. Когда самолет летел над Альпами, Грэм сжимал руку своей аккуратной, ласковой, безупречной жены и тихонько твердил про себя, что он счастливый человек. Да, это были праздники внутри праздников, а теперь начнутся просто праздники. И, казалось, нет причин, почему это могло бы кончиться.
И пока длились следующие два года, Грэм начал-таки ощущать себя женатым. Быть может, причина промедления заключалась в подсознательном ожидании, что все произойдет точно так же, как в первый раз. Женитьба на Барбаре включала бесшабашный, если порой и не скоординированный буйно-эротический период, упоительный восторг новизны любви и где-то на заднем плане ощущение исполненного долга перед родителями и обществом. На этот раз ударения сместились: они с Энн уже спали вместе больше года, любовь во втором заходе не столько его опьяняла, сколько настораживала, а некоторые друзья держались с ним холодно и неодобрительно из-за того, что он бросил Барбару. Другие рекомендовали осторожность: раз споткнувшись, споткнешься и во второй раз, предупреждали они.
Что же произошло, отчего Грэм ощутил себя женатым? Именно то, что ничего не произошло: ничто не пробудило ни страха, ни опасений относительно его положения, того, как жизнь обходится с ним. И так постепенно его чувства всколыхнулись раскрывшимся парашютом, и после начальной пугающей стремительности все внезапно притормозилось, и он повис там, солнце озаряло ему лицо, земля словно бы не приближалась. И он не чувствовал, будто Энн знаменовала его последний шанс, нет, она всегда знаменовала его первый и единственный шанс. Вот что они имели в виду, думал он, теперь я понимаю.
И чем больше легкости он испытывал перед лицом любви, тем сильнее становилось ее – и Энн – обаяние. Его нынешний мир парадоксально казался и более надежным, и более хрупким. Стоило Энн уехать по делам, как он обнаруживал, что уже тоскует без нее – и не плотью, а душой. Когда ее не было рядом, он весь съеживался, наскучивал себе, глупел и испытывал безотчетный страх: он чувствовал, что недостоин ее и в мужья годится только Барбаре. А когда Энн возвращалась, он ловил себя на том, что не спускает с нее глаз, изучая ее куда более пристально, чем когда они только-только познакомились. Порой эта взыскательная страсть становилась отчаянной и необоримой. Он завидовал предметам, к которым она прикасалась. Он презирал годы, прожитые без нее. Он испытывал мучительное бессилие, потому что не мог хотя бы на один день стать ею. И он вел внутренние диалоги: одна его часть играла роль Энн, другая – его собственную роль. Этими разговорами он подтверждал, что они действительно идеально гармонируют друг с другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20